- Ты права. - Хватит с него, решил он, ее язвительности и высокомерия! - Если это барахло тебе не нужно, я куплю его у тебя.
- Отдам не задорого, - ничуть не удивилась и не оскорбилась Настя. - С друзей лишнее брать грех. Я все равно собиралась продавать эти тряпки, надоели. Сочтемся как-нибудь потом, в канун Нового года как-то не хочется говорить о низменном. Хотя я совсем на мели, ты даже представить себе не можешь.
Он сунул руку в боковой карман, нащупал бумажник, достал из него три двадцатипятирублевые бумажки, положил их на туалетный столик.
- Потом скажешь, сколько я еще должен.
Она взяла безо всякой неловкости деньги, кинула их небрежно в ящик.
- Ладно. Надеюсь, ты не обманешь одинокую, старую женщину.
Они поглядели друг на друга - спокойно, трезво, без упрека, оба знали, что это-то и есть их окончательное прощание, пусть и запоздалое.
- А туфли? - вспомнила Настя. - Ты спросил, какой она размер носит?
- Ах да!. - всполошился он. - Сейчас! - Пошел в переднюю, поднял с пола оставленный им под вешалкой Элин сапог, вернулся к Насте, - Вот…
- Ого!.. - не удержалась она и даже покачала в изумлении головой, - Такого я никак от тебя не ожидала…
Только сейчас, когда Элин сапог оказался в изнеженной, с тонкими, слабыми пальцами руке Насти, Иннокентьев увидел, какой он разношенный, старый, с вытертой на сгибах кожей, и пожалел, что показал его ей.
- Я же говорил - полная противоположность тебе!
- Скорее - моему гардеробу. - И на глаз определила - Размера на два больше моей ноги… Ты поставил меня в трудное положение, Боря… - И по лицу ее было видно, что она и в самом деле этим огорчена. Потом вспомнила: - Погоди! Мне Света Горяева принесла на днях пару лодочек, последний крик, но мне, как на грех, велики, - Подошла к шкафу, достала из нижнего ящика завернутые в пеструю бумагу туфли, развернула ее. - Я думаю, подойдут. Во всяком случае, больше ничем не могу помочь.
Он взял у нее туфли, не глядя завернул опять в бумагу. Единственно, чего он сейчас хотел, так это побыстрее выбраться отсюда.
- У меня с собой больше нет денег, - только и выжал из себя.
- Не горит. Ты фирма солидная, за тобой не пропадет. - Вернулась к туалетному столику, вновь уселась на пуф, уставилась в зеркало.
Он было уже пошел к двери, но она его остановила, не оборачиваясь:
- Празднуем труса, Борис Андреевич? Отмалчиваемся? Делаем вид, что наша хата совсем на другой улице?..
- Ты о чем? - не понял он.
- Не прикидывайся только, что ты не в курсе!
- Нет, правда, о чем ты?
- Вся Москва об этом трубит, а ты делаешь вид, что ничего не знаешь!.. Ты читал пьесу Митина, ну "Стопкадр"?
- Читал, конечно, года два назад, а то и три, я ее уже плохо помню. Ее ставит у вас в театре Дыбасов, так? Я знаю.
- Уже поставил практически. И получился спектакль, которого у нас, в том числе у самого Ремезова, сто лет не бывало. Это событие, понимаешь? Событие, от которого мы давно отвыкли, можешь мне поверить, я не из тех, кто делает из мухи слона.
- В добрый час, я рад за Игоря. И за Дыбасова, разумеется, тоже. Ну и что? - нетерпеливо переспросил Иннокентьев.
- А то, что на прошлой неделе Дыбасов показывал его худсовету, и Ремезов заявил, что в этом виде его выпускать нельзя и когда он вернется из Югославии - он поехал туда что-то там очередное ставить, он же эти валютные спектакли печет как блины, просто повторяет тютелька в тютельку то, что уже поставил дома, - так вот, когда он вернется, он сам подключится к работе и все поставит с головы на ноги; он так и сказал: с головы на ноги! И это после того, как всем стало ясно, что спектакль готов, нужно уже играть на зрителе!
