Фронтовик затверженно назвал номер корпуса, дивизии и своего полка.
- Сто тридцать второго Стрелкового? - обрадовался Максим. - Дак, боже ж ты мой, я сам солдат турецких фронтов… Под Мамахутуном полк ваш, ежели помните, резервом к нашему стоял, потом к левому флангу примкнул… Да я ж и комитетского председателя вашего, ну его к черту, дай бог памяти… Серомаха знавал.
Мужик перехватил винтовку в левую руку, а правую - жесткую и корявую, как скребница, - протянул сперва Максиму, потом Ваське:
- Честь имею… Лука Варенюк.
Тем временем на огород со всего курмыша набежали люди. Первыми прискакали востроглазые мальчишки, за ними - лускающие подсолнушки бабы, приплелся поглазеть на диво и старый казак Дыркач. Прибежали и бесштанные казаки в рубашонках с замаранными подолами.
Васька отжал хозяина в сторону и, играя карим с веселой искрой глазом, сказал:
- Купи.
- Кого?
- Автомобиль.
- Шутишь?
- Никак нет.
- На што он мне?
- На базар ездить будешь, в гости к своякам, а когда вздумаешь, и бабу покатаешь.
- Ей, эдакой чертовиной править надо уметь! - усмехнулся Варенюк и почесал поясницу.
- А мы, ты думаешь, умеем? Да ведь доехали! Плохо ли, хорошо ли, а доехали!.. - Увлекшись своей мимолетной выдумкой, матрос подвел его к машине. - Хитрости тут мало. Гляди, вот эту штуковину подвернуть, этот рычажок поддернуть - и пошла поехала.
На моряка во все глаза, не мигая, смотрели бабы и понимающе качали головами.
Дыркач подогом поколотил по шине и сказал:
- Колеса одни чего стоят, чистая резина… Эдаки колеса да под бричку, картина…
- Картина первый сорт, - подтвердил матрос.
- А чего ж вы, товарищи, или как вас там, не по дороге ехали?
- Мы-то? Мы, милый человек, сами с злого похмелья. Нас тетка везла, она и напутала. Э, мать, жива?
Из-под сиденья раком выползла и, озираясь, поднялась старуха.
Мальчишки запрыгали от удовольствия, бабы ахнули и теснее обступили машину.
- Господи Исусе, - закрестилась старуха. - Где я?
- Купи, - рассмеялся Васька, - со всем и со старухой. Задешево отдам!
- Ратуйте, православные! - завопила та и, задрав юбки, полезла через борт. - Продает, как кобылу!
- Кобыла не кобыла, а полкобылы стоишь.
- Штоб у тебя, у беса, язык отсох… Православные, далеко ль до станицы Деревянковской?
Толпа развеселилась:
- Слыхом не слыхали. Куда это тебя занесло, матушка?
- До Деревянковской, - усмехнулся в бороду Дыркач, - до Деревянковской, баба, верстов сто с гаком наберется.
- Батюшки, царица небесная, завезли, окаянные… Зять-то меня на пашне заждался.
- Не кричи, - строго сказал Васька, - куда тебе торопиться? Дойдешь потихоньку.
- Кобель полосатый, - наступала она, распустив когти. - Зенки твои бесстыжие выдеру.
Оробевший Васька пятился… Потом он протянул старухе пучагу мятых керенок:
- Получай за храбрость. Купи себе козу, садись на нее верхом и скачи домой.
Восхищенные матросским острословием, завизжали мальчишки; закатывая под лоб глаза, довольным смехом рассмеялись бабы; и старый казак Дыркач залился кудахтающим смешком, точно мучительной икотой…
Варенюк обошел машину, пощупал кожаные подушки сиденья, поковырял ногтем шину и пригласил гостей в хату.
- Сколько хотите взять? - спросил Варенюк, останавливаясь посредине двора.
- А сколько тебе, односум, не жалко? - в свою очередь спросил Максим, принимавший весь торг за шутку.
- Нет, - шагнул хозяин через порог, - вы скажите свою цену.
