А когда Федор вернулся с фронта, он не застал ни отца, ни матери, ни домика под белой железной кровлей. На родительской усадьбе остался только сарай, в котором лежала древняя мечта отца - резьба для отделки веранды.
Итак, когда Федор построил новый дом, он поставил веранду, украсив ее резьбой, что сохранилась после смерти отца. И хотя во внешнем виде дома вступали в некоторое противоречие вкусы и стили двух разных эпох, Федор скорее бы согласился разрушить его, чем веранду. Впрочем, это противоречие не сразу бросалось в глаза, потому что стены были оплетены диким виноградом почти до самой крыши. Высокие тополя обступали двор со всех сторон. У самой веранды красовались немолодые разлогие яблони.
Когда Федор подъехал ко двору, Валентина и Гордый стояли на веранде. Валентина погрозилась на него пальцем, а Гордый спустился по лестнице и пошел ему на встречу.
- Ну, что же... Иди, иди, голубчик сизый. Неси сюда свои уши. Намну их с большим удовольствием. И не потому, что именинник. А потому, что слова не держишь.
Георгий Кузьмич, несмотря на то что машина еще не отъехала и водитель показывал из-за ветрового стекла белые зубы, принялся таскать Федора за ухо.
- Хватит, Кузьмич. Достаточно. Честное слово, больше не буду.
Но вырваться из цепких мускулистых рук Гордого было не так просто. Федор рисковал оставить по крайней мере одно ухо в его узловатых пальцах.
- Ну, что?.. Разве не заслужил? - Смеялась Валентина. - Обещал приехать не позже пяти, а сейчас уже полседьмого. Саша, - обратилась она к шоферу, - а вы чего не заходите во двор? Заходите!..
- Никак не могу, - ответил Саша. - Я хотел спросить, машина нужна?
- Машина не нужна, - обратился к нему Федор, уже освободивший свои уши из рук Гордого. - Но куда ты спешишь?.. Заходи к нам. В этом доме, кажется, должен быть неплохой пирог.
- Не могу, Федор Павлович. Мы с Галиной договорились пойти в кино...
- А-а, это причина достаточно уважительная. Тогда пожалуйста.
Саша дал сигнал, и машина скрылась за тополями.
- А где же Прасковья Марковна? - Спросил Федор.
- Мигрень, голуб сизый, - ответил Кузьмич. - Мигрень после третьей шахматной партии. Лет двадцать назад она выдерживала до десяти партий. А теперь три партии едва вытягивает.
- Да ты разве не замучаешь? - Послышался из окна голос Марковны. - Когда люди становятся инвалидами на работе, то им хоть пенсию платят. А я из-за твоих шахмат стала инвалидом, и никакой тебе пенсии.
- А чего же это никакой? - Шутил Кузьмич. - Разве я тебе пенсии не плачу? Кто же после получки мои карманы выворачивает?.. Разве не ты?
В дверях с мокрым полотенцем на голове появилась полная Прасковья Марковна.
- Ага, вот как! - Воскликнула она. - Так ты не хочешь, чтобы я карманы выворачивала? Так сколько бы это за год в них табака и всякого мусора накопилось?..
Пока Лида и Валентина накрывали на веранде стол, ко двору подъехала еще одна машина. За деревьями появился Солод, нагруженный пакетами. Он был хорошо выбрит, одет в черную тройку с черным галстуком под белым воротничком.
- Ну, как? Не опоздал?..
- Заходите, богатый купец, - сдерживая радость, отозвалась Лида. - Вы скоро появитесь в этом дворе в окружении целой свиты носильщиков.
Действительно, у Солода для всех нашлись хорошие подарки. К Федору он подошел с игрушечным фотоаппаратиком.
- Спокойно, спокойно, товарищ главный инженер!.. Фотографирую.
Иван Николаевич щелкнул... И тут оказалось, что в его руках был не фотоаппарат, а подделанная под маленький фотоаппарат обычная зажигалка. Желтый язычок огня, вспыхнувшего над ней, едва заметно качнулся на тихом ветре.
- Вот что! - Удовлетворенно воскликнул Федор. - Остроумная штука.