- Это его право. Как-никак главный режиссер. Даже не право - обязанность.
- Да как же ты не понимаешь! Он хочет попросту украсть у Дыбасова спектакль, это же ребенку ясно! И чтобы на афише стояло его имя. Он лучше всех понял, что - успех, а у нас в театре давно успехами не пахнет, такой успех, что все заговорят, все повалят, а кто поставил - Дыбасов?! Вот он и решил присвоить все себе!
- Что ж, - пожал Иннокентьев плечами. Неужели Настя не понимает, не догадывается, что его ждет дома Эля, что через несколько часов - Новый год, что ему сейчас не до Дыбасова и какого-то спектакля, пусть даже речь идет о пьесе его друга Митина! - Что ж, это уже бывало, и не раз, в истории отечественного театра, и ничего - живы-здоровы.
- Так ты отказываешься?! - вскинулась в гневе Настя. - Если уж на то пошло, другого я от тебя и не ожидала!
- Чего не ожидала? - поморщился, как от зубной боли, Иннокентьев. - И от чего я отказываюсь?
- Помочь! Просто-напросто быть хотя бы порядочным человеком! Мужчиной, наконец!
- Не понял. - Иннокентьев на самом деле никак не мог взять в толк, чего она от него хочет. - При чем здесь я?
- Ах, Боря, Боренька!.. - вздохнула с усталой усмешкой Настя. - Что в тебе замечательно, так это то, что ты не меняешься, время над тобой не властно. Тебе хоть светопреставление, хоть потоп - ты шагу без расчета не сделаешь. Как это теперь называется? Прагматик? Деловой человек?.. - Отвернулась от него, сказала его отражению в зеркале: - А может быть, ты - трус, только и всего? Обыкновеннейший жалкий трус.
- Слушай, Настя!.. - Вот уж не ко времени, не к месту этот идиотский разговор!
- Я слушаю тебя. Хотя и того, что ты уже сказал, более чем достаточно.
- Как ты себе это представляешь? - едва сдержался он, чтоб не взорваться. - Ты хоть догадываешься, что такое ваш Ремезов? И что такое мы все, в том числе, представь себе, и я, перед его регалиями, званиями, лауреатствами, связями?.. Тебе ли этого не знать!
- Волков бояться… - начала было она, но он не дал ей договорить.
- Поднатужься, представь себе это реально! Он же всех нас заглотнет - не поперхнется.
- Значит, ему все можно? - Настя поглядела на него с таким неприкрытым презрением, что ему стоило немалых усилий не отвести глаза.
Но он понимал, что при всем том ей не от кого, кроме него, ждать помощи. "Она бы никогда так не смотрела на меня, с ненавистью и вместе с мольбой, - пришло ему на ум, - если бы речь шла о ней самой, за себя она бы никого не просила, тем более меня. И не за Митина же, не за его "Стоп-кадр" она сейчас молит, - когда это было видано, чтобы актеры бросались, зажмурив глаза, на помощь драматургам! Это она ради Дыбасова, единственно, и черта с два я поверю, что дело только в этом спектакле!" И он невольно опечалился и обиделся: за него Настя никогда бы не стала бросаться грудью на амбразуру, даже тогда, когда, сразу после отъезда Леры, она очень и очень рассчитывала выйти за него замуж - свято место пусто не бывает…
- Потом когда-нибудь ты сам пожалеешь… - не выдержала она молчания, - Да и не так уж страшен Ремезов, он кончился и сам это понимает, иначе не стал бы так рисковать на виду у всех - хвататься за чужой успех как за соломинку. На такие вещи решаются не от хорошей жизни.
- А мы его - по рукам, чтоб скорее ко дну пошел? - усмехнулся Иннокентьев, но про себя согласился с тем, что говорила Настя: Ремезов уже давно существует по инерции, в силу былых своих побед и прежней, правда все еще живучей, славы. Всему на свете приходит свой час и свой конец, а в искусстве, тем паче в театре, где все так преходяще и скоротечно, это неотвратимее, чем где-либо, и никуда от этого не спрячешься.