Оставшись ненадолго наедине, Максим с Васькой схлеснулись спорить. Максим настаивал поскорее пробираться в город, заявить об автомобиле совету, разыскать свой отряд. Васька настаивал на том, чтобы задержаться в станице на несколько дней, - ему хотелось отдохнуть, погулять и вволю выспаться.
Варенюк возвратился с самогонкой. За столом, уставленным закусками, он долго еще рядился с моряком и наконец срядился. За автомобиль хозяин брался поить обоих гостей допьяна и кормить до отвала десять дней, после чего обещался отвезти их на ближайшую станцию, до которой было верст сорок.
Ударили по рукам.
Хозяин заколол поросенка, засадил в баню за самогонный аппарат дочь Парасю, сыну Паньку приказал подтаскивать сестре ржаную муку, жена растопила печь и занялась стряпней.
В задушевной беседе они скоротали остаток дня, а когда наступил вечер, ярко запылала лампа-"молния", на столе появилось жареное и вареное; по настоянию Васьки, хозяин пригласил двух вдовушек, закрыл уличные ставни на железные болты, запер ворота, и веселье началось.
Васька краснословил без умолку. Шутки-прибаутки сыпались из него, как искры из пышущего горна. Максим с Варенюком пустились в воспоминания фронтовой жизни. Вдовушки на приволье разошлись вовсю. Подперев разгасившиеся щеки могучими руками, пронзительными голосами они распевали песни о радостях и горестях любви. Моряк, не переносящий бабьего визга, затыкал певуньям рты то кусками жареной поросятины, то поцелуями. В танцах он завертел, умаял вдовушек до упаду, потом вручил одной гребешок, другой - сковороду:
- Играй, бабы! Сыпь, молодки! Без музыки в меня пища не лезет.
Давно спала задавленная ночью станица; давно хозяйка, выметав из печи все до последнего коржа, забрала ребятишек и ушла в чулан спать; давно угоревшую от самогонного чада Параську сменила сестра Ганка; давно заморился таскать мешки Панько; и давно уже, сунув шапку под голову, спал на лавке Максим; а Васька все еще пожирал поросятину, бросая кости грызущимся у порога собакам, все еще плясал, выкомаривая замысловатые коленца, все еще глохтил, расплескивая по волосатой груди, самогонку - аппарат не поспевал за ним: за ночь хозяин, проклиная белый свет, два раза разматывал гаманок и посылал Панька в шинок. Бабы осипли от смеху - матрос или лапал их за самые нежные места, или рассказывал что-нибудь потешное. И только под утро, высосав досуха последнюю бутылку, изжевав и расплевав последнюю ногу полупудового поросенка, Васька в последний раз на выплясе топнул с такой удалью, что из лопнувшего штиблета выщелкнулись сразу все пять обросших грязными ногтями пальцев…
- Баста! Спать, старухи.
Пьяненькие вдовушки набросили на головы ковровые полушалки…
- Куда? - спросил матрос, сыто рыгнув.
- Спасибо за компанию, пора и честь знать.
- Ах, оставьте. Ети песни соловьиные слыхал я однажды в тихую зимнюю ночь.
- Нет, уж мы, пожалуй, лучше пойдем, - сказала одна, оглядывая себя через плечо в зеркало.
- Пойдем, Груняшка, - как эхо отозвалась другая. - Все мужчины подлецы.
- Птички, - нежно глядя на них, сказал Васька. - Серый волк вас там сгребет, и достанутся мне одни косточки, хрящики…
Он привернул в лампе свет, втолкнул за перегородку в комнатушку сперва одну, потом другую, вошел за ними сам и, прихлопнув жиденькую дверку, защелкнул крючок.
…Солнце через окно так нагрело Максиму голову, что ему начал сниться какой-то путаный дурной сон. Бежал будто он по горячей земле, под ногами с жарким треском лопались раскаленные камни. Он поднялся на лавке и, стряхнув сонную одурь, стал прислушиваться… Далеко и близко на разные голоса пересмеивались петухи, заливисто лаяли собаки, над неприбранным столом жужжали мухи. Полон смутной тревоги, он накинул шинель и вышел во двор.
