И раньше знал Кузьмич, что за злые звери - кулаки, а теперь он возненавидел их всем своим солдатским нутром. Рабочие и беднота пухли от голода, а у них кладовые ломились от хлеба. Все его существо бунтовало - это им, обжорам, ты должен отдать труд своих рук?.. А за что же тогда воевали? За что в окопах мерзли и, как огурцы в рассоле, в Сивашской воде кисли? Неужели на них управы не будет?..
Через несколько недель возвращался Кузьмич домой. Когда выезжал, ведра и тазики на возку не помещались, приходилось веревкой увязывать. А теперь тележка почти пустая - где-то на дне небольшой мешок с мукой. И все же настроение у Кузьмича лучше... Везет он свою тележку между заборами незнакомого села. Смотрит - голый ребенок по лебеде ползет. И такой же он толстый, неуклюжий... Взял он девочку на руки, а она уже и не плачет. Только ротик кривит, что хочет заплакать, а не может... Кузьмич ходит, спрашивает по дворам - чья?
Какая-то баба вышла с ведрами к колодцу.
- Это, - говорит, - вдова за этим забором живет. Она взяла себе в соседнем селе девочку. Отца бандиты убили, а мать умерла от голода. За дочь себе взяла...
Идет Кузьмич к той вдове. Хата на курьих ножках, со всех сторон лебедой заросла. А у порога на лебеде листья ободрано... Это что - для поросенка? Или и здесь... Зашел в небольшие сени, слепленные из снопов сухого тростника.
- Эй, хозяйка... Возьми свою дочь.
Никто не отзывается. Ступил Кузьмич в хижину. Чисто, побелено. Пол тимьяном посыпан. Так приятно пахнет... Видно, хозяйка чистоту любит. А в доме нет никого... Что тут делать? Не сидеть же тут и хозяйку поджидать. Ведь у Кузьмича не близкая дорога.
А что это на скамье за столом - не куча ли белья лежит?.. Шагнул Кузьмич, посмотрел... Э-э, да это же хозяйка. Все на ней белое, чистое, а она лежит, не дышит... С голоду умерла. А ребенок, наверное, сам из хаты выполз... Такие дела.
Похоронили ее люди, а Кузьмич взял ребенка, намостил ей на тележке сена и повез домой. А когда зашел в дом, сказал Марковне:
- Ну, Марковна, дочь тебе привез.
Марковна осматривает ребенка, купает в корыте, а сама и сердится, плачет:
- Где ты взял ее, такую толстую? На каких хлебах она отъедалась?..
Начали кормить ребенка. Что за чудо?.. Чем больше ее кормишь, тем больше худеет. Как же ее в селе кормили?.. Только потом уж поняли, что она не толстая была, а опухшая от голода.
А теперь какая умница выросла! Что-то изобретает... Это хорошо, что она изобретает, да, пожалуй, рано она со своим изобретением на люди показывается. Чтобы осечки не получилось. Зря Лида думает, что Кузьмич не понимает пользы от ее изобретения. Понимает. Как это называется? Ин-тен-си-фи-кация мартеновского процесса. Трудно произносится первое слово. Только бы у нее получилось!.. Может, тогда и эта пакостная стружка скорее плавилась бы... А то берется лепешками. И огонь те лепешки не угрызает... Жуешь в мартене этот проклятый корж без аппетита, как когда-то лепешки из конского щавеля...
3
Пройдя через весь мартеновский цех, мимо завалочных машин, Лида поднялась по металлической лестнице на второй этаж и оказалась в лаборатории.
Экспресс-лаборатория, как и весь мартеновский цех, работала непрерывно круглые сутки. То с одной, то с другой печи по пневмопочте поступали небольшие круглые болванки - пробы стали. Где-то около своей печи сталевар закладывал такую болванку в деревянный снаряд, вкладывал этот снаряд в специальную трубу, щелкал затвором, нажимал рычаг - и снаряд подавался сжатым воздухом через весь мартеновский цех в лабораторию, где его принимали лаборанты. Это было новинкой отечественной техники, и лаборанты изрядно гордились своей пневмопочтой.
