- Такие брехи на страх простому народу разводят фабриканты, банкиры, генералы и все приспешники престола Николая, которые затаили в себе дух старого режима.
- Хай они все передохнут. Лошадь у нас есть, корова меж молок ходит, как-нибудь перебьемся, а там, глядишь, землицы нарежут, посеем посеву и заживем с полагоря…
В переднем углу теплилась лампадка зеленого хрусталя. Смутные тени лежали на темных ликах угодников. В покосившиеся окна заглядывало седое зимнее утро. За стеной промычала корова: Максиму показалось, что заиграл горнист, он вскочил, огляделся и снова подвалился под жаркий бок Марфы… Счастливый, уснул.
Станица раскачивалась, через станицу волной катились вести:
Большевики берут верх по всей России.
На Дону война. На Украине война.
В Новороссийске - советская власть.
По Ставрополью народом поставлена советская власть.
Казаки за народ. Казаки против народа.
Под станицей Энем офицеры перебили отряд новороссийских красногвардейцев.
В Екатеринодаре войсковое правительство разгромило исполком и арестовало большевистских вожаков.
Ростов взят красными.
В станице Крымской на съезде представителей революционных станиц выбран кубанский областной ревком.
Весна выдалась недружная. Блеснет ясный денек, другой, и снова запорошит, завьюжит. Чуть ли не до благовещеньего дня прихватывали заморозки, перепадал снежок, но уже близилась пора пашни и весеннего сева: по-особенному, свежо и зазвонисто горланили петухи; под плетнями на пригреве босые ребятишки уже играли в бабки; в садах и на огородах копались бабы; хозяин сортовал, протравливал посевное зерно, вез в починку плуг и сеялку.
Два раза в неделю приглушенно шумел базар, в кузнице день и ночь кипмя кипела работа, над станицей плыл и таял в сырых просторах степи медлительный великопостный звон.
У кузниц и на базаре, и на мельнице, и в церковной ограде- всюду, где сходились люди, - неизбежно заваривались крутые споры, вскипали сердитые голоса, вражда рвалась направо и налево.
Фронтовики из вечера в вечер собирались в доме учителя Григорова, судили, рядили - какую власть ставить? Приходили послушать дерзких речей и старики, но сами в разговор ввязывались редко, молча посасывали трубки, по перенятой от горцев привычке строгали ножами палочки да, посматривая друг на друга, качали головами. Завернули было как-то на огонек солдатки. Школьный сторож Абросимыч, престарелый герой турецких походов, облаял их последними словами и вытолкал в шею - не вашего, мол, тут ума дело.
- Я так думаю, надо самый зуб выдернуть - арестовать атамана! - говорил Максим, смело оглядывая собравшихся.
- Не с той ноги, Максим, пляшешь. Арестуем атамана - казаки завтра же всех нас порубят, постреляют. Они такие…
- Дурак, - осаживал говорившего кто-нибудь из молодых казаков. - Мне атаман тоже дорог, как собаке пятая нога. Сшибить его не хитро, а кого поставим хозяином станицы?
- Вот Емельку, - смеялся подъесаул Сотниченко, выталкивая вперед батрака Емельяна Пересвета. - За такой головой жить - не тужить.
Смущенный Пересвет, как бугай, мотал косматой башкой, что-то мычал и пятился в угол, а кругом гремели голоса:
- Брысь под лавку.
- Он и свинье замесить не умеет.
- Мы того не допустим, чтоб, как в других прочих местах, всякий прошатай над нами стоял… Послушаешь - уши вянут: там фельдфебелишка, там рыбак, там матрос станицей крутит.
- И Христос плотником был, - вставил благообразный мужик Потапов, вожак секты евангелистов.
- Быть того не могёт, - отмахнулся Сотниченко. - Какой там плотник? Может статься, был он подрядчиком или кем… Но чтоб плотником - руби голову, не поверю.
Хохот пошел такой, будто, поленница дров развалилась.
Сбитый с позиции Сотниченко не унимался:
- Я - природный казак. Два Георгия и медаль заслужил. Мне ли его, Емелькин, приказ исполнять? Того вовек не будет.
Взяло Максима за сердце, опрокинулся на подъесаула.