В вышине разорвалась шрапнель. Бродившие по двору куры, распластав крылья, кинулись под сени. На улице послышался многий топот. Невдалеке кто-то закричал благим матом. Железным боем заклекотал пулемет.
Максим выглянул за ворота.
По улице, точно бурей гонимые, бежали, скакали люди в одном нижнем белье. У иного в руках была винтовка, у иного - седло, за иным волочилась шинель, надетая в один рукав.
Страх сорвал Максима с места.
Он ударился вдоль плетней с такой резвостью, что вскоре начал обгонять других.
Два офицера выкатили из-за угла каменного дома пулемет и, припав за щиток, начали засыпать бегущих смертью.
Улицу вмиг будто выдуло.
На дороге остались лишь подстреленные.
Максим плечом высадил калитку… Пометавшись по пустынному двору, нырнул в конюшню и зарылся под сено, в колоду.
Скоро послышались резкие, ровно лающие голоса и звяканье шпор.
Максим чихнул от попавшей в ноздрю сенины; его выволокли из конюшни.
Сизым острым огнем переблеснули штыки.
- Я не здешний! - крикнул Максим, хватаясь за штыки.
Прапорщик Сагайдаров саданул его прикладом в грудь и сказал:
- Сволочь, я тебе покажу…
Максим упал. Это и спасло его - колоть лежачего было и неудобно и неприятно.
Пленных набрали большую партию и повели расстреливать.
По улице в исключительно беспомощных, присущих только мертвым, позах валялись убитые. Раненые расползались под заборы.
В станицу вступал обоз.
На рессорной бричке, вольно распахнув светло-серую шинель, сидел, ссутулившись, седой полковник, пепельное лицо которого показалось Максиму знакомым… Еще не припомнив, где его мог видеть, он разорвал кольцо конвоя и кинулся к старику.
- Ваше… заступитесь!
Неожиданность испугала полковника. Он откинулся на сиденье и крякнул, как селезень:
- Ак?
- Ваше высоко…
Кучер остановил.
- Что такое? - старик запрокинул голову и оглядел солдата. - Откуда ты меня, это самое, знаешь?
- Так точно, признаю, ваше высоко…
- Кто такой?
- К Тифлису в одном поезде и в одном вагоне ехали… Я еще вашему высокоблагородию чулки шерстяные подарил.
Старик опустил голову и задумался.
Максим стоял, вцепившись в передок брички. Штык справа и штык слева касались его ребер.
Полковник так долго думал, что Сагайдаров осмелился и нетерпеливо кашлянул:
- Прикажете вести?
- Ак?.. Вспомнил, вспомнил каналью… Старший по конвою! Оставьте солдата мне, я его, это самое, лично допрошу. Захвачен с оружием? Нет? Отлично.
Кучер хлестнул по лошадям. Максим, держась одной рукой за крыло брички, побежал рядом.
Остановились перед зданием школы.
Максим с большой расторопностью принялся распрягать лошадей, причем каждую из них награждал такими ласковыми именами, которые не часто доводилось слышать от него и жене Марфе. Потом он поставил лошадей под навес, навалил им сена, перетаскал с возов в дом чемоданы и, покончив все дела, явился к полковнику, который сидел в классной комнате за партой и разбирал бумаги.
- Большевик, сукин сын? С нами, это самое, воюешь?
- Никак нет, ваше высокоблагородие, я не здешний.
- Как же сюда попал? Большевик, каналья?
- Никак нет, ваше-ство, корову приехал покупать.
Полковник наклонил голову так низко, что нос его почти касался исписанных лиловыми чернилами ведомостей. Он вздохнул, пожевал серыми и тонкими, как бечева, губами:
- Помню твою услугу, помню… Солдатики, суконные рыла, насолили мне тогда крепко… Пожалуй, они меня и укокошили бы? А?
- Так точно, ваше высокоблагородие, разбалованный народ.
- Как пить дать, укокошили бы, мерзавцы. - Он смахнул слезинку и строго взглянул солдату в глаза. - Ты, братец, желаешь, это самое, послужить родине?
- Рад стараться, ваше-ство, службу люблю.
