- Мало ли с кем. - Она развернула хрустящий конус салфетки, положила себе на колени, и в том, как спокойно и даже привычно она это сделала, ему почудился вызов. - С разными. Один раз с итальянцем. Нет, даже два. Баскетболист, метр девяносто семь, у меня потом неделю шея болела, так я задирала голову, когда смотрела на него. Бывший. Тоже из команды, но уже массажист. Честный - сам сказал: массажист, а ведь мог наврать, что мастер спорта, как я его проверю? Почти замуж звал. Но это давно было, сто лет назад.
Она отвернулась к окну, и по лицу ее скользнуло короткое, тут же улетучившееся облачко печали. За окном медленно, нехотя плыл крупный, ленивый снег. На Манежной и напротив, в Александровском саду, зажглись огни фонарей, и снег под ними заиграл искрами. "Что там ни говори, а - Новый год…" - подумал Иннокентьев, но сказал совсем другое:
- Это что-то новенькое в твоей биографии - иностранцы.
Она не отрываясь смотрела на снег, на фонари, отозвалась не сразу:
- Старенькое как раз… Глупая, наверное, была. Дура была. - Повернула к нему серьезное лицо, в свете кремового абажура настольной лампы бледное Смуглою бледностью, похожей на сходящий к зиме южный загар. - Уже и не помню.
Подошел небрежной походкой официант с блокнотом в руке:
- Я вас слушаю.
- Ты что будешь? - Иннокентьев придвинул к ней меню. - Посмотри.
- Шампанское, - ответила она не задумываясь, - Мы же с вами Новый год вроде встречаем с опережением. Или вы другое что-нибудь хотите?
Иннокентьев почувствовал, как в нем опять - может быть, от каменного равнодушия официанта - вскипает глухое раздражение.
- Шампанского, - не глядя сказал он официанту, - остальное на ваше усмотрение. Ну, новогодний ужин, вы же слышали, сами сообразите.
Официант не удивился, с тем же равнодушным и бесстрастным лицом отошел от стола, но, выходя за дверь, не удержался, обернулся и откровенно ухмыльнулся.
- Когда ты наконец перестанешь с этим твоим дурацким "вы"? - сорвал на Эле раздражение Иннокентьев. - Ты что, стесняешься меня?
- Я - вас?! То есть тебя?! - вскинула она на него удивленные и испуганные глаза. - С чего ты взял?
- Ну того, что… - ему казалось, что все вокруг слышат их и со злорадством ждут, что будет дальше, - того, что я старый для тебя или еще чего-нибудь, неважно чего!..
- Старый?.. - еще больше удивилась она.
- Во всяком случае, вполне мог бы прийтись тебе отцом, если бы подсуетился вовремя.
- Отца-то я не помню совсем, даже не уверена, был он у меня или не был… - нахмурилась она, отвернувшись от него к окну. - То есть смутно-то помню, конечно…
Официант принес в ведерке шампанское, обернутое в салфетку, отвернувшись от них в сторону, долго откупоривал его, разлил в бокалы.
- Я закуску подам. А горячее вы все-таки сами выберите, чтоб не ошибиться.
- И селедку! - вдруг хватилась Эля. - С картошкой. И водку! Можно? - повернулась к Иннокентьеву, - Или если шампанское, водку уже нельзя?
- Все можно, - ответил за Иннокентьева официант нагловато-интимным голосом, - было бы здоровье.
- Желанье дамы - закон! - весело и раскованно крикнула ему вслед Эля. - Тем более под Новый год!
И вдруг Иннокентьев, к собственному удивлению, понял, что просто-напросто ревнует ее - к этому наглому официанту, к собственной ее беззастенчиво бьющей через край молодости, к ее родному, от него за тридевять земель, за семью морями, Никольскому, к ее баскетболисту-итальянцу, наверняка искателю легкой поживы на "плешке" у "Метрополя"…
- Можно, я незаметно разуюсь, под столом никто не увидит? - невпопад с его мыслями попросила Эля. - Туфли уж больно тесные, прямо невтерпеж… - И, не дожидаясь его разрешения, сбросила их с ног, каблуки стукнули об пол.