- Во, во, братику, генеральская палка еще не дюже вам прискучила… Поставь перед тобой чучелу в рассыпных эполетах - и перед той будешь тянуться да честь отдавать. Генералы да атаманы большое жалованье получали, много они сосали народной крови. Нам нужны управители подешевле. Всем миром-собором будем за делами смотреть. Выборный комиссар, будь хоть черт, он весь на виду. Чуть начнет неправильные приказы давать - по шапке его, выбирай другого…
- Господина Григорова просить будем, говорок.
- Он и говорок, да смирный, а дело… - Максим, как бы извиняясь, коротко улыбался учителю и испытующе глядел ему в глаза, - дело к войне, нам смирных не надо.
Григоров порывисто вскакивал и говорил-говорил о светлом будущем России и революции, о народоправстве и грядущем примирении всех наций и сословий. По природе человек мечтательный и тихий, в дни далекой юности он увлекался революционными идеями, но когда началась расправа над лучшими, слабые увяли. Увял и убрался из города и Григоров. Десять лет с лишним как он уже учительствовал в станице, вдалбливая в головы подростков нехитрые правила правописания и незыблемые истины начальной математики… Говорил он обычно горячо и помногу и при этом, по болезненной привычке, вертел в руках какой-нибудь предмет или быстрым движением навивал на палец и вновь распускал длинный черный шнурок пенсне. Иные, слушая его, скучали, а иных как раз и прельщали непонятные и кудреватые слова, которыми учитель обильно уснащал свою речь, сам того не замечая.
Когда, наконец, усталый и счастливый, он плюхался на стул, ему, по завезенной из города моде, рукоплескали, а до ушей долетал, обжигая, одобрительный шепот:
- Башка…
- Это действительно… Говорит, как по книжке читает.
- Господи, твоя воля, что-то с нами будет? - Мясник Данило Семибратов донельзя засаленным батистовым платком отирал вспотевшее лицо, поросшую золотистой шерстью грудь, подмышки и, редко расставляя слова, хрипел: - По мне, коли что, выбрать хорошего человека, и пускай ходит пополам: один день атаманом, другой день комиссаром.
Максим на него:
- Нет, Данило Семенович, нечего нам с атаманами якшаться! Раздергивать их на все концы, и никакая гайка.
- Дивитесь, люди добрые, Кужель сам в комиссары метит, да - не балуй! - хвост короток.
- Куда мне, я малограмотный… Вперед не суюсь, но и сзади не останусь: интересует меня, что у нас получится?.. Ночей не сплю, думаю.
Евангелист Потапов нахлобучивал на глаза заячий малахай и, пробираясь к выходу, ни на кого не глядя, как бы про себя бормотал:
- Всенародная молитва, покаяние и прощение грехов друг другу… А тут - адов смрад, хула, вертеп разбойников… Кровь будет, горе будет, пожрем и похитим друг друга, а червь пожрет всех нас… Зарастут пороги наших жилищ сорной травой, едины хищны звери будут рыскать по лицу земли…
Кто бы мог подумать, что не пройдет и месяца, как новоизраильцы, староизраильцы, субботники, штундисты, прыгуны и другие сожительствующие в станице секты выставят в партизанские отряды роты и сотни своих братьев?
Максим долбил свое:
- Нам хоть туда, хоть сюда, но как бы скорее землю…
- Да, время не ждет, пора бы и делить.
- А чего ее делить? - удивился рыжий Бобырь. - Она делена. Ударит теплышко-ведрышко, запрягу, свистну и поеду.
- Грех между нами будет.
- Старость придет, замолим.
- Умно сказал: "свистну да поеду". У вас, Алексей Миронович, казачьего наделу пятнадцать десятин на душу, а душ не мало - три сына, племяш, дед, зять да сам большой… Дурной головой сразу и не сообразишь, какую вы под пашню карту поднимете.
- А ты чужое не считай, мозги свихнешь… - сказал Бобырь. - Гони аренду по триста целкашей за десятину и вваривай, паши, насколько сила взгребет.
- Где возьму такие капиталы? Целкаши не кую и не ворую.
- Мне до того заботы мало, со своим добром не навяливаюсь. Кому надо, придут, да еще и в ножки поклонятся.
