Полдень был легкий, прозрачный. За ручьем, в распадке, - море лиловых цветов. В колючих кустах перекликались кедровки. Комары над лугом висели черным столбом. Пучок ирисов, колокольчиков, иван-чая в руках у Артемьева становился все больше. Незаметно для себя он подошел к длинному желтому сараю. Упряжь, несколько саней и водовозка с поднятыми оглоблями… Ясно, это и есть конбаза. Недалеко от сарая стояла землянка. Вход, как в погреб, окно вровень с землей.
На чурбачке, у дверей землянки, сидел маленький, прямо-таки игрушечный человечек в сатиновой косоворотке с оловянными пуговицами. Морщинистую щеку его рассекал шрам. Человек вырезал пыжи из старого валенка. Рядом на траве желтела горка патронов. Охотник, наверно.
Приход молодого человека хозяина не удивил.
- Чаю хочешь? - спросил он таким тоном, будто сто лет знал Николая. - Наливай. Чайник на плите, под навесом. У Ефима Пинчука, брат, просто. Цветов, значит, принес?
- Гулял. Вот и собрал. А таскать надоело. Можно у вас оставить?
- Ох, куда ж мне от вас, цветочники, деваться! - вдруг застонал старик и сморщился, как от зубной боли. - Ну давай. Я их в цибарку поставлю. В ведро, по-вашему. Я-то сам из Белоруссии.
- А давно оттуда?
- Как тебе сказать? Прибыл в тот год, как Нобиле спасали. Да ты этого не можешь помнить. Выходит, на третий десяток пошло… А сам с курсов? Новенький? Я слыхал.
Пинчук зашел в землянку и возвратился с огромной банкой из-под томата.
- Прилаживай свой веник. Да воды плесни, не забудь. Я вот смотрю - парень ты красивый: прямой, как верба, волосы овсяные. По тебе небось дома десять девок сохло. В твои-то годы только на гармошке играть да по вечеркам бегать. А здесь не придется. Чего краснеешь? Дело молодое. Только на сарай ты не косись. Нету ее. Цыганку угнала пастись. Коровушку.
- У вас ведь конбаза. Откуда же корова?
- А что для нее одной скотник сооружать? У нас десять лошадок-якуток. За ними я хожу. А корова одна…
- Зачем же ее одну держать?
- Мама родная! Был бы у тебя пацан, ты б дурацких вопросов не задавал! Колыма ведь, У нас в поселке девять баб и у всех, кроме Любавы, малые дети. Чем кормить прикажешь? Всякая овощь сюда доставляется сухая. А вон у Ирины-телефонистки ребеночек искусственный… Только молоко и спасает. И всем другим ребятишкам хватает понемногу. Доярка у нас Люба куда какая отменная…
Николай отставил кружку с чаем.
- Ты пей, не стесняйся! Одним чаевником больше, одним меньше… Тут вечно бродят… гости. Одному водички попить, другому расскажи, как на медведя ходил. А ты вот - за цветами. Пока сам за дояра был, никакого лешака сюда не тянуло. А теперь весь участок табуном так и ходит, так и шастает!
- Так ведь я действительно за цветами, я таких никогда не видел…
- Кто б стал спорить? - Пинчук прикрыл шрам на лице. - Другие тоже не без причин. Но дело-то в чем? Красота манит. Таежник человек тонкий. Он может за десять, за сто верст прийти. Зачем спрашивается? На поклон. К красоте.
- Да, вы правы…
- А как же! Взять хоть Иру-телефонистку, У нее, бедняжки, не глазки, а пуговки. На них за сто километров любоваться не придут. А Любава… Любава - она нигде не затеряется. Ко-ро-ле-ва!
Николай невольно закивал головой.
- Вот только мужику ее каково? Три ордена Славы завоевал, полный георгиевский кавалер по-старому, - старик многозначительно поднял сухонький палец. - Отваги, стало быть, не занимать. А в этом деле что он может? Все смехом да шутками, некоторых даже в гости зовет, а в душе у этого Лисьего Носа…
Артемьев так и подскочил.
- Она за Романом?
- А то за кем же еще?