В лаборатории сталь попадала под сверлильный станок, где из нее вынималось несколько граммов стружки. Затем в небольшом фарфоровой лодочке взвешивался один грамм стальной стружки, к ней добавляли свинец и сжигали эту смесь в специальных электрических печах. У каждой печи стояли высокие стеклянные бюретки, наполненные специальной жидкостью, окрашенной метилоранжем. Газы от сгорания металла попадали в эту жидкость, происходили соответствующие реакции, помогающие определять процентное содержание серы и углерода в присланной пробе. Все пять печей, стилоскоп и фотоколориметр должны были осуществлять анализ пробы за две-три минуты, чтобы через пять минут мартеновская печь имела точный анализ новой плавки.
Лида работала лаборантом, а Валентина инженером-исследователем. Для работы над изобретением им была отведена специальная комната рядом с экспресс-лабораторией.
Лида разделась, поздоровалась с лаборантами, надела белый халат и прошла в комнату Валентины, которой помогала делать анализы.
Только села за столик и склонилась над анализами, как скрипнула дверь, послышались легкие шаги. Не поворачивая головы, она сказала:
- Здравствуй, Валюша!
Ответа не услышала, но тут же оказалась в крепких объятиях Ивана Солода, на цыпочках подкравшегося к ее столику.
- Невыдержанный, что двадцатилетний парень, - сказала она, вырываясь. - Сядь там...
Солод отошел, сел на стул в углу комнаты.
- Я пришел попрощаться. Через час выезжаю в Москву.
- Надолго? - Чуть обеспокоенно спросила Лида.
- Не беспокойся, моя ласточка. Только на неделю... - Встал, снова подошел к Лиде. - А ты действительно похожа на ласточку. Это только у нее так прекрасно сочетается черный цвет с белым, - тихим голосом говорил он, коснувшись ладонью белой пряди на Лидиных волосах.
Солод был лет на десять старше Лиды, но когда они стояли рядом, эта разница в годах почти не была заметна. Волосы на голове Солода лежали застывшими блестящими волнами. Его лицо было из той категории лиц, что остаются одинаковыми и в сорок, и в пятьдесят лет. Высокий, крепкий, с волевыми складками у рта, он и сейчас напоминал кадрового офицера, одевшего этот серый, безупречно отутюженный костюм лишь на несколько часов. Многолетняя военная выправка проявилось и в движениях, и особенно в его легкой, упругой походке.
Солод работал заместителем директора завода по быту. Он считался способным работником, знающим и любящим свое дело. Жалоб на него со стороны работников почти никогда не было, а если и случалось что-то, Иван Николаевич умел так поговорить с теми, кто жаловался, что они уходили от него довольными и даже благодарными.
- Лида, какие будут заказы?.. Что привезти из Москвы?
- Какие там заказы?.. Сам скорее возвращайся, - сказала Лида, не вырывая свои руки из его теплых ладоней. - Не забудь, что у Федора скоро день рождения. Успеешь?..
- Постараюсь, ласточка. Если нигде не задержусь.
Это интимное, несколько сентиментальное обращение сначала не нравилось Лиде - в нем ей слышалось что-то неискреннее. Но когда Лида убедилась, что Иван Николаевич вкладывал в него настоящую нежность, ей это слово тоже полюбилось.
- Ну, до свидания, Лидок. Мне надо еще домой заехать.
- До свидания. Не медли... Неделя - это тоже немало, - ее смуглые щеки едва заметно порозовели.
Солод прижал Лиду, заглянул в карие с золотистым оттенком глаза.
- Будешь скучать?..
- А ты как будто не знаешь, - улыбнулась Лида, положив руки ему на плечи.
... Валентина Георгиевна зашла в лабораторию в ровно в девять. Одета она была в летнее пальто из легкой светло-серой шерсти, такого же цвета шляпку, из-под которой выбивались густые пряди золотистых волос.
Если не было рядом никого, кроме Валентины, Лида позволяла себе зажечь сигарету. Она делала это редко, и только тогда, когда волновалась. Это почти всегда злило Валентину. Поэтому сейчас, доставая со столика сигарету, Лида, скупо улыбаясь, сказала:
- Не сердись... Горе приучило. Закуришь - и будто легче. Скоро совсем отвыкну.
