Начальник экспедиции был очень доволен. Пожалуй, впервые за долгие годы путешествий по полярным областям он так близко наблюдал этих удивительных людей. Похоже, что когда у них есть пища, когда кров надежно защищает их от летнего холодного дождя, зимнего снежного урагана и всепроникающего холода, они почитают себя счастливейшими людьми на свете. Хотя с точки зрения европейца для настоящего счастья им многого недостает. Их жилище, сооруженное из выброшенного на берег плавникового дерева, моржовой кожи и оленьих шкур, убого. Оно скорее похоже на пещеру, ибо наружный свет не проникает в него. Одно дымовое отверстие, расположенное в вершине конуса, не дает достаточного освещения в чоттагине. Небольшое пространство жилища делят между собой не только люди, но и собаки. От этого, конечно, непролазная грязь и особый неистребимый запах, в котором сливаются вонь прогорклого тюленьего жира, чадящего дыма от моховых светильников, человеческих отправлений, псины и многого другого, непонятного, однако вполне привычного здешнему аборигену, который без всего этого наверняка чувствовал бы себя неуютно. Во многом именно эти соображения и удерживали Амундсена от намерения взять отсюда хотя бы одного человека на корабль исполнять несложные работы, чтобы освободить себе и другим время для научных наблюдений, приведения в порядок оборудования и снаряжения для предполагаемого дрейфа к Северному полюсу. Скоро уедет группа на мыс Восточный. Возможно, что им придется двигаться дальше, к устью реки Анадырь. На корабле останутся всего четверо.
Сегодня, сидя в продымленном чоттагине за праздничным столом, Амундсен все больше склонялся к мысли, что если кого-то всетаки брать, то лишь Кагота.
Было одно важное обстоятельство - Кагот знал английский и плавал на американском торгово-китобойном судне, так что многие привычки и обычаи белого человека не будут для него непонятными и неожиданными. Вообще Кагот все больше нравился Амундсену. В его облике, если повнимательнее присмотреться, можно было заметить природное изящество, аккуратность и даже намеки на чистоплотность, если можно употребить это понятие по отношению к обитателю хижины из плавникового дерева и моржовой кожи. Кроме того, как выяснилось, Кагот был одинок - Каляна не была ему ни женой, ни сожительницей, хотя женщина она была весьма привлекательная…
Отведав шампанского и почувствовав, что этот напиток неожиданно сообщает ясность мыслям и будит воображение, Гаймисин объявил, что желает поведать легенду о том, как птицы принеслиь свет на землю. Гаймисин славился умением рассказывать, и его любили слушать. Каляна отнесла в полог спящую Айнану, и все сгрудились возле низенького столика.
Гостям переводил Кагот.
- На заре рождения земли, происхождения вод, гор, - начал Гаймисин, - солнце светило круглые сутки, и не было деления на день и ночь. Потому что жизнь спешила радоваться, звери торопились размножаться, человек искал своих братьев. Так продолжалось очень долго, и Внешние силы просто любовались весело кипящей жизнью на земле, потому что всякое деяние для них было радостью. Но в жизни всегда есть зло. И оно не терпит, когда у света нет тени, у улыбки плача, у радости печали, у грохота тишины. Там, где есть добро, где царит радость, там должны быть и зло и печаль - так рассуждали злые силы. И они решили отнять от людей солнце. Правда, злые силы не могли его погасить, совсем снять с неба. Для этого у них не хватало мужества. Они решили воздвигнуть между землей и небом твердь, чтобы загородить солнечные лучи. И вот в один прекрасный день люди вдруг заметили, что солнечный свет стал ослабевать и наконец совсем исчез с неба. Земля погрузилась в темноту. Взвыли звери, заплакали женщины и дети, а растерянные мужчины собрались в одно большое жилище и стали думать. Решили послать самых сильных людей, чтобы те пробили отверстие в тверди. Ушли мужчины-силачи, но прошло время, и никто из них так и не вернулся. Остались они там, обессилевшие до смерти. Стали гадать, что делать дальше. А тем временем заметно похолодало. Люди, жившие доселе без одежды и жилья, начали искать, чем бы прикрыться и где спрятаться. Но стужа усиливалась, кое-где реки промерзли до дна, а моря покрылись льдом. Уныние и печаль воцарились на всей земле, и род людской стал готовиться к смерти. Но однажды услышали люди в безмолвии наступившей тьмы птичью песенку. Это прилетела пуночка и запела:
Не печальтесь, люди,
И не войте, звери,
Не спешите жизнь хоронить.