Пинчук пристально взглянул на Николая и вдруг ни с того ни с сего закричал:
- Ты что привязался ко мне? Расспрашиваешь все! Тебе десять раз сказано: проваливай! Нет! Расселся, как зять на именинах. Как… прораб, все равно…
Парень хотел было ответить, что никакого "проваливай" он не слышал, по вместо этого опять невольно задал вопрос:
- А о каком это прорабе речь? Второй раз слышу…
- Каком-каком! Может, и узнаешь, придет время! - И старик стал ожесточенно точить нож. - Пыжей второй день нарезать не могу! Не дают гостечки незваные!
К счастью для гостя, в это время к конбазе подъехала подвода. Пинчук издали заметил непорядки и, не снижая тона, стал кричать на чернявого возчика:
- Ты что, не видишь, что у нее холка сбита? Ждешь, пока она тебе скажет?
Артемьев поднялся, пошел к поселку. День стоял знойный, безветренный. За дальними кустами раздался звучный женский голос:
- Цыганка, Цыганочка! До дому пошли!
Он остановился, прислушался. Потом донеслась песня. Люба… Пела она про синий платочек.
В общежитии его встретили вопросом:
- Где же твой букет, машинист? Потерял на Пинчуковой даче?
Николай промолчал. А через день его снова неодолимо потянуло на эту самую "Пинчукову дачу".
Возле землянки сидела Любушка, чинила старику рубашку.
- Вот, стараюсь, - сказала она вместо приветствия. - За начальством своим ухаживаю. А мне про тебя Роман рассказывал. - Она подняла глаза от шитья. Глаза были веселые, блестящие. Шила она быстро и ловко. Приход Николая нисколько не смутил ее. Но беседа не клеилась, и Николай был рад появлению Пинчука.
- Здравствуй! Опять веник притащил? - спросил старик, сбрасывая у печки вязанку дров. Люба подошла к печке, стала разжигать огонь.
- Заштопала я вашу одежу, дядя Ефим. Сейчас кисейку для молока выстираю и пойду. Блины у меня еще с утра заведены, так что милости просим! - сказала неизвестно кому и побежала в сарай. Вскоре она выскочила оттуда, выплеснула из тазика воду и легко зашагала к поселку.
Старик следил за гостем: тоже небось соберется? Но Николай сидел спокойно.
- Что, гостек, опять ко мне побалакать пришел?
- Вы же мне рассказать обещали…
- Про что? Не помню…
- О прорабе каком-то недоговорили.
- А-а! Эт-то можно. Дай только вспомнить, как он, черт белесый, пел.
И Пинчук завел дребезжащим голосом:
Песней бархатной, цыганской
Ты мне душу освежи,
Лентой шелковой, шотландской
Мне гитару повяжи…
Так вот, послушай. Есть у нас вон в том распадочке разведочный участок. И служит там Ленька-прораб. Белобрысый. Фасонистый. Как-то, значит, с вечера проведал этот Ленька, что Люба на конбазе ночует, потому что животная приболела. Лечить было надо. Я дал Любушке траву якутскую. Мне эту траву под Хандыгой охотник собрал, когда я был медведем помятый. Напарила она травы. "Буду, - говорит, - ночью Цыганочку поить". Пошла в сарай, шубчик свой расстелила около стойла. Мне еще крикнула: "Какой шут придумал пол из жердей делать? Усе бока пролежу!" Я в ответ: "В тайге иначе не делают. Потерпи!" И занялся делами. Хомут чинил, в аккурат. И слышу, эт-то, в дверь конбазы стучат. Нарисовался белобрысый Ленька-прораб. Видок у него… Бачки косяком подстрижены, в пиджаке по пуду ваты на каждом плече. Достает он из-под полы гитару, расправляет бант клетчатый и песню запевает…
Любава, ясное дело, молчит. Молчу и я. Потому что безобразий никаких, а в гитару играть не запрещается. Потом он другую песню запел. Про несчастливую любовь. Громче и громче. Ну, думаю, рви струны свои хоть на тыщу кусков - бесполезно.