- Отлично. С сегодняшнего дня зачисляю тебя на довольствие и прикомандировываю ездовым в обоз второго разряда. Разыщи на дворе подхорунжего Трофимова и, с моего разрешения, попроси у него шинель с погонами и ефрейторские нашивки.
- Слушаю, ваше…
- Да, это самое, раздобудь-ка мне кислого молока… Здесь покушать и с собой в дорогу возьмем.
- Рад стараться, ваше высокоблагородие, доставлю!
Старик дал ему на молоко керенку и отпустил, оставшись весьма довольным молодцеватой выправкой старого солдата.
Максим нашел во дворе подхорунжего, наскоро переоделся и со всех ног бросился по улице, держа направление к знакомой хате.
В воротах его встретила плачущая хозяйка и ахнула:
- Батюшки, в погонах?
- У нас это просто, - весело отозвался он и покосился на окна. - Я тут знакомого генерала встретил. А к вам заехал кто-нибудь?
- Бог миловал.
Максим смело вошел во двор.
Варенюк под сараем забрасывал автомобиль соломой. Увидав гостя, он бросил вилы и подошел:
- Беда… Не дай бог… Комиссар, скажут, спалят.
- Ты бы заступился, милостивец, - зашептала баба. - Куда ее девать, под подол не спрячешь…
- Будьте спокойны, - ответил Максим. - Скоро выступаем. Где мой товарищ?
- Забери ты его, матерщинника, Христа ради. - Баба вошла в хату и остановилась перед печью. - Найдут его кадеты и нас на дым пустят.
- Где он? - спросил Максим, в недоумении оглядывая пустую хату.
- В трубу, сердешный, забился.
- Куда?
- Вона куда, - показала хозяйка.
Максим, изогнувшись, заглянул под чело печки, но ничего не увидел.
- Вася, - зашипел он. - Где ты, друг?
- Братишка… (Матюк.) Отогнали белокопытых? (Матюк.) - глухо, как из могилы, отозвался Васька, ив густом потоке сажи на шесток опустились его босые ноги.
- Лезь назад, - сказал Максим. - Я в плен попался и бегаю вот, ищу кислого молока, но ты, Вася, во мне не сомневайся.
- Какого молока? (Матюк.)
- Лезь выше, Христом-богом прошу, лезь выше. Скоро выступаем. До свиданья… - Он потряс друга за пятку и выбежал из хаты.
Строевые части, передохнув и закусив, уходили за станицу, в просторы степей. В полдень выступил обоз. Максим сидел на возу на горячих хлебах, во всю глотку орал на лошадей и нещадно нахлестывал их кнутом.
Через два дня, улучив удобный момент, он перебежал к красным, угнав пару коней и повозку с патронами.
Дикое сердце
Радость гудит в Илько.
Ноги веселы.
С Фенькой шаг в шаг. Тук-тук.
Внизу море - в реве, в фырке.
Молнья рвет ночь.
Ветер рвет грудь.
Кровь мчит в Илько, мчит кровь.
- Где ж? - спросила Фенька.
- Сюда. Живо.
Торопится тропа.
Галькой закипела тропа.
Собака гагавкнула.
Мигнул огонек.
Дымком пахнуло.
Пинком в калитку. Под ноги - из темноты - подкатился гремучий пес: грр-ррр-гау-гау-га.
С козла через порог:
- Здорово, дядя Степан. Хлеб да соль.
- Милости просим.
Блюдо, рыбьи кости, ложка в сторону отодвинуты. На столе - вытертая веслом лапа Степанова, с лапоть лапа.
- Садитесь, - пригласил он, - стоя только ругаются.
Оба:
- Плыть надо. Перебрось нас в плавни, на Тамань.
- Помни уговор, Степан.
Огонь качнулся.
Степан качнулся ветер раскачивает хату, дует в пазы: по стенам сети переливаются. Скула у Степана сизая, литая, а глаз с рябью, зыбкие глаза, как сети.
- Чамра…
- Не поплывешь? - усмехнулся Илько, и губы его дернулись.
- Нет.
Тугая минута молчания.
- Дай ялик нам, - положила Фенька руку на плечо рыбака. - Ялик и паруса.
- Ялик? - нехотя переспросил Степан. - На моем ялике далеко не уплывете: корыто, по тихой воде на нем боязно.