- Ой, Алексей Миронович, не просчитайся.
- И чего ты, Игнат, к нему присватываешься? - вступил в разговор инвалид Савка Курок. - Люди выедут, и мы выедем. Люди начнут сеять, и мы начнем сеять. Которое поле приглянулось, то и твое.
- Сейте, сейте, а убирать да молотить вас не заставим, как-нибудь и сами справимся.
- Разувайся… Мы, фронтовики, не выпустим оружия из рук, пока свой порядок не установим. Свобода, равенство и никакого с вами, кабанами, братства. Вся сила в нас: что захотим, то и сделаем.
- Погавкай, собака хромая.
- Это я - собака?
- Нет, не ты, а твоя милость.
Савка поднимал костыли и лез в драку. Его оттаскивали и отговаривали. Он рвался и не своим голосом орал:
- Я ему голову отвинчу…
- Отцепись, калека. Послушай лучше, что вон люди про войну говорят…
- Провались она в преисподню, эта самая война… Тебе, Игнат, еще гладко: сын в городе хорошие деньги зарабатывает, он тебя докормит до смерти. А мое положение - жена больна, нездоровье не позволяет ей работать, полна хата малышей, жрать нечего, и сам я не имею над чем трудиться.
- Да, почудили на свой пай, - сказал гвардеец Серега Остроухов. - Не знаю - как кого, а меня ныне на войну и арканом не затянешь, Погеройствовали, хватит. Самое теперь время ночью над своей бабой геройство оказывать.
- Ты, односум, до баб лют. Кабы за такое геройство награды выдавали, зараз бы полный бант заслужил.
- Ох, леденеет кровь в усталых жилах, как только подумаешь о войне, а воевать не миновать.
- Горюшко-головушка.
- До стены дошли, - говорит Максим, - стену ломать надо. С кого начинать, с чего начинать, у всех ли есть оружие?
Мысль рождалась туго.
Спорили целыми ночами, бесконечно плутали в кривотолках, и все же передовые хотя и медленно, но выбивались на верную тропу.
В праздничный красный день после обедни конные мыкались по станице и шумели под окнами:
- На майдан! Ходи, старики! Ходи, молодые! Из окна высовывалась голова хозяина:
- Што такое?
- Приехал…
- Кого там принесло?
- Его высокоблагородие полковник Бантыш, член Кубанской рады, изволили прибыть. На майдан сыпь наметом.
Хозяин, не допив чая и отодвинув недоеденный кусок пирога, выскакивал из-за стола и командовал:
- Баба, подавай полковую форму.
И скоро, приодевшись по-праздничному и нацепив все боевые отличия, казаки уже поспешали к станичному правлению. Улицей и переулками торопливо шагали старики и солдаты-фронтовики. Сломя голову мчались ребятишки. Бежали не пропускавшие ни одного собрания солдатки. Ковылял, волоча перебитую ногу, инвалид Савка Курок и во всю рожу орал:
- Какое там собрание? Все равно будет по-нашему. Вся сила в солдате! Казаки против народа не вытерпят.
Площадь от краю до краю затоплена станичниками. Там и сям заядлые спорщики уже вступали в единоборство. И даже робким, что всегда на народе молчали, и тем не молчалось.
Заика-пекарь Гололобов, подергивая контуженным плечом, шнырял по толпе и скороговоркой сыпал:
- Шапку к-к-казачыо носить не м-м-моги. С возом едешь, с-с-сворачивай. Аренду з-за план гони, за па-пашню гони, за попас к-к-козы гони. Пожарную к-к-команду содержи, дороги, мосты б-б-б-б-блюди. В церкви стой у п-п-п-порога. Суд к-к-казачий, правление к-к-казачье, училище к-к-казачье. Тьфу, провались в т-т-т-т-т…
- Тартарары, - подсказал учитель Григоров, и все рассмея лись.
- С-с-сижу вчера у ворот, по-по-подходят Нестеренко и Мишка К-к-козел. "Купи, говорят, бутылку самогонки, а то з-з-з-зарежем". И ко мне с кинжалами. Ну, к-к-купил. П-п-провались в тар-тарары такая жизнь.
- Всякая кокарда с двуглавым орлом будет над тобой измываться… Взял бы грязное метло…
- О-б-б-обидно.