Иннокентьев вдруг с удивлением услышал в себе жалость к стареющему, израсходовавшемуся за долгую свою жизнь Ремезову, которого только и остается списать в тираж, занеся предварительно в энциклопедию на букву "р" Это что-то новенькое он в себе обнаружил, подумал Иннокентьев про себя, прежде за собой он не замечал такого - жалости и сострадания к тем, кто сделал свою игру и кому теперь ничего не остается, как уйти на покой, в забвение, а затем и в небытие. Иннокентьеву вдруг пришло в голову, что, скажем, киты в таких случаях сами выбрасываются на берег, слоны уходят умирать в одиночестве в чащу джунглей, а вот людям не дана, когда приходит их час, эта бесстрашная покорность судьбе, в которой больше достоинства и величия, чем в жалком хватании за соломинку
И еще он подумал, что когда-нибудь такой час пробьет и для Дыбасова, но сейчас это ему еще невдомек, до этого еще далеко, а чтобы карабкаться, оскользаясь и обдираясь в кровь, на вожделенную, теряющуюся в туманной высоте вершину, человек должен верить, что его-то чаша сия и минет.
Иннокентьев представил себе это так живо и отчетливо, что проникся таким же сочувствием и жалостью к Дыбасову, как только что к Ремезову.
- Иду на вы? - спросил Иннокентьев Настю, - Чего же вы хотите от меня?
- Этого мы еще не решили. Мы хотели как раз посоветоваться с тобой.
- Мы - это кто? Ты, Дыбасов, кто еще?
- Ну, Романа Сергеевича как раз и надо удержать от какого-нибудь опрометчивого шага, он готов на все - уйти, например, вообще из театра, бросить все к черту, сказать Ремезову в лицо все, что он о нем думает… Митин твой - тот всего боится, прямо исходит холодным потом от страха, ему-то ведь главное, чтоб спектакль был поставлен, несмотря ни на что…
- Так… - подумал вслух Иннокентьев, - стало быть, оба они, Игорь и Дыбасов, не столько союзники тебе, вернее самим себе, сколько мешаются под ногами. В таком случае кто же, извини меня, эти "мы"? Кроме тебя, разумеется.
- Глеб, - твердо сказала Настя, - он совершенно убежден, что…
- Глеб! - прервал ее Иннокентьев. - Глеб готов ввязаться в любую свару, благо ничем лично не рискует. Для него это как тот же его еженедельный преферанс - полирует кровь… Выходит дело - ты одна?
- Нет, - убежденно покачала она головой, - весь театр. Конечно, у Ремезова есть свои прихлебатели или такие, которым и так живется хорошо, ничего больше не надо, но большинство готово за Дыбасовым в огонь и в воду, за это можешь быть спокоен.
- И ты тоже - в огонь и в воду? - посмотрел он испытующе ей в глаза. - Тебе-то чего не хватает? Первая артистка, любимица Ремезова, обязанная, не будем забывать, ему всем… Представь себе, как это будет выглядеть со стороны?..
Все это было именно так - не кто иной, как Ремезов, разглядел двадцать лет назад в никому не ведомой зеленой выпускнице театрального училища будущую крупную артистку, вылепил ее, можно сказать, собственными руками, - и вот теперь, выходит, не успели еще пропеть третьи петухи…
Но она неожиданно решила прекратить этот тягостный для них обоих разговор:
- Ладно, хватит, а то у меня к Новому году морщин прибавится вдвое… Если не сегодня, то уж завтра-то ты, надеюсь, не пренебрежешь традицией, приедешь к Митиным? Вот и договорим, тем более теперь-то уж от этого разговора нам не уйти - карты на стол… - И, вновь уставившись на свое лицо в зеркале, сказала то же, что и вначале, когда он пришел - Сорок один, никуда не денешься… - И, не оборачиваясь к нему, заключила - Там в передней сумка, возьми. И не очень мни платье.
Он пошел в переднюю, нашел хлорвиниловую сумку, сложил в нее свои покупки, оделся и, уже взявшись за ручку двери, вспомнил:
- Спасибо, Настя.