- Ей-богу, скажу Ивану Николаевичу. Такая красивая женщина, а курит табак, как гусар, - притворно нахмурив брови, отчитывала ее Валентина.
- Он уже и так знает.
- И что?..
- Ничего. И именно потому, что он не запрещает, мне и курить не хочется. А сейчас чего-то...
Валентина пристально посмотрела на подругу.
- Скоро свадьба? - Спросила она после паузы, улыбаясь уголками губ.
- Что говорить о свадьбе? - С некоторым сожалением ответила Лида. - Разве в ней дело?
- Не говори. Это остается в памяти на всю жизнь.
Лида скрепила нитью вчерашние анализы, подняла голову и тихо сказала:
- Но не тогда, когда выходит замуж вдова фронтовика.
- Ты не уверена в Иване Николаевиче?
Валентине всегда был к лицу белый халат. В нем она казалась помолодевшей. Когда Валентина подняла голову от чертежей, Лида заметила на ее щеках румянец, что в последнее время не часто украшал ее округлое лицо.
- Солод - хороший человек. В нем я уверена. Но скажи, Валя... Вот у тебя вроде все в порядке. А ты разве забыла Виктора?
Румянец на щеках Валентины начал заметно увеличиваться и вскоре разлился по всему лицу. Теперь она скорее напоминала студентку-практикантку, чем инженера-исследователя с большим стажем. Но вот тень упала ей на глаза.
- Нет, не забыла... И невозможно забыть. Так же, как фронтовики не забывают о своих ранах. Вот вроде и переболело, а только набежит тучка на солнце - и снова заноет... И наши мужья не имеют права жаловаться на это. - Она помолчала, словно собиралась с силами. - Ну, хватит. Садись к стилоскопу. Наш рабочий день начался...
Тем временем Солод, выйдя из лаборатории, вынужден был задержаться в мартеновском цехе. Случилось это совершенно неожиданно.
В мартен, у которого сейчас работал Коля Круглов, как раз загружали лом. Коле повезло больше, чем Кузьмичу: в мульдах лежали обломки орудийных стволов, танковые траки, ржавые пулеметные стволы. Ему прислали лом той партии, что недавно прибыла баржей из-под Канева, где в свое время шли большие бои. Хоть и немало прошло времени, как отгремели бои, хоть и казалось иногда, что уже весь военный лом переплавлен на сталь, однако иногда еще приходили баржи и составы с остатками фашистской военной техники. А сталевару хлеба не давай - дай только хорошего лома.
Произошла какая-то заминка. Пока поступила новая партия, значительная часть лома уже была расплавлена.
Коля стоял у печи и сквозь синие очки, прикрепленные к фуражке, наблюдал за работой завалочной машины.
- Разравнивай мульдой! - Кричал он машинисту. - Посмотри, какая гора образовалась в ванне. Кто тебя учил так заваливать?.. Это тебе не сено в копны складывать.
Когда железный хобот завалочной машины подал в печь последнюю мульду с ломом, в ванне мартена что-то взорвалось. Взрыв потряс весь корпус мартеновской печи, из ее дверей брызнуло растопленным металлом на пустые мульды, стоящие на платформах, ударило железными обломками, выброшенными из ванны, по завалочной машине. Коля Круглов упал. Взрывом сбило пороги, и шлак белыми струями полился из печи. Огненный ручей уже подкрадывался к взъерошенной голове Круглова, лежащего неподвижно у печи. Еще несколько секунд - и его голова оказалась бы в этом потоке, температура которого достигала далеко за тысячу градусов.
Иван Николаевич бросился к печи. Пробираясь между платформами и завалочной машиной, он за что-то зацепился полой пиджака. Рванул ее с такой силой, что разорвал надвое, подбежал к Круглову, подхватил его на руки. То место, где лежал Коля, за несколько секунд было залито шлаком.
- Подсыпайте пороги... Слышите? - Крикнул он подручным. - Уберите отсюда платформы!..