Закончились традиционные поздравления именинника. В головах туманилось от легкого хмеля. Все были веселые, возбужденные. Кузьмич и Марковна пошли в комнату, Валентина с Лидой меняли на столе тарелки, ставили новые бутылки с вином.
Солод подошел к Федору, таинственно поманил его пальцем за дом, где стояла оплетенная диким виноградом небольшая беседка.
- Не знаю, говорить сейчас, или в другой раз. Не хочется в такой день портить тебе настроение. А предупредить надо. И немедленно...
- Начал, так говори...
Солод выглянул из беседки, прислушиваясь, не слышно ли шагов, и тихим голосом сказал:
- Письмо.
- Какое письмо?..
- От него. Из Магнитогорска.
Федор впился пальцами в деревянную скамью, словно боясь, что она может выскользнуть и он рухнет в темную пропасть, которую чувствовал под собой физически. На его лице выступил холодный пот.
- Что тебя так поразило? - Переспросил Солод. - Это не первое. Несколько лет назад было одно. Я изъял его тогда из экспедиции завода. И на этот раз тоже все будет хорошо. Тебе не следует принимать это близко к сердцу. Ведь ты все равно не отступишься.
Федор, бледный, мрачный и растерянный, смотрел на Солода неподвижными глазами. Достал платок, вытер потное лицо.
- Отступиться сейчас в десять раз тяжелее, чем там, на вокзале, - удрученно сказал он. - Неужели это второе письмо?.. Почему ты не говорил мне о первом?..
- Зачем?.. Я и сейчас жалею, что сказал.
Федор уже в третий раз перечитывал письмо, которое начиналось так:
"Дорогая Валентина Георгиевна!
Уже десять лет, как Вы стали женой Федора. Уже восемь лет, как я знаю об этом. Наверное, Ваш сын уже перешел в третий класс... Возможно, я веду себя, как мальчик, что пишу Вам второе письмо, не получив ответа на первое в течение трех лет. Возможно, я потом буду упрекать себя. Возможно. Но я никак не считаю себя чужим для Вас человеком. Когда-то у нас было очень много общего. Верьте, что я буду счастлив, если узнаю, что Ваша жизнь сложилась хорошо. Но мне хочется знать об этом от Вас... Только от Вас. В этом письме я не все говорю из того, что мне хотелось бы Вам сказать..."
Федор машинально сложил письмо вчетверо и протянул его Солоду.
- Хватит. Но это невозможно...
- Неприятно, конечно, - сочувственно сказал Иван Николаевич. - Мне кажется, что он больше не напишет. Не получить ответы на два письма на протяжении восьми лет - этого, по моему мнению, достаточно, чтобы отбить охоту писать.
Федор поднялся со скамейки, прошелся по беседке.
- Но я не могу так жить... Не могу. Не знаю, какое наслаждение получают от жизни воры. Возможно, они не ругают себя так, как я... возможно, их не преследует совесть, и от этого им легче живется. Я познал большое счастье настоящей любви. Я сам себе стал казаться благородным человеком. Я забывал о том, что я - вор. Да еще какой вор!.. Но это письмо... Нет, дальше так невозможно.
- Да, Федор, трудно тебе.
Солод снова положил руку на плечо Федора. Федору сейчас неприятно было ощущать чью-то руку, но он не снял ее. За каких-то десять-пятнадцать минут он будто постарел на несколько лет. Щеки его ввалились, нос заострился, лицо вытянулось, морщина на лбу под прядями седины значительно углубилась. Плечи его опустились, будто кто-то положил ему на них тяжелый, непосильный камень. Только большие душевные потрясения способны так изменить человека.
- Что же мне делать?
- То, что всегда, - ответил Солод. - Жаль, Федор, что я сказал тебе об этом. Держись, друг. Будь молодчиной.
Солод отвернулся: ему, видимо, было трудно сдержать удовлетворенную, насмешливую улыбку. Если бы Федор заметил ее, он бы подумал: Ивану Николаевичу приятно от того, что испортил праздник... Да что Федор может заметить сейчас?..
К беседке подошла Валентина.