Он вскинул на нее глаза, хотел возмутиться и выплеснуть весь вечер копившееся раздражение, но вдруг увидел ее - люстры в зале были припогашены, отсвет настольной лампы лег на ее лицо, на ее голые плечи, руки, шею, грудь, бледно-сиреневое платье излучало теплый жемчужный блеск, она была так сейчас молода, свежа и чиста, что Иннокентьев глядел на нее во все глаза и виновато дивился себе: как ему могло еще какой-нибудь час назад примерещиться, что она в этом платье с чужого плеча смешна и убога?!
У него даже задрожала рука, в которой он держал шампанское, он поставил бокал на стол, взял ее жаркую, чуть влажную ладонь в свою, сжал так сильно, что ему показалось - он слышит, как хрустнули ее пальцы, сказал, не слыша собственного голоса:
- Я люблю тебя, понятно?.. Люблю, тебе понятно? Понятно тебе?! - Разжал руку, откинулся на спинку стула и, поймав на себе случайный взгляд морского офицера из-за дальнего столика, повторил громко и раздельно: - Люблю! Тебе этого не понять, но это ничего не значит, мне плевать, понятно тебе или нет! Просто я хочу, чтобы ты была в курсе.
Официант принес закуску, ловко держа над плечом поднос.
Иннокентьева оглоушило собственное признание в любви. Он давно - целую жизнь не говорил этих слов никому. Он вообще за всю свою жизнь дважды признавался в любви и оба раза женился на женщинах, которых любил. А все прочие - а их перебывало немало в его жизни, особенно за последние шесть лет их набралось более чем предостаточно, - никогда ни одной из них он не говорил "я тебя люблю". И вовсе не потому, что боялся, сказав эти слова, связать себя какими-нибудь обязательствами или обещаниями, как и не потому, что не хотел лгать, нет - просто язык не поворачивался, просто эти слова все еще принадлежали не одному ему, но и Лере.
И вот теперь он сказал их - и кому?! Если за всю его жизнь и была в ней какая-нибудь женщина, которая меньше всего ему подходила, чтобы сказать ей "я тебя люблю", так это именно Эля. И что самое смешное, самое невероятное: сказав ей эти слова, он не солгал, не слукавил, не ей - себе не солгал. Но вместе с этим чувством удивления самому себе, ошарашенности от того, что с ним нежданно-нагаданно приключилось, он испытывал сейчас и освобождение какое-то, свободу, с неба свалившуюся, волю делать все что хочет, думать все что думается и жить единственно сообразно тому, как он думает и что чувствует.
Он не слышал, о чем говорит Эля, размахивая рукою с вилкой, он прислушивался недоверчиво и удивленно к тому, что происходило в нем самом и что вдруг, одним махом, перечеркнуло и опрокинуло его собственное представление о себе. Он отвечал ей машинально, не вдумываясь в то, что говорит, наливал шампанское, передавал тарелки с едой, а за окном кружилась в радужном сиянии фонарей первая метель.
Он и не заметил, как его отрешенность передалась и ей, и она тоже умолкла, так они в полном молчании доедали свои шницели по-министерски. И лишь когда официант принес счет, с решительным видом положил его на стол и отошел, выжидая, в сторонку, Иннокентьев очнулся и сказал совсем уж невпопад:
- Что ж, а за Новый-то год мы так и не выпили…
Эля поднялась с места с бокалом в руке, перегнулась через стол, он тоже встал и хотел было поцеловать ее в щеку, но она нашла губами его губы и, не прерывая беззастенчиво долгого поцелуя, шептала ему что-то, но он не слышал ее слов, а лишь угадывал их губами. Ей не хватило дыхания, она чуть отстранилась, но глаза ее продолжали смотреть на него совсем близко, в упор, с такой благодарной преданностью, с таким счастьем и мольбой, чтобы он это счастье пощадил и не посмеялся над ним, что ему стало страшно за нее. И за себя тоже.