Они действительно не давали возможности подручным повернуться с лопатами. Завалочная машина задела их хоботом и погнала в другой конец цеха. Площадка перед мартеном освободилась, и теперь двое подручных и еще двое рабочих, прибежавших от соседней печи, орудовали лопатами, чтобы остановить поток шлака. Вскоре пороги были восстановлены, и огненный поток прекратился.
Иван Николаевич отнес Колю в небольшую комнату, где были установлены приборы, автоматически записывающие малейшие колебания в работе мартена. Солод положил его на деревянную скамью, в конце которой стоял белый оцинкованный бачок с водой. Волосы Круглова слиплись от крови. Видно, осколком лома, выброшенного из печи, его ранило в голову.
Коля открыл глаза и попытался встать. Он провел рукой по влажным волосам, затем посмотрел на окровавленную ладонь.
- Вы зря встаете, - сказал Солод. - Сейчас придет врач.
Спустя минуту в комнату вошел сухонький старичок в белом халате. Он спокойно осмотрел рану на голове Круглова, остриг вокруг нее волосы, смазал йодом и сказал:
- Ничего страшного. До свадьбы заживет. Но вам придется немного полежать.
- Перевязывайте. Полежу, - сказал Коля.
А когда его голова была щедро обмотана белым бинтом, он с силой натянул фуражку с очками и вышел из комнаты.
- Куда же вы? - Растерянно спросил врач.
- Полежу, полежу, - улыбнулся Коля. - Закончу плавку - и полежу.
Он подошел к мартену, заглянул внутрь, где в белом пламени темнели едва заметные тени, напоминающие пятна на солнце. Это были тени от обломков еще не до конца растопленного лома. А вверху, на своде, виднелась другая тень - кривая линия, тоненькая, как паутина.
- Треснул свод, - сказал Коля, повернувшись к Ивану Николаевичу, который стоял рядом. - Выдержит до конца плавки?..
- Этого я не знаю, товарищ Круглов. Позвонили главному инженеру. Сейчас прибудет. Я вам советую не подходить к печи. Высокая температура вызовет приток крови к голове.
- Это ничего, Иван Николаевич. Я буду больше стоять на пульте. А чего это у вас пиджак разодран?.. Такой замечательный костюм, и испортили.
- Эх, Коля! - Сказал подручный. - Быть бы тебе без головы, если бы не Иван Николаевич. Ты лежал, а шлак подползал к тебе... Мы далеко стояли. Не успели бы тебя выхватить...
- Вот как! - Тихо сказал Круглов, пожимая руку Солоду. - Спасибо.
- Не стоит благодарить. Кто бы этого не сделал? - Сдержанно ответил Солод.
- Но что же произошло, Иван Николаевич?.. Откуда этот взрыв? - Тревожно оглядывался Коля.
Главный инженер завода Федор Голубенко, что как раз подходил к мартену, объяснил причину взрыва - шихтовики упустили. Они там иногда вынимают снаряды из орудийных стволов. Не заглянули в ствол, бросили в мульду...
- Это упущение граничит с вредительством, - строго заметил Солод.
- Хорошо, хоть снаряд небольшой. Свод все-таки треснул. Надо проучить шихтовикив. А если бы снаряд был от корпусной?.. Зеваки! - Гневно восклицал Круглов, поправляя очки, которые никак не приходились против глаз, потому что нельзя было ниже надвинуть кепку.
- Да уж кому-то не поздоровится, - сказал Федор. - Надо только разобраться, кто виноват.
- Нечего разбираться, - высунулся вперед из группы молодой рабочий в брезентовой робе. - Я так и знал, что сегодняшний день добром не закончится. Еще когда кепку с меня ветром сорвало, я подумал - плохой признак... Так и есть.
- Какая кепка?.. При чем тут кепка? - Нетерпеливо спросил его Федор.
- Кепка здесь ни при чем, а примета плохая, - продолжал рабочий. Что ж, судите. Моя вина.
Все, кто стоял у мартена, молча переглянулись. Никто не ожидал такой развязки. Коля Круглов подошел к рабочему, который был почти его ровесником, и уже без гнева в голосе, но строго заговорил:
- Как же ты мог упустить, голова твоя садовая?.. Ты из шихтового?