Я добуду вам солнце,
Ясный свет верну вам,
Чтобы увидел каждый
Малыша улыбку
И с этой песенкой пуночка улетела к краю той тверди, что соединяла небо с землей. Долго ждали люди и звери. Все жители земли надеялись, потому что даже малая надежда была для них поддержкой. Но шло время, а света все не было, и тьма все густела, словно застывающая кровь. Только порой, когда становилось совсем тихо, самые чуткие слышали птичью песню и уверяли остальных, что есть еще смысл ждать и надеяться. Но надежда угасала.
И вот в одно утро, когда отчаявшиеся люди и звери лежали распростертые в своих темных и холодных жилищах, пещерах и норах, кому-то показалось, что там, вдали, мелькнул какой-то проблеск. Встали люди, поднялись со своих лежбищ звери, и увидели они, как на стыке моря и неба появилось красное свечение, будто кто-то размазывал кровь по небесной тверди, и эта кровь светилась. Да, кровь светилась! От ее сияния стало видно и саму крохотную птичку. Это она, пуночка, долбила небесную твердь своим слабым клювом и источила его до самой головки, откуда уже сочилась кровь. Пораженные люди и звери смотрели на эту отважную птичку и не смели подать голоса, чтобы не спугнуть ее, не помешать… Вот она из последних сил окровавленным остатком клюва ударила раз, другой, и - о чудо! Она пробила крохотную дырочку, куда проник солнечный луч и достиг земли. Радостно закричали люди, и зарычали звери. И все кинулись на помощь птичке. Черный ворон, несколько раз взмахнув крыльями, достиг границы земли и небесной тверди и просунул свой большой твердый клюв в образовавшуюся дырочку. За ним подлетели орлы, чайки, утки и гуси, бакланы и топорки. Топорки взялись с другого конца долбить небо, вот почему у них клювики красные, они тогда испачкались кровью. Дружными усилиями расширили небесную дыру, пробитую отважной пуночкой, и солнце и солнечный свет вернулись на землю. Только с тех пор солнце все же уходит с неба на зимний отдых, напоминая о том, что есть еще силы зла на свете. А о маленькой пуночке, об ее отваге и храбрости напоминает ее кровь, которая разливается по небесной тверди каждое утро… Все…
Так закончил сказку слепой Гаймисин и, умолкнув, почувствовал, что действие удивительного новогоднего напитка улетучилось.
Амундсен вынул из кармана большие серебряные часы и, глянув на них, воскликнул:
- Господа и товарищи! Мы живем уже в тысяча девятьсот двадцатом году!
Кагот и Першин пошли проводить гостей на корабль.
В холодном воздухе громко скрипел высушенный морозом снег, резко звучали людские голоса.
Подниматься на палубу не стали. Остановившись, Амундсен отвел чуть в сторону Першина и спросил:
- Какого вы мнения о Каготе?
- По-моему, он замечательный человек! - горячо воскликнул Першин и, помолчав, добавил: - Только одно меня смущает…
- А что?
- То, что он шаман.
- А разве это накладывает какие-то черты на его характер или поведение?
- Я ничего такого не замечал за ним, - признался Першин. - И с виду и по поведению он совершенно нормальный человек.
- Ну тогда в чем же дело? - нетерпеливо спросил Амундсен.
- Даже не знаю, что и сказать, - ответил Першин.
Амундсен помолчал, потом проговорил:
- Я, собственно, спрашиваю для того, чтобы принять окончателен ное решение: брать или не брать его на корабль. Дело в том, что с отъездом наших товарищей на мыс Восточный нас на корабле танется совсем мало, а объем работы нисколько не уменьшится. Мне кажется, из здешних жителей лишь Кагот более или менее подходит.
- Здесь я не могу советовать, - ответил Першин.
- Я положу ему хорошее жалованье, - продолжал Амундсен. - Поскольку деньги здесь не имеют большого значения, я буду выдавать ему продукты и кое-какие товары, которые вполне заменят ему отсутствие традиционной добычи.
Кагот, не подозревающий о будущей перемене в своей жизни, думал о том, почему, несмотря на праздник и веселье в яранге, на душе у него было неспокойно. Какая-то непонятная тревога холодила его изнутри. Иногда он с завистью думал о своих сородичах, которые не задумываются о жизни, принимают ее такой, какой она встает перед ними, - с радостью, добром, бедой или печалью.