- Я люблю тебя, слышишь? И это правда. И к черту все! Поедем! Я не хочу больше! - И снова он взял ее руку в свою и сжал изо всех сил, ему и хотелось сделать ей больно, иначе она ничего не поймет! - Ты слышишь?..
А она, морщась от боли, но не пытаясь высвободить свою ладонь из его руки, очень серьезно, на одном дыхании, протяжно выпела:
- Норма-ально!..
Они поднялись к нему на шестнадцатый этаж, Иннокентьев не раздеваясь прошел в комнаты, зажег во всех трех свет, крикнул Эле в переднюю:
- Пусть будет светло! Новый год как-никак. Иллюминация! - Вернулся к ней, чтобы помочь раздеться. - В холодильнике у меня должно быть шампанское. Пить так пить! Иди в спальню, разденься, я принесу шампанское туда.
- В постель кофе по утрам приносят, а не шампанское, - ответила она неожиданно для себя неприязненно.
Пока он доставал на кухне из холодильника вино и откупоривал его, она обошла с напряженным, насупленным лицом его квартиру. Собственно говоря, она впервые вот так, не торопясь, разглядела ее. В прежние ее посещения Иннокентьев нигде не зажигал света, кроме кухни и спальни, а утром она, не дожидаясь, пока он проснется, убегала, опаздывая на работу. В первый раз, правда, он тоже встал, сварил ей кофе, накормил завтраком и проводил до лифта, но так было только в первый раз. Обычно по утрам он крепко спал, и ей было жалко его будить. Так что в другие комнаты, кроме спальни, она и не заглядывала.
Она прошла направо, в просторную гостиную с большим, во всю стену, окном, выходящим на площадь Восстания, почти пустую, залитую ярким светом большой люстры с множеством электрических свечей. Пол был устлан плотным ворсистым ковром травянистого цвета, а мебели только и было что длинный и низкий диван, несколько глубоких, обитых курчавой нежно-кофейной тканью кресел да еще в углу цветной телевизор. Стены тоже были совершенно голые, если не считать двух или трех небольших картин, а вот что было на них изображено - квадраты какие-то, переплетение разноцветных ярких полос и пятен, - Эле так и не удалось разгадать.
Кресла были почти совсем не просижены, ворс на ковре не вытерт - видать, тут никто никогда не обитал. Эле понравилась комната, но так, как может нравиться вещь красивая, но ненужная, без пользы, и к тому же совершенно недоступная. Она поспешно открыла дверь в соседнюю комнату.
Это был кабинет, тесный, заставленный под самый потолок книжными полками, с множеством фотографий и гравюр под стеклом на свободной стене. На гравюрах были изображены старинные города, крепости и географические карты с пестро раскрашенными гербами и надписями затейливым готическим шрифтом.
Позади большого письменного стола, заваленного бумагами, рукописями, открытыми на недочитанной странице книгами, телефонными справочниками, висела большущая голубовато-серая карта или, вернее, план с птичьего полета какого-то незнакомого города. Пепельница на письменном столе была полна окурков.
Эле пришло в голову, что только теперь, попав в кабинет Иннокентьева, она хоть что-нибудь о нем узнает, хоть что-то поймет.
Да, он с первого же раза понравился ей. И пускай его себе воображает, что это она "упала на него", не устояла перед его голубыми рубашками и синими галстуками, от которых и глаза у него становятся такими густо-синими и смелыми, что и заглянуть в них страшно, даже голова кружится, а седые виски кажутся совсем серебряными, пускай. Пусть даже думает, что она польстилась на то, что он знаменитость, нет человека, который бы не кидался опрометью к телевизору, когда показывают его "Антракт", пусть тешится, что она просто-таки сама не своя от счастья и гордости, пусть! - она-то знает, что на самом деле все как раз наоборот, что не она на него упала, а он на нее, она еще тогда, в монтажной, с ходу поняла, что он упал на нее! Она с первой секундочки просекла, что его только пальцем помани- и он спекся, готов, как лист перед травой!..