- Не дают нам вверх глядеть.
- Страдаешь за то, что живешь.
В кругу тесно сгрудившихся слушателей Максим громко читал истрепанный номер большевистской газеты, с которым не расставался уже с месяц. Почти все статьи он знал наизусть. Бегло читал по листу и, где было нужно, добавлял перцу от себя, так что получалось здорово.
Сдержанные голоса и шепот:
- Вот тож большевики, сукины дети, каждым словом по буржуям и генералам бьют.
- Раз-раз - и в дамки.
- Шпиены…
- То, дядька, брехня.
- Знаменитая газетка, она раздерет глаза темному народу… Слушаю, и злоба во мне по всем жилам течет… Эх ты, власть богачей золотого мира, и до чего ж ты нашу государству довела?
- Тише, Егор, не мешай слушать.
На плечо Максима упала тяжелая рука старого казака Леонтия Шакунова:
- Стой, солдат.
Максим обернулся и стряхнул с плеча руку.
- Стою, хоть дой.
- Как ты, суконное рыло, смеешь народ возмущать?
- А какая твоя, старик, забота? Ты что, начальник надо мной или старый полицейский?
- Га-га-га, - загремели многие глотки.
- Не пяль хайло и грубить мне не моги. Я есть полный кавалер, в трех походах бывал.
- Проснись, кавалер, открой свои глаза: свобода слова. Кругом имею право говорить, кругом - требовать.
Шакунов вытянул кадыкастую шею, взглядом выискивая в толпе казаков.
- Чего вы, едрена-зелена, уши развесили, всякую хреновину слушаете да еще зубы скалите? Газетину эту надо арестовать, а солдата выпороть и выгнать из станицы к чертовому батьке…
- Не круто ли, дед, солишь?
Шакунов откашлялся и, грозя седою бровью, заговорил:
- Послушайте, господа станишники, меня старого. Мне жить осталось недолго, врать грех, врать не буду. Кто такие большевики и красногвардейцы? То не бывалошная гвардия, в которую шли служить лучшие, отборные люди, как наши лейб-казаки. То голодранцы, жулье, босая команда, золотая рота, отродье вечного похмелья. Ни дома, ни хозяйства у них нет и никогда не было. Дела никакого не знают. Говорят с ругней, едят и пьют с ругней. С Дону казаки их пугнули, и наша рада своих из Екатеринодара пугнула. Вот они и бродят по Кубани шайками, как волки, вынюхивают, где бараниной пахнет. Чего добудут, то и пропьют, проиграют али на папироски растратят. Хай-май, ничего им не жалко. Нынче тут, завтра бес знат где. У нас и хаты, и кони, и коровы, и кабаны, и плуги, а, может, у кого и косилка с жнейкой. Так что ж, господа станишники, пустим большевиков на дворы, в хаты, да и скажем: "Берите наше нажитое, спите с нашими женками?.."
- Слушаю я тебя, Леонтий Федорович, и диву даюсь, - перебил его седоусый вахмистр Луговый. - "Кони да коровы, кабаны да тягалки, кисель и сметана…" Как у тебя бесстыжие глаза не полопаются? Как ты ухитряешься всех на свой салтык мерять? Я - казак, ты - казак. У тебя один сын в Армавире писарем служит, другой при генерале холуем, а мои соколы с первого шагу войны за Расею бьются и груди свои молодецкие крестами да медалями изувешали. - Грязной тряпицей он отер слезящиеся глаза и всхлипнул. - У тебя посеву четыреста десятин, трех годовых работников содержишь, а мне шестьдесят пять годиков стукнуло, просятся старые кости на покой, ан нет: сам над своим наделом горб гну… Из-под ногтей у меня пшеница растет. - Он поднял задубевшие от работы руки и показал их всем, потом чиркнул спичку о корявую ладонь: спичка вспыхнула. - Это ты можешь понять?
- Тут и понимать нечего… Ты, Луговый, хоть и вахмистр, а на все стороны дурак. Не одному ли мы государю служили и не одинаковыми ли мы пользовались правами? Кто тебе наживать не велел? Пьянствовать надо было полегче да слушать тех, кто старше тебя чином.