Ветер толкает хату. Позвякивают стекла. Под самыми окнами гремит и хлещет разъяренное море, вспененная волна подкатывается к самому порогу хаты.
Дробен, смутен Степан, задавлен был думкой… Слова вязал в тугие узлы:
- Чамра, товарищи. Переждать ночь. Коли поутихнет к утру - переброшу вас в плавни.
- Ты, дядя, канитель не разводи, - уже сердясь и супя бровь, сказала Фенька. - Время не ждет, до рассвета нам надо быть на том берегу.
Широко вздохнул рыбак.
- Где ж ваш товар?
- Вот товар.
Степан посунул ногой ящики.
- Легковато, упору нет.
- Долго будем с тобой рядиться? - ударила Фенька жаркими глазами. - Дашь лодку или нет?
- Не бойся, лодку вернем, - подсказал Илько.
- Я не боюсь. Кого мне в своей хате бояться? - Рыбак крякнул и наотмашь сшиб со стола котенка, вылавливавшего из блюда недоеденную рыбу. Сорвал с гвоздя шапку. - Пойдемте.
Старший сын Степана с красными отступил. Меньшака Деникин мобилизовал. Не за что Степану любить ни тех, ни этих. Однако комитета подпольного побаивался. Комитетчики все крюшники да рыбаки своего курмыша, в случае чего житья не дадут.
В дверь в ночь крутень-вертень.
Буря топила море, как азартная девка в смоляных потоках кос своих топит любовника.
Рыбак отговаривал:
- Зря.
- Ставь мачту. - Фенька накатывала в лодку камней для упора. Лодка металась на якоре, гремела цепью. Лодка металась под ногами. Волна вышибала лодку из-под ног.
- К берегу не жмись, - напутствовал Степан. - Забирай на полдень круче, круче. У маяка, на перевале, в бортовую качку не ложись, боже сохрани… Царапай в лоб, в лоб… К берегу не жмись… Ну, с богом. Вира помалу…
- Вира.
Илько ударил веслом, и, подхваченный волною, ялик оторвался от берега.
Взвился парус.
В темноте утонул берег, хаты огонек утонул, утонул Крым, пропал и Степан, сгинул и его предостерегающий окрик…
В вольном разбеге раскачивался ялик, дрожал и стонал ялик под ударами волн, топтал ялик кольчатую волну.
Чамра со свистом метала арканы пенистых гребней.
Буй сердце вертел.
Парус был налит пылающим ветром.
Море билось, словно рыбина в сетке.
Железная рука Илько захрясла на руле. В темноте поблескивали его горячие, цыганские глаза. Фенька кожаной кепкой - черпак упустила - отплескивала воду.
Оба на корме, нос высок, весела мчаль.
- Плывем?
- Плывем.
- Камни за борт.
- Есть камни за борт… Перехвати фал, занемела рука.
На перевале брали килевую качку. Волна крыла подветренный борт. Далеко в стороне мигал огонь маяка.
Забрезжил рассвет. В тумане - берег таманский, чайки, хриплый надорванный крик заблудившегося сторожевого катера.
- Лево руля.
В жарком разбеге кувыркалось взбаламученное зеленое море.
Бу-ря-ру-била-удалых.
Кони - легкие как снежная пурга - уносили троих.
Звонки горные тропы.
Под ветром бежали кусты, прихрамывая.
Копыто искры высекало. Глаз легче птицы голодной. Глаз хватал и тряс каждый куст. Ухо на взводе.
Стороной миновали Уланову будку, последний пост стражи кордонной. Дальше - свои земли. Попридержали коней на шаг.
Илько - керченский рыбачок. Фенька - совсем еще девчонка, залетевшая в Крым с полком волжских партизан. Отступление, плен, бегство из плена, и вот она в горах, в отряде зеленых, где судьба и свела их с Илько. Отряд почти целиком погиб в каменоломнях. Лишь немногим зеленцам удалось уйти под Чатыр-даг, Бахчисарай, Байдары. Илько с Фенькой, по поручению партийного комитета, пробирались на Черноморье для связи с черноморскими партизанами.