- Что там за секреты?.. Садитесь за стол, не разлей вода.
Федору наливали вина, тянулись к нему рюмками и бокалами. Он пытался улыбаться, даже пошутил, что хорошо, если бы еженедельно можно было быть именинником.
К счастью, уже вечерело, а свет на веранде был не таким ярким, чтобы гости и Валентина могли заметить разительные перемены на его лице.
Георгий Кузьмич покосился на Лиду и Ивана Николаевича, перешептывающихся между собой, и, подвернув усы, воскликнул:
- Теперь послушайте мой тост!.. Горько!.. Полынь-трава! Слышите?.. Горько!
Валентина засмеялась.
- Короткий у вас тост, папа.
Федор, пытаясь овладеть собой, тоже улыбнулся. Улыбка у него вышла невеселой, искусственной. Но всем было весело, все смеялись, шутили, и поэтому никто не замечал, сколько усилий прилагает именинник, чтобы тоже казаться веселым.
- Короткий тост, зато яркий, - сказал он с некоторым опозданием.
Все за столом закричали:
- Горько! Горько!
Лида опустила глаза, покраснела. Не спасла и загорелая кожа. Иван Николаевич, который был значительно выше ее, навис над ее головой своим улыбающимся лицом.
- Ну, что же, - прищурив глаза, сказал он. - Если требуют массы...
Положив правую руку на белую прядь в Лидиных волосах, а левой взяв за подбородок, он поцеловал ее в полные губы.
- Да, да, голубочки сизые, - хлопал в ладоши Гордый.
- Значит, стихийная свадьба? - Попытался пошутить Федор.
- Нет, это только заявка на свадьбу, - засмеялась Лида.
- Горько! - Воскликнул Кузьмич. - Пишите еще одну заявку для уверенности.
- Ого! - Сказала Прасковья Марковна. - Как видно, моему старому эта заявка больше понравилась, чем молодым.
- Гм... им это в новинку, а мне молодость вспомнилась. Когда-то и мне с тобой целоваться нравилось. А сейчас...
- Это намек! - Воскликнул Солод. - Горько!
- А что же вы думаете?.. Конечно, намек. Вы же сами не догадаетесь, что и старые тянутся к увядшим цветам молодости...
Гордый под общий смех и плеск ладоней поцеловал Марковну.
Над поселком стояла тишина. Только издалека доносился гудок паровоза, который отходил от завода с платформами, нагруженными чугуном и сталью. Тихо шелестели листья яблонь и дикого винограда, обвивающего родительскую веранду Федора. Где-то прозвенел трамвай.
Олег находился в пионерском лагере недалеко от поселка. Валентина вчера его навещала, но виделась с ним только минут десять.
- Как там наш Олежек? - Подумала она вслух.
- Их уже спать уложили, - со вздохом сказала Прасковья Марковна.
- Который же час? - Спросила Лида, которой после разлуки с Иваном Николаевичем не очень хотелось засиживаться в гостях. Вечер был прекрасный, лунный. В такие вечера хорошо пройтись по днепровским берегам, подышать свежим воздухом, расспросить Ивана о поездке, о Москве, о столичных театрах.
- Вот что, - поднялся Гордый. - У меня, друзья, есть еще один тост. Оно, конечно, хорошо чувствовать себя отцом, но надо, чтобы дети помнили и тех родителей, которые их породили и не имеют возможности сейчас радоваться их успехам. Выпьем за родителей, которых скосила вражеская пуля. Выпьем за родных родителей Валентины и за родного отца Олега. Пухом им земля.
На глазах Гордого появилась непрошенная слеза, и он украдкой смахнул ее ладонью.
- Благородный тост, - поднялся за столом Солод. - Живые не имеют права забывать о мертвых.