Но вместе с этим победным, мстительным - за что только мстить-то и кому?! - чувством Эля, оказавшись теперь одна в его комнате, где все - письменный стол, заваленный бумагами, фотографии и картинки на стенах, и эта большущая голубая карта, и вытертый зеленый бархат дивана, и даже въевшийся в этот бархат невыветриваемый, стойкий запах табачного дыма, все это вместе и каждый предмет в отдельности и есть он, Иннокентьев Борис Андреевич, - она вдруг до смерти испугалась. Потому что все, что было в этой комнате, каждая самая малая малость, словно бы закричало, завопило со всех сторон, что - чужие они с ним, что, даже лежа с ним в одной постели, она так же далека от него, как и тогда, когда она его только и видела что на экране телевизора, и с этим ничего не поделаешь, потому хотя бы, что ни одной из этих книг, которых у него навалом на полках, она наверняка не читала, ни в одном городе, изображенном на картинках, она не бывала и никогда не будет, ни одного артиста, что на фотографиях, которыми увешаны все стены, она ближе чем из первого ряда кинотеатра никогда не увидит…
И она с неожиданной желчной обидой подумала, что хоть он сам первый - сам, никто за язык не тянул! - сказал ей "я тебя люблю", но она-то, она-то его не любит и никогда не полюбит, она еще такое динамо с ним покрутит, так его "ча-ча-ча" плясать заставит! Плевать ей на все эти его фотографии, картинки и книги, в гробу она их видала! "На тебе сошелся клином белый свет" - вот вам, выкусите!
- Ты где? - крикнул ей Иннокентьев из кухни. - Ау!
На письменном столе она наткнулась на записную книжку в кожаном тисненом переплете - сплошные номера телефонов.
- Прими душ, там голубое полотенце, слышишь?..
Она опять не отозвалась. "Ого, - подумала без зависти, - сколько у него телефонов тут напихано, у меня так на одной бы страничке уместились…" Бросила книжку на стол, увидела опять висевшую на стене напротив карту, подошла к ней вплотную.
Огромный город раскинулся просторно по обе стороны ярко-синей ленты реки. Самое замечательное в этой карте было то, что на ней был изображен с соблюдением пропорций каждый дом на каждой улице, а некоторые, более примечательные, были нарисованы гораздо крупнее остальных. Что это за город, Эля не знала, во всяком случае, не Москва - она не нашла в центре Садового кольца и, внутри его, Кремля с его башнями и соборами. Наткнувшись глазами на изображенную отчетливее всех прочих строений знакомую по французским фильмам Эйфелеву башню, она поняла, что это - Париж.
- Ты уже умылась? - Иннокентьев, без пиджака и рубашки, в одной майке, стоял в дверях.
Она резко обернулась к нему от карты, мгновение смотрела на него в упор, словно не признавая, и кинула хлестко, грубо:
- Зачем?
- Тогда иди ложись, - поторопил он ее, будто она прямо-таки нанялась ему бухаться в койку, как только переступит порог! - Что же ты?
- Кайфа нет! - Она его ненавидела сейчас так, что едва удерживалась, чтоб не зареветь. - Не хочу, понятно?!
- Я откупорил шампанское… - Впервые за все время их знакомства ей послышалась в его голосе растерянность, но это не смягчило ее, наоборот, ожесточило еще больше. - Пойдем.
- Опять насчет любви трепаться будете? Прямо-таки зациклились сегодня - любовь, любовь!..
- Что с гобой? - не сразу спросил он. - Я не понимаю.
- А потому что с души воротит, когда про любовь начинают канючить!
- Хорошо, - согласился он очень серьезно, - не буду.
- Я домой поеду, - неожиданно для себя самой решила она.
- Не дури!
- На электричку вполне успеваю.
- На что ты злишься? Я обидел тебя?..
- Просто я ненавижу, когда врут!
- Так… - усмехнулся он неожиданно устало, и она вдруг впервые заметила, что - не мальчик уже, что на лбу - морщины и под глазами тоже.
Ей стало жаль его, но она не хотела позволить себе этой жалости, она в эту минуту больше всего на свете хотела сделать ему больно, унизить, сбить с него эту его спесь, ухмылочку эту его усталую и гордяцкую.