- Служба царская до богачества меня не допускала. Сам двенадцать годов на сверхсрочной оттрубил, а сыны тут до самой свадьбы из ярма не вылазили, на таких, как ты, батрачили. Сам отслужился, деток стал на действительную собирать. Выставил трех строевых коней, справил три полных комплекта амуниции и закашлял, и до сего дня кашляю. Нынче сыт, а завтра, может быть, придется с сумкой на паперть идти. Каково это на старости лет?
- Ну, мой двор стороной обходи. Лучше кобелю кусок брошу, он хоть тварь бессловесная, спасиба не скажет, а хвостом повиляет. Через вас, таких дуроломов, и на нас такая туга пришла…
Луговый еще что-то хотел сказать, но побелевшие губы его задрожали, он плюнул и, повернувшись, ушел. Кто-то из стариков вздохнул.
- Батюшка нонче в проповеди справедливо разъяснил: "Трусы, и мятежи, и кровопролитные брани… На крови Кубань зачалась, на крови и скончается".
- Надо спасать революцию, а не Кубань. Останется жива революция, цела будет и Кубань.
- Ох, эта ваша революция… Переобует она казаков из сапог в лапти.
- Да, пойдет теперь кто туда, кто сюда… Сто лет будем враждовать и не разберемся.
- Неправда, - сказал Максим и снова развернул газету, - разберемся. Мы стали не такими темными, какими были в четырнадцатом году. Можем разобраться, где квас, где сусло, кто говорит красно, да мыслит черно…
Шакунов покосился на газету:
- Ты, солдат, ее спрячь и сегодня же представь атаману на рассмотрение. Нас, казаков, не переконовалишь на мужичий лад. На каждое твое слово у меня десять найдется. Мой сказ короток: шашка - казачья программа. Кулак мой - вам хозяин. Вот он, немоченый, десять фунтов. - Он воздел волосатый кулак и покрутил им над толпой.
Гвардеец Серега Остроухов сверкнул глазами.
- Ты, Леонтий Федорович, сперва отмой руки, после девятьсот пятого года… Твои руки в крови!..
- Цыц, сукин сын! Всех вас, разбойников, лишим казачьего звания и наделов. Не допустим порушить порядок, который наши отцы и деды ставили. Не видать вам нашего покору, как свинье неба.
Остроухов схватил его за горло:
- Зараз глотку перерву…
Зашумели было, зарычали, но в эту минуту из правления на крыльцо в сопровождении станичного атамана и стариков вышел одетый в синюю черкеску гвардейского сукна член Кубанской рады Бантыш.
Площадь притихла.
Бантыш снял папаху, поклонился и осипшим от многих речей голосом крикнул:
- Здорово, господа станичники!
Толпа качнулась и недружно, вразнобой ответила:
- Здравия желаем, ва-ва-ва…
- Гляди, какой бравый!
- Орел.
- Он человек приезжий, стравит нас, да и дальше, а нам расхлебывать, - робко заметил Сухобрус.
- Этот наговорит… - засмеялся казак Васянин. - Одному такому же усачу мы на киевском вокзале добре мускула правили.
- Тише, вы, горлохваты, слушайте оратора. Никакого соображения в людях нет. Ведь это вам не тюха-митюха и не кляп собачий, а его высокоблагородие господин полковник.
Бантыш по-атамански отставил ногу и заговорил:
- Достохвальные казаки! Настало время сказать: то ли мы будем служить панихиду по казачеству, то ли все как один гаркнем: "Есть еще порох в пороховницах! Еще крепка казацкая сила!" Был один Распутин и то сколько горя причинил, а ныне вся Россия распутничает, и ее же сыны продают ее направо-налево: грабежи, убийства, партийная борьба, святых церквей разорение. Россия поскользнулась в крови и упала, пусть сама подымается, мы ее не толкали. Нам, кубанцам, потомкам славных запорожцев, надо подумать, как бы утвердить добрый порядок у себя дома. В Екатеринодаре заседает наша войсковая рада. Есть у нас, слава богу, и свое казачье войско. Будет и казна своя и законы. Кубань сама себе барыня…
- Так, так, справедливо… - трясли бородами старики, а в углах площади уже снова разгорались споры.