Все встали с наполненными бокалами в руках. Встал и Федор. Но голова его опускалась все ниже и ниже, а глаза были направлены в пустую тарелку, стоявшую перед ним. Ему казалось, что если он поднимет сейчас голову, посмотрит людям в глаза, все сразу поймут, какое большое преступление каменным гнетом лежит на его душе. Он слышал, как звякнули бокалы в руках гостей, как смачно кряхтел Гордый, вытирая усы после выпитого вина, как скрипнули стулья и зашелестел шелк на женщинах, когда все снова сели. Он только слышал, но ничего не видел перед собой. Он один стоял за столом, понимая, что надо сесть, но сесть не мог, как не мог и поднять головы. Ноги не сгибались, словно были налиты чугуном. В его руках мелко дрожал не выпитый бокал. Лицо Федора было таким бледным, что все это заметили.
- Что с тобой? - Бросилась к нему Валентина.
- Ничего. Я не могу больше пить.
- Э-э, нехорошо, голуб сизый... Нехорошо. Как же это понимать? - Хмурился Гордый.
- Папа, не надо заставлять... Может, действительно ему не идет вино.
Валентина подошла к Федору, взяла его за руку у самого плеча. Она не замечала, чтобы Федор в этот вечер много пил. И вообще его нельзя было в этом винить. Что же с ним произошло?..
Наконец Федор поднял голову и грустно спросил:
- Валя, когда я усыновлю Олега?
Федор сам не знал, почему он поставил Валентине этот неуместный вопрос. Сказал он механически, поймав в своей памяти одну из старых мыслей, которые его всегда волновали.
- Ну, что ты, Федя?.. В другой раз поговорим об этом.
Теперь уже Валентина была совсем удивлена. Возможно, он действительно больше выпил, чем мог, а она, поддавшись общему веселому настроению, этого не заметила?
- Но Валентина Георгиевна носит ваше имя, Георгий Кузьмич, - сказал Солод, чтобы как-то оправдать Федора.
- Видишь, Иван, - сказал Кузьмич, - я даже не знал имени Валюшиного отца. А с Олегом иначе. Возможно, для него будет гордостью носить имя родного отца, который погиб смертью храбрых. Разве это для тебя обидно, Федор?
- Нет, здесь что-то не то... На работе не в порядке? - Заглядывая в глаза Федору, спрашивала Валентина.
- Позвольте мне отдохнуть... Я очень плохо себя чувствую.
Федор, шатаясь, вышел из-за стола. Когда он проходил мимо Солода, тот недовольно буркнул:
- Что ты действительно раскис?..
Валентина отвела Федора в спальню, сбила подушки, помогла ему раздеться. Как только она касалась его тела, Федор вздрагивал, словно его пекли горячим железом. Ему казалось, что ее руки прикасались к ранам в его душе, ощупывали его совесть и находили в ней те незаживающие язвы, которые Федору мешали жить. Ему было стыдно перед этими милыми, нежными руками. Как он мог забыть о своем преступлении, совершенном там, на вокзале?
Восемь лет он прожил счастливо. Сердце говорило, совесть спала. Это неожиданное письмо ее разбудило. И теперь заговорили вместе, споря между собой, - сердце и совесть. Почему Солод не скрыл от него и это письмо?.. Он единственный человек, который знает правду о Федоре Голубенко. Рассказать обо всем Валентине? Рассказать и избавиться от этого бремени? Как она отнесется к нему, когда узнает обо всем?.. Сомнений не было - Валентина уйдет от него в тот же день. Нет, он не может ее никому отдать. В конце концов, разве она не счастлива с ним?.. Вот она склоняется над своим Федором, такая отзывчивая, сердечная, заботливая. И может, она его не только уважает как своего ближайшего друга, но даже немного любит?.. Федор потянулся к Валентине, крепко обхватил ее руками, притянул к себе на грудь, до половины покрытую одеялом.
- Валя!.. Кровь моя, дыхание мое!.. Никому, никому тебя не отдам.
- Но меня никто и не захочет взять, - попыталась шутить Валентина, не вырываясь из его объятий. - Успокойся. Поспи немного. Мне надо с гостями попрощаться.
Но Федор не выпускал ее из своих рук.
- Какие гости?.. Все домашние, свои. Я прошу тебя - побудь со мной. Я не могу тебя сейчас отпустить. Кажется, отпущу - и больше ты не придешь.
- Да что это с тобой?
Валентина положила ладонь ему на лоб. Голова у Федора горела, как в лихорадке. Дыхание его было необыкновенно горячим.