- Это тебе спасибо, - отозвалась она бесстрастно из комнаты.
- Мне-то за что? - удивился Иннокентьев.
- Хотя бы за то, что ты пришел именно ко мне, а не к кому-нибудь еще… - И было непонятно, то ли иронизирует она, то ли печалится.
Он захлопнул за собой дверь, не стал дожидаться лифта, быстро сбежал по лестнице вниз.
Когда Иннокентьев вернулся домой, он застал Элю спящей на его неразобранной постели, из-под пледа высовывались ее голые ступни. Он прикрыл их, аккуратно развесил на стуле напротив постели только что купленное платье, рядом поставил на полу туфли. Пошел в кабинет, прилег не раздеваясь на диван, несколько минут смотрел без мысли в потолок, потом уснул, будто в черный омут его затянуло.
5
Когда Иннокентьев через каких-нибудь полчаса проснулся, в квартире было так тихо, что первая его мысль была, не ушла ли Эля, ничего не сказав, не объяснив, - это было бы вполне в ее духе.
За окном снег валил так густо, что казалось, будто одни и те же крупные, неспешные снежинки пляшут, не опускаясь на землю, в темном квадрате окна, как в давно забытой детской игрушке: когда-то, вернувшись с войны, отец привез из Германии маленькому Боре стеклянный прозрачный шар величиной с кулак, наполненный водой, в нем - сказочный, с островерхими крышами и шпилями замок, и если шар встряхнуть, в нем поднималась туча белых снежинок, снежинки, оседая так медленно, что нетерпеливый ребячий Борин взгляд не мог этого уловить, кружились долго и плавно над замком.
Из-за двери в кабинет пробивался свет. Иннокентьев встал, приотворил ее и увидел Элю, стоявшую перед зеркалом в Настином платье с открытой грудью и спиной, на высоченных каблуках, отчего она казалась тоньше и выше, а коротко стриженная голова - неестественно маленькой, совершенно детской.
Она не услышала, как он остановился на пороге, сосредоточенно и чуть нахмурясь изучая в зеркале свое незнакомое, не похожее на нее отражение.
Иннокентьев хотел было выйти и не мешать ей, но она обернулась к нему, уставилась полными ожидания и испуга глазами.
Он понял, чего она ждет от него, не того, ей ли предназначено это потрясное платье - именно так она бы сказала, ему даже почудился ее голос, произносящий это "потрясно", - она наверняка догадалась, что платье он принес ей, это-то и ежу понятно, нет, сейчас ее волновало и пугало другое: как оно ей? и она сама в этом потрясном платье - какая?..
И он ответил ей именно так, как она была вправе ожидать от него, и тем самым словом, которое ее убедило бы больше, чем любое другое:
- Нормально, вполне.
- Вы считаете? - недоверчиво переспросила она. - Вы получше рассмотрите, не бойтесь, я не обижусь, если что не так. Я таких платьев сроду не носила…
Он оглядел ее внимательно и придирчиво - в конце концов, ему было тоже не безразлично, как она будет выглядеть в этом наряде с чужого плеча рядом с ним.
Она была нелепа. Она была просто смешна в этом чужом шмотье - это он увидел и понял сразу.
Платье будто с какой-то поспешной злорадностыо выставляло напоказ все ее недостатки и несообразности: руки ее стали разом слишком длинны и худы, а кисти их - еще более тяжелы, еще острее выпирали острые лопатки, длинные ноги на высоченных каблуках казались под легкой тканью слишком тощими. И лицо ее будто тоже стало площе, простоватее, - пустили Дуньку в Европу, подумал он растерянно.
Он трезво представил себе, каким смешным и нелепым будет и сам рядом с нею под прицелом чужих недобрых глаз.
Неужто она сама не понимает, как смешна? - думал он, и раздражение в нем росло и росло. Не понимает, что ей нельзя никуда идти в этом идиотском платье? Что ей вообще не надо никуда с ним идти?! Но он только сказал:
- Ты готова? Мы опаздываем.
- Гото-ова, - выпела она счастливо, как выпевала свое вечное "норма-ально", - вот только марафет наведу, у меня все с собой. У тебя нет каких-нибудь духов, надушиться? Или одеколона хотя бы?