15
Кагот не сразу согласился перебраться на корабль. Услышав предложение, он мотнул головой и тихо сказал:
- Нет.
Амундсен удивленно посмотрел на него и продолжал:
- В счет жалованья вам будет выдано муки, сушеных бобов и консервов в таком количестве, что это даст возможность и вам лично и вашей семье не опасаться голода по крайней мере в течение полугода. Сюда же войдут сахар, сухое молоко, сухари, пеммикан, разные виды материи, нитки, иглы, бисер, все, что нужно для женского рукоделия. При окончательном расчете вы получите также винчестер с шестью сотнями патронов. Во время работы на корабле вы будете питаться вместе с членами экспедиции бесплатно. Разве это плохие условия?
- Нет, - снова ответил Кагот, хотя на этот раз Амундсену показалось, что решимость его поколеблена.
Норвежцу было невдомек, что Кагот отказывался не столько от нежелания переменить занятие и место жительства, сколько от неожиданности предложения.
- Я думаю, что ваш отказ не является окончательным, - осторожно сказал Амундсен. - Подумайте хорошенько. Вам необязательно отвечать сразу. Я даю вам несколько дней на размышление.
Эти несколько дней Кагот и впрямь мучительно размышлял. Не о тех благах, которые сулил Амундсен за работу. Два обстоятельства его смущали. Первое - он не знал, как и что ему придется делать на корабле. Ведь это не китобойное и не торговое судно, к тому же оно неподвижно впаяно в лед, И второе - что будет с дочерью?
И обстановка в яранге переменилась. После того как Першин добыл умку, само собой получилось, что он занял главенствующее место в жилище, хотя ночевал пока в гостевом пологе. Каляна явно отдавала предпочтение русскому. Возвращавшиеся с охоты мужчины вроде находили одинаковую заботу со стороны женщины. Но добытчик умки Першин сидел у столика со стороны большого полога, на бревне-изголовье, тогда как Каготу предлагался китовый позвонок.
Когда Каляна острым пекулем резала копальхен или мороженое мясо, распределяла куски по длинному деревянному блюду, лучшие придвигались к русскому. Неоднократно Каляна вслух предлагала Першину переселиться в большой полог, но учитель каждый раз со смущенным видом отказывался. Небольшие запасы чая и сахара находились, естественно, в распоряжении хозяйки, и свое расположение она выказывала еще и тем, что самый крупный кусок сахара подкладывала русскому, заставляя его краснеть и бормотать какието непонятные слова. Першин пытался делиться сахаром с девочкой, ао Каляна отнимала у ребенка Сахар и клала обратно перед русским, громко говоря при этом, что девочка свое уже получила.
Она сшила русскому прекрасную кухлянку и камусовые штаны, торбаса и отличный малахай, украсив его длинноворсовым росомашьим мехом. А Кагот мерз в своей вытертой кухлянке, в которой явился еще из Инакуля. Рукавицы прохудились, и пришлось несколько раз напоминать Каляне, прежде чем она их дочинила.
Одно не изменилось - к Айнане Каляна по-прежнему была внимательна и ласкова.
В довершение всего Каляна начала учиться. Правда, это не были каждодневные уроки. Просто время от времени, особенно в ненастную погоду, когда не нужно было уходить в море, Першин звал ребятишек в ярангу и затевал с ними игру: вытаскивал грифельную доску, рисовал буквы и пытался втолковать, какие звуки они обозначают. Вместе с малышами приходила Умкэнеу, и рядом с ней присаживалась Каляна. Кагот в душе не одобрял ребячества взрослой женщины. Ну Умкэнеу было еще простительно, хотя она тоже уже далеко не девочка. Но Каляна… Однако Кагот помалкивал и занимался своими делами, искоса поглядывая на доску и пытаясь проникнуть в смысл и значение рисуемых Першиным значков.
Первая книга, которую Кагот увидел в своей жизни, была Библия у капитана "Белинды". Понадобилось несколько дней, чтобы он хоть приблизительно понял ее назначение. В ней заключались заклинания и божественные слова тангитанов, закрепленные значками на весьма непрочной белой материи, которую легко можно порвать. Но каким образом эти знаки отзывались человеку - это было выше понимания Кагота. Они не обладали резким запахом, в этом он убедился, украдкой понюхав Библию. И не подавали голос, потому что тот, кто познавал божественный смысл начертанного, не прислушивался, а как бы бегал глазами по рядам ровно выстроившихся значков.