Верно и до него дошло, что пустой его номер. Положил он балалайку на лавочку, а сам под дверь: "Любовь-Ванна! Зря вы молчите. Я сердцем чувствую ваше присутствие! Не будьте жестокой. Отворите хоть на минутку, чтобы я мог вручить вам…" Стой, как он говорил? Ага: "…вручить вам "брезенты": шелк на кофточку и горжет из голубого песца…"
И вдруг как ударит кожаным своим ботиночком в двери: "Открой, Любка, чего ломаешься? Тут тебе не Испания, а Колыма! Руки-ноги я отморозил с этим треньканьем!" А она ему: "Шары ты отморозил и совесть потерял! Вот я тебе открою!"
Видно, мочи у нее не стало терпеть его нахальство. Да и в случае чего знает, что я же рядом, в землянке.
Ну, а он, как услышал ее голос, так совсем на двери повис: "Любовь-Ванна! Давайте обсудим ваше положение. Разве вам пара этот тракторист чумазый? Кто он против вас?"
Тут она и выскочила из сарая. Злющая, растрепанная, тряпка в руках: "Что ты сказал? Повтори!"
Я уж хотел вступиться, да гляжу, кто-то идет от поселка.
Тут Пинчук перешел на шепот:
- До сих пор не знаю, случайно ли он или "поддули". Подозреваю одного человека… Только ошибся тот человек, если считал, что у Симоновых шум будет.
Любава тоже издали мужа заметила и спокойно так Леньке говорит: "Вон Симонов идет. Ему и скажешь - пара он мне или нет".
Правду сказать, прораб от этих слов не струсил. Подскакивать стал, как петух: "И скажу! И спрошу! Чего он тебя охраняет? Вроде дневального при тебе?" Схватил свою музыку, рванул так, что струны загудели дурным басом:
Плевать, что у красотки
Дневальный у крыльца!
Никто не загородит
Дороги молодца!
А Роман подошел и слушает.
То ли зорька отсвечивала, то ли Лисий Нос и взаправду стал, как брусника красный. Потом сошлись они грудка к грудке и, если и сказали какие слова друг другу, то я не слыхал, врать не стану. Только смотрю - прораб ушел не спеша. Гитару потом радист чинил. А бант шотландский у меня до сих пор хранится.
Пинчук с неожиданным проворством спустился в землянку и вынес помятую ленту. Николай потрогал шуршащий, холодный шелк, а старик продолжал:
- Подошел я к Лисьему Носу. Вижу, человек не в себе. Говорю ему так спокойненько, будто мы давно балакаем: "Вот, брат танкист, с такой красивой бабой и в тайге передовая позиция…"
Тут Пинчук принялся ожесточенно сучить дратву, давая попять Николаю, что рассказ окончен и ему пора уходить.
На "Отчаянном" топили баню. Артемьев как раз был выходным. И хотя отдохнуть не помешало бы: накануне работали они тяжело, их экскаватор стоял на глинистом грунте, - Николай взялся наломать для всех веников. Благо, в карликовой березе недостатка не было. Лист, конечно, у нее мелкий, но хлещет веник даже сильнее. И дух березовый крепче… Уже возвращаясь, он услышал позади себя смех:
- Частенько ты в кустах бродяжишь, то цветы, то березняк таскаешь!
Николаю показалось, что обдали его ведром кипятку. На берегу ручья, на бревне, сидела Любушка, вытянув стройные босые ноги, и заплетала косу.
- Присаживайся. Отдохни. Смотри, какая галька горячая. Хорошо как!
Николай пробормотал каким-то не своим голосом:
- Да, как на пляже в Крыму…
- А я на пляжах не бывала!
Ноги у нее маленькие, ступня узкая. Люба, почувствовав ого взгляд, потянулась за сапогами.
- Комары…
- Ты обувайся, я пойду.
Он поднял веники и медленно пошел по тропе. Любушка вскоре оказалась рядом.
- Домой схожу, еще обед сготовить надо. Роман на работе крепко уматывается. Да и неполадки у них. Запчастей нет. А начальство не беспокоится. Потом вернуться надо, подоить Цыганку.
- А почему ее Цыганкой прозвали, она ж… рыжая? - Николай взглянул на Любины волосы, которые горели на солнце рыжим огнем, и смутился.
- А ее не за масть прозвали, а за то, что побиралась, как цыганка, - не заметив его смущения, ответила Люба.