- Значит, прозевал. Моя вина - мне и отвечать. Можешь подать на меня в суд.
- Комсомолец? - Спросил Коля, который был членом заводского комитета комсомола.
- Да, - ответил рабочий, отведя глаза от строгого взгляда Круглова.
- Вот мы на комитете и разберемся, что с тобой делать. А теперь некогда с тобой возиться. Как твоя фамилия?..
- Владимир Сокол.
- Подожди... Это не ты ли в прошлом году грамоту ЦК получил?
- Я, - ответил Сокол.
- Эх, ты!.. - Коля подумал, потом, нажимая на каждое слово, сказал: - Вон отсюда! Не мешай работать!
Сердито сведя брови, вернулся к печи, а Владимир Сокол, сгорбившись и опустив голову, ушел из цеха.
Пока Круглов говорил с Соколом, Федор успел осмотреть свод.
- Ничего. Я думаю, что выдержит до конца плавки. Не рухнет. А после этого придется ставить печь на холодный ремонт.
- Убытки немалые. Парня придется судить. А, откровенно говоря, жалко, - грустно сказал Солод. - Ну, до свидания, Федор. Поеду переоденусь - и на поезд. Мне остается полчаса.
- Не забудь в министерстве поругаться насчет лома. Они без ножа нас режут. Никакого запаса. Прямо из вагонов в мульды бросаем. А что будет зимой, когда дороги снегом заметет и Днепр замерзнет?
- Не забуду, - ответил Иван Николаевич, поддерживая рукой разорванную полу пиджака.
4
Прошла неделя.
Когда Федор Голубенко, проведя почти весь день в прокатном, подходил к заводоуправлению, было уже шесть часов дня.
В глубине его мозга шевельнулась смутная мысль, что он сегодня чего-то еще не успел сделать. Но чего именно?.. Он даже остановился, чтобы сосредоточиться, подумать, вспомнить. Но вспомнить ничего не мог и с неприятным ощущением чего-то несделанного поднялся к себе в кабинет.
- Федор Павлович, - обратилась к нему секретарша. - Вам уже трижды звонила Валентина Георгиевна. Она просит немедленно ехать домой. Поздравляю от себя. Искренне поздравляю.
- С чем поздравляете? - Удивился Федор.
- Ну как же?.. Сегодня же ваш день рождения.
Вот что! Теперь он вспомнил, чего именно не успел сделать. И успеть уже не было никакой возможности. Ведь он обещал Валентине быть дома не позже пяти.
Вымыл руки под краном, вытер свежим полотенцем. Ему стало легче - ощущение чего-то несделанного начало исчезать.
Федор спустился по лестнице, сел в машину и поехал домой.
- Включить радио? - Спросил шофер.
- Не стоит, Саша. И так в голове звенит.
Федор с наслаждением закурил, откинулся на спинку сиденья всем своим уставшим телом.
- Завтра воскресенье. Поедете рыбу ловить?..
- Нет. Буду дома сидеть. А тебе на рыбу хочется?..
- Ну а что?.. Дорога хорошая. Вы как-то собирались.
Дом Федора Голубенко мало чем отличался от других. Только большая открытая веранда, украшенная резьбой, придавала пышности его виду. Резьба на веранде была тонкой, ажурной, и это никак не соответствовало его плотному и несколько простоватому виду. Он с этой резьбой напоминал сталевара, который приколол праздничную розу прямо к рабочей куртке.
Резьба имела свою печальную историю.
Здесь, где теперь стоит дом под шиферной крышей, когда-то стоял домик под белым железом с голубыми резными наличниками на окнах. В нем родился и вырос Федор. Отец Федора, потомственный сталевар, задушевный друг Георгия Кузьмича, всю жизнь мечтал пристроить открытую веранду. Перед войной он заказал резьбу для нее у прославленного мастера из того села, откуда много лет назад сам пришел в город.
Долго трудился мастер, не жалел ни рук, ни времени для своего земляка. Наконец резьба была перевезена в отчий дом и составлена в сарае. Но веранду поставить не пришлось. Началась война.