- И если вы надеетесь, что лично я вас хоть когда-нибудь…
- Не надеюсь, - оборвал он ее жестко. - Что угодно, только не это.
- …или думаете, что я согласилась потому только…
- Лучше тебе остановиться, - опять прервал он ее, - потом жалеть будешь.
- Вон у вас по стенам киноартистки висят - "Бореньке на память"… Так вот они пусть и кидаются с ходу в койку, только не забудьте им насчет душа сказать, их, может, только с персолью и отстирывать!
- Дура ты, - сказал он спокойно и без злобы, и то, что без злобы, показалось ей самым обидным. - Убирайся. Одевайся, и чтоб духу твоего…
- Норма-ально!.. - протянула она понарошку хамски, зная, что его корежит это ее словцо. - Другой бы спорил!
И пошла к двери, но на пороге стоял Иннокентьев и не думал двигаться с места.
- Пусти! - Голос ее сорвался на крик. - Пусти, идол!
Он крепко схватил ее за плечи, сжал так, что она охнула от боли, и, глядя ей прямо в глаза, отчетливо сказал:
- Я не вру. Не врал. Я давно никому этого не говорил. Ни одной из этих, - он кивнул в сторону фотографий на стене, - ни разу. Но это уже не имеет никакого значения. Ты сейчас уйдешь отсюда и никогда даже звонить не будешь, ясно? Ноги твоей не будет, ясно? Пошла вон! - оттолкнул ее от себя, она больно ударилась локтем о книжные полки.
Он отошел от двери, пропуская ее.
Но она была девочка из тех московских пригородов, где с рождения, с первых шагов научаются не спускать обид и давать сдачи, не отходя от кассы. У нее и голос вдруг прорезался визгливый, каким лаются через штакетник соседки или клянут распоследними словами своих мужиков, таща их на своем горбу от пивных ларьков у железнодорожных платформ:
- Да в гробу я тебя видала! Козел! Роги давно обломанные! Песочек сыплется!
Выскочила в переднюю, схватила с вешалки свою шубу, никак не могла попасть в рукава, кофта мешала, она бросила в сердцах шубу на пол, пихнула ее ногой:
- Пальто подать и то не догадается!
Он поднял с пола шубу, подал ей. Она сунула разом обе руки в рукава, рванулась прочь.
- И проводи! Хоть напоследок будь мужиком! До метро хоть, не переломишься!
Он вернулся в комнату, натянул поверх майки свитер, надел дубленку, про шапку забыл, распахнул входную дверь.
- Иди! И заткнись, соседи спят!
- Детское время! - закричала она нарочно еще громче, голос гулко покатился вниз, в колодец лестничной клетки, - Пусть знают, кто ты есть!
Он нажал на кнопку лифта, обрамленного в красное дерево и фальшивую бронзу. Они вошли внутрь, лифт, сыто урча и вздрагивая на каждом этаже, пополз вниз.
В огромном, похожем на сводчатый неф готического собора вестибюле свет был уже погашен, только у входа, на столе дежурной лифтерши, горела несильная лампочка, отчего кафедральные своды тонули в таинственной тьме, а витраж над дверьми лифта мерцал загадочно и смутно.
- Спокойной ночи, бабуля! - громко кинула Эля лифтерше, склонившей укутанную в теплый платок голову над книгой. - Извините за поздний час. Но вы не такого еще в этом вашем шикарном доме навидались, верно? Гуд бай!
Лифтерша подняла голову, из-под платка выглянуло молодое лицо в модных дымчатых очках, и тихий, вежливый девичий голос ответил на безупречном английском:
- Ам сори, май леди, гуд найт.
Но Эля уже не услышала ее, вышла на улицу, хлопнув дверью на весь подъезд.
Машину успело занести снегом.
- Погоди, я смету, - сказал он ей и направился к машине.
- До метро два шага, можете не провожать, и так на редкость сегодня вежливые.
- Садись! - прикрикнул он на нее, отпирая дверцу, - Хватит выкобениваться!
- Как вы с девушкой разговариваете, гражданин?! - опять визгливо закричала она, заметив выходящего из-за угла постового. - Если будете выражаться, я милицию позову!