- Как побиралась? Не пойму.
- Ой, долго рассказывать! Но пока дойдем до поселка расскажу, пожалуй. Как-то зимой, когда Ефим Трофимович сам был за дояра, сена у них не стало. Не то чтоб совсем не стало, а дорогу к зародам в пургу замело. Тогда Ефим Трофимович и повел корову по поселку… побираться.
- Придумал же старик!
- Подводит, значит, ее к дому, где есть ребенок, и заставляет еды просить. Дескать, вы мне хлеба, а я вашим детишкам молока. Помню, в тот день я пироги пекла. Запах ли она учуяла или что ей взбрело, только подошла вдруг к окну и стекло как высадит! Сама испугалась и нас перепугала! Шарахнулась к Ирининому дому. Дверь в тамбур была открытая. Пацана у них еще не было. Ждали только. Корова, значит, из тамбура и теплую дверь настежь распахнула… Ирочка, говорят, как завизжит с перепугу…
Люба помолчала и добавила жалостливо:
- Потому у нее и ребенок искусственник. Слабенький…
- А у вас, Люба, дети есть? - спросил Николай, сам дивясь своей смелости.
- Не. Мой помер. Может, я и сама виноватая, - Люба вдруг приостановилась. - Как Роман на войну пошел, я о нем сильно убивалась. Он же не как все… Из таких мало кто вернулся… Молоко у меня, верно, на слезы изошло.
Она помолчала. Но через минуту заговорила вновь:
- Потом мне рассказали, как Ирина с ребеночком мучается, так я изревелась вся. Говорю своему: "Как хочешь, а я на конбазу дояркой пойду. Старик за коровой ухаживает, по поселку ее водит, как в цирке… А я дома сложа руки сижу". Сначала не пускал, боялся, что обидят меня. Всякие люди есть… Но, слава богу, не обижают! Только вот следом часто ходят, другой раз не отвяжешься. - И, искоса посмотрев на Николая, продолжала: - А корову до того Рыжухой звали. Только выходит - и доярка рыжая и она! Что делать? И стала она у нас Цыганкой.
Они незаметно подошли к поселку.
- Ну вот мы и дома!
Лисий Нос и механик участка Лавлинский стояли возле конторы. Ромка набычился, наклонил голову и что-то горячо доказывал. В промасленной гимнастерке, с засученными рукавами, с широкой, округлой грудью он казался бойцом на кулачном бою. Иван Федорович Лавлинский, худой, чуть не на голову выше Симонова, нервно теребил застежки-молнии своего комбинезона. Серая щетина делала лицо этого пожилого человека еще более старым и усталым.
- Что ты мне доказываешь, Роман Романыч? Сам знаю, что наши бульдозеры - не гвардейские тапки.
- Тем более заботиться надо! Танки! Дошли б мы с такой техникой до Берлина! Это что - работа? - Симонов сунул закопченную ручищу в карман и вытащил прокладку. - Ее давно выбросить надо! Вас бы за рычаги…
- Ну, хорошо! Ну, убил! - Лавлинский улыбнулся, поднял вверх руки, и лицо его стало неожиданно молодым и лукавым. - Согласен. Ставим машины на профилактику. С твоего бульдозера и начнем.
Роман с удовлетворенным видом спрятал деталь. Заметив вышедшего из конторы Артемьева, приветливо помахал рукой:
- Иди, иди сюда. Выкладывай нужды экскаваторщиков, пока механик добрый. Твои хлопцы на мехцех не обижаются?
- У нас совсем другие обиды… - неуверенно проговорил Николай.
- Вот сразу видно деликатного человека. Это не то что ты, горлопан, - ухватился Лавлинский. - Тебе вынь да положи… А что там у вас за обиды все-таки?
- Нас на такие торфа поставили, что просто кисель, а не грунт. Черпаем, черпаем…
- Да, решетом воду черпать скучное занятие!
Тут Лавлинского позвали куда-то.
Роман пристально посмотрел на Николая.
- А ты чего такой доходной стал? Харчи колымские, что ли, не на пользу? Или в работу тебя крепко запрягли? От вашего бригадира всего можно ждать. Ему, лисий нос, всегда надо первым быть.