- В ванной на полке, - ответил он сухо. - Только там мужской одеколон, едва ли тебе подойдет.
- Подумаешь, - беззаботно бросила она, направляясь к двери, - если не говорить, так никто не догадается, это же какой нос надо иметь!
Настроение у Иннокентьева было испорчено напрочь, ничего хорошего от этого первого выхода в свет с Элей ждать не приходилось!
Выходя из спальни, он взглянул мельком в зеркало и показался себе в нем таким же жалким и смешным, как и она. "Портрет, достойный кисти…" - чертыхнулся он про себя, но отступать было поздно: корабли сожжены, Рубикон перейден и от судеб защиты нет.
…Он повел ее в старый "Националь". Он уговаривал себя, что привел Элю именно сюда потому только, что хотел показать ей настоящий ресторан, а не эти модерновые ангары, где чувствуешь себя как в аэропорту в ожидании бесконечно задерживаемого рейса. Но про себя он знал, что потому еще, что в канун праздника он наверняка не встретит там знакомых, которые будут пялить на него и на нее насмешливые или, и того хуже, жалостливые глаза и шушукаться за их спиной.
На дверях ресторана красовалась, как того и следовало ожидать, сакраментальная табличка "Спецобслуживание", и швейцар в почерневшем от времени золотом шитье наотрез отказался пустить их даже на порог. И лишь после того как Иннокентьев грозно потребовал вызвать метра и тот признал в нем известного на всю страну телевизионщика, они были допущены внутрь.
- В порядке исключения, - снизошел к его просьбе метрдотель, - мы уже сервируем к Новому году, одни иностранцы, съезд гостей к двадцати двум ноль-ноль. Так что просьба уложиться до двадцати одного, не позже.
В гардеробе Эля попыталась выпростать с помощью Иннокентьева руки из рукавов своей видавшей виды шубы из искусственной цигейки; сложность этого маневра состояла в том, что вместе с шубой надо было незаметно снять и шерстяную кофту, которую она надела для тепла под шубу, а сделать это оказалось не просто.
Метр терпеливо и не теряя достоинства ждал в сторонке и потом сам проводил их наверх.
- Спасибо, дальше мы сами, - поблагодарил его Иннокентьев.
Но тот проводил их до самого столика у окна.
Взяв с соседнего стола интуристовский английский флажок, похожий на дорожный знак "остановка и стоянка запрещены", он переставил его на их столик.
- Во избежание, - объяснил он. - Приятного аппетита, - И отошел, указав на них кивком подбородка официанту.
В просторном зале с выходящими на Кремль и Исторический музей широкими окнами, оклеенном бледно-коричневыми, под старинный штоф, обоями, в покойной, густой тишине, в которой бесшумно и ловко двигались, накрывая праздничные столы, похожие на персонажей немого кино вежливо-надменные официанты в черных смокингах, среди белоснежных скатертей и торчком стоящих клоунскими колпаками накрахмаленных салфеток, - среди всего этого благопристойно-молчаливого безлюдья Эля показалась Иннокентьеву еще более неуместной в его жизни, не совместимой с нею, а сам он - смешным и старым. Он невольно обвел вокруг глазами - не смотрит ли кто на них с откровенной издевкой.
Но зал был почти пуст, интуристы уже, по-видимому, отобедали и разбрелись по своим гостиничным номерам в ожидании новогоднего праздника, лишь в самом дальнем углу трое солидных бизнесменов, из которых один японец, о чем-то оживленно беседовали вполголоса, да еще за одним столом немолодой морской офицер задумчиво глядел сквозь окно на улицу в ожидании официанта.
- Тебе здесь нравится? - спросил он, заранее зная, что она ответит, и уже раздражаясь на этот ее ответ.
Она ответила именно так, как он ожидал:
- Нормально…
- Нормально… Послушать тебя, так мир устроен наилучшим образом, все идет как по маслу…
- Тем более что я тут уже бывала. Не в первый раз.
- С кем? - спросил он как можно равнодушнее.