- Ну, хорошо. Я не пойду.
5
Вера и Лиза Миронова были близнецами. Когда они одевались в одинаковые платья, их нельзя было различить. Даже небольшие родинки у одной и у другой на левой щеке. Несколько лет назад, когда Вера вернулась от тети Даши, что брала ее на воспитание еще в детстве, они сами радовались этому, морочили головы ребятам! Лиза приходила на свидание к Вериным, а Вера - к Лизиным.
Но с некоторых пор они не мирились. После смерти матери Вера и Лиза даже дом поделили на две половины и теперь иногда встречались только в тесном коридорчике, который пока оставался общим.
Раздел имущества и дома состоялся по инициативе Веры. Первый серьезный конфликт между ними возник тогда, когда Лиза подала заявление на курсы шоферов. Сестра никак не соглашалась с тем, что красивая, белолицая Лиза скоро должна стать шофером. Она доказывала, что водительское дело - не для женщин, а если и для женщин, то для таких, которые не имеют надежды выйти замуж. Лиза не послушалась Веры, окончила курсы, получила грузовую автомашину и уже два года работала в заводской автоколонне. Сначала было нелегко - водительская братия смеялась над ней, пыталась подстроить подвох, чтобы потом посмеяться всем вместе. Но вскоре Лиза доказала, что смеяться над ней без отплаты нельзя. Когда у одного водителя, который больше всего смеялся над Лизой, заело что-то в моторе, она подошла к машине, осмотрела ее, достала из кармана комбинезона серебряную монету.
- Ты что, подкупить мою бандуру хочешь? - Насмешливо спросил шофер.
- И подкуплю, - сердито сказала Лиза.
Она склонилась над мотором, поколдовала со своей монетой, натерла серебром какие-то контакты, что-то продула.
- Заводи!
Шофер нажал на стартер, и машина заворковала, что голубка.
- Молодец, Лиза! - Кричали ей из углов гаража. - Не будет хвастать.
С тех пор Лиза не слышала насмешек. А через год она стала одним из лучших водителей в заводской автоколонне. Комсомольцы избрали ее членом комитета и заместителем комсорга завода.
Лиза иногда пыталась понять, что сделало Веру такой, какая она есть. Но ей трудно было в этом разобраться.
Еще когда девочки были маленькими, умер отец. Нелегкая жизнь настала для матери, оставшейся с двумя детьми на руках. В это время самым близким человеком для семьи была тетя Даша - сестра отца. И мать, и девочки ее очень любили. Каждый приезд тети Даши приносил в дом радость и веселое оживление. Она все умела делать: шила, вязала, копала грядки, а если надо, то могла починить поваленный ветром забор.
Тетя Даша была незамужней, доживала свой век одна в небольшом соседнем городке. Горячо привязалась она к детям умершего брата, и когда заговорила о том, чтобы взять на воспитание одну из девочек, мать не решилась отказать ей.
Вера была живее, сообразительная, чем застенчивая, диковатая Лиза, и выбор тети Даши упал на нее.
Одинокая женщина вкладывала в нее всю свою нерастраченную любовь, мечты о счастье, которого сама не испытала. Ни в чем Вера не знала нужды. Девушка привыкла к тому, что тетя подкладывала ей лакомые кусочки, а сама нередко довольствовалась одним чаем. А когда они приезжали к маме и Лизе в гости, Вера хвасталась перед сестрой туфлями, бантиками или новым платьем.
Лиза искренне завидовала сестре - мама ее так не баловала.
Вера подрастала; тетя откровенно любовалась ее красотой, живостью, готова была молиться на свою воспитанницу. Очень рано зеркало стало близким другом Веры, и тетя не видела в этом ничего плохого. Вера была красивая, знала об этом, а тетя Даша непомерным восхвалением поддерживала в ней уверенность, что для женщины ничего другого и не надо.
Неожиданная смерть тети Даши была для Веры тяжелым ударом. Она вернулась домой. Мамы тоже не стало. Теперь ей пришлось подумать о том, как устроить свою жизнь. А устроить ее она хотела по возможности легче и приятнее.