Бульдозеристы уже давно соревновались с экскаваторщиками. По неписаному закону, кроме борьбы за первенство на полигоне, "соперники" постоянно поддевали друг друга при встречах. Производственный успех был переменным. Но чаще все-таки знамя участка присуждалось бульдозеристам. Вот и сейчас они владели переходящим призом уже три месяца.
Николай не вступился за бригадира. И вообще ничего не ответил своему дорожному знакомцу. Не мог же он сказать правды: сохну, мол, по твоей жене!
За полтора месяца работы на "Отчаянном" Николай уже успел приглядеться, как и чем живут горняки: моют пески, добывают золото, соревнуются с азартом, радуются успехам, горюют при неудачах, при случае поругивают начальство, шумно встречают праздники, дружат, а доведется - и ссорятся. Когда приходит почта с "материка", обязательно читают вслух письма, показывают друг другу фотографии близких, детские и женские головки на кусочках картона. Но фотографии - это далекое. А вот здесь, в поселке, почти каждый из одиноких мужчин был чуть-чуть влюблен в какую-нибудь из девяти женщин.
Чаще всего, это было хорошее бескорыстное чувство: посмотрит издали, поговорит, а потом счастлив весь день. Вот и его, Николая, не миновала эта участь!
Из женщин Артемьев уже повидал всех: громкоголосую и важную Валентину - жену начальника участка, разбитную смазливую Клавочку-продавщицу, строгую врачиху Зарему Алиевну, сухопарую инженершу-начальницу буровзрывных работ Князеву, хитроватую Дуську Ковальчук, которая втихую варит бражку, болтливую и вредную Ирину с коммутатора. Еще две женщины жили за сопкой, на разведке, и в поселок не приходили.
Но ни одна из них не стоила и Любушкиного мизинца!
Как-то забрел он к Пинчуку поздно вечером, отработав дневную смену. Издали заметил, что у старика дымокур от комаров разложен, и принес гнилушек.
- Спать неохота. Брожу вот…
- Мне тоже - хоть глаз выколи. Лекпом говорит: возрастное. И у тебя, видать, возрастное. Давай-ка мы посидим у костра, побалакаем. А может, на охоту пойдем?
- Плохой из меня охотник! Жалко мне…
- Зверье-то? Кто бы стал спорить! Конечно, жалко. Но ведь это - смотря кого промышлять. Вот, помню, на Хандыге косолапый…
И пошли бесконечные рассказы. Волк, росомаха, соболь… Каждая охота заканчивались удачей, каждый рассказ - заверенном, что так-де и было, вот те крест!
Издали доносились фырканье и храп лошадей, и дядя Ефим переключился на свою вторую излюбленную тему:
- Слышь, похрустывают… Люблю! Другие вот в тайге за золотом все ходят. А я сразу душой прикипелся вот к ней, к лошадке. Считай, полжизни возле нее провел. Кто спорит, механизация - это хорошо. Им, машинам, спасибочки. А только ни лешака б грузовики не прошли, если б коняшка наперед тропку не проторил. Им в тайге досталось! Олешка, конечно, тоже много потрудился. Но олень, я тебе скажу, дикое создание. Помощник, но не друг. А лохматый якутский конь - этот понятливый! Взять хоть нашего Абрикоса. Через любое болото сам дорогу найдет и тебя выведет.
Однако, ты, парень, что? Совсем спать не думаешь? По технике безопасности, машинист высыпаться обязан. Ну, бывай до другого раза… По ночам сюда лучше не ходи. От греха подальше…
Был разгар промывочного сезона. Поселок жил горняцкими заботами. Не все ладилось на "Отчаянном". Золото, как говорят, "не отмывалось", то есть не было в песках того содержания, которое предсказали геологи. На промывочных приборах прогоняли грунта чуть не вдвое больше положенного, но отчитываться надо было не объемами, а металлом, а вот металл-то не шел. Все с тревогой следили за сводкой. К концу дня каждый в поселке знал, как обстоят дела. И не в процентах каких-нибудь знали, а все до точности - в килограммах и в граммах. Когда плановик наносил мелом на огромный щит у конторы линию выполнения, отставшую от линии, означавшей задание, люди мрачнели.