Намерение Першина обучить грамоте соплеменников Кагот считал несерьезным. Ему никогда, даже в самых невероятных сказках, не доводилось слышать, чтобы кто-то из луоравэтльанов умел наносить на бумагу и различать эти знаки. Только природная деликатность и нежелание обидеть человека не позволяли высказывать вслух сомнение в успехе учителя. Амос только посмеивался и говорил Каготу, что перечить этой детской игре - только ронять свое достоинство: пусть забавляются. Но Каляна… Она же не ребенок…
На третий день, когда Амундсен еще раз обратился к Кагрту с предложением поступить на работу на корабль, он услышал в ответ:
- Я согласен.
Собрав свои нехитрые пожитки и погладив на прощание по головке дочку, Кагот сказал Каляне:
- Я переселяюсь на корабль. Буду там работать. Пусть пока Айнана побудет у тебя.
Каляна странно посмотрела на Кагота - то ли с сожалением, то ли виновато - и сказала:
- Конечно! Пусть Айнана будет здесь. Что ей делать там, среди этих непонятных тангитанов? Еще заболеет с непривычки…
Помолчала, потом добавила:
- Но если тебе там не понравится, ты всегда можешь вернуться…
- Хорошо, Каляна, - сказал Кагот и пошел на корабль.
Амундсен ждал его в кают-компании. Он был серьезен и заговорил Медленно и значительно:
- Господин Кагот! Вступая на корабль, вы как бы вступаете, на землю Норвегии. Как член нашей экспедиции, как наш товарищ по зимовке, вы должны подчиняться некоторым требованиям, налагаемым условиями нашей общей жизни. Как видите, господин Кагот, наш корабль далеко не яранга, и поэтому требования к гигиене, и аккуратности у нас строгие…
Сначала Кагота остригли. Сбрили бороду, однако усы, к удивлению Кагота, без всякой просьбы с его стороны оставили. Затем последовало долгое, изнурительное мытье в паровой бане, которая была специально приготовлена для него. Когда он с Сундбеком вошел в небольшое, обшитое деревом помещение, наполненное горятам воздухом, первым желанием было выскочить на снег, на лед глотнуть настоящего свежего воздуху. Ощущение было такое, будто, в горло вливается горячая жидкость, растекается по легким, распирает и обжигает их нежную ткань.
- Не бойся, - спокойно сказал Сундбек, - никто еще не умирал от хорошей бани.
В руках у Сундбека было некое орудие, сплетенное из прочной и жесткой травы. Намыленное так, что полностью исчезало в белой пене, оно крепко натирало кожу Кагота, снимая с него грязь.
Казалось, что сходит живая кожа. В полутьме банного помещения Кагот разглядывал свое красное тело, опасаясь, что вот сейчас на деревянную широкую скамью польется кровь. Не хватало ни сил, ни, времени дивиться необыкновенному телосложению и светлому цвету кожи Сундбека. Самым поразительным, конечно, была обильная телесная растительность, неизвестно для чего предназначенная. Когда Сундбек предложил выйти на палубу и чуточку передохнуть перед последним решительным намыливанием, Кагот спросил:
- У ваших женщин такая же растительность на груди или только у мужчин?
Сундбек усмехнулся и ответил:
- После долгих месяцев воздержания сейчас и волосатая показалась бы прекрасной! Но у наших женщин, к счастью, грудь, если можно так сказать, голая и прекрасная…
Кагот, внутренне удивляясь, обнаружил, что постепенно привык к горячему воздуху и горячей воде. Его все больше охватывало новое, неизведанное до этого чувство легкости и освобождения. Появилось знакомое по детским и юношеским снам желание летать. Казалось, посильнее подпрыгни - и взлетишь над кораблем, над нагромождением торосов, оставив далеко внизу прибрежные сопки, остров Айон и маленькое, едва видимое с высоты становище.
Облачившись во все новое, чистое и матерчатое, Кагот продолжал испытывать ощущение бестелесности. Кожа стала необыкновенно чувствительной, истончившейся, словно бы она сточилась от жесткой мочалки, щедро намыленной горячей скользкой пеной.
Морозный воздух перехватил дыхание, и Кагот закашлялся.
- Идем, идем скорее в каюту! - заторопился Сундбек. - После такой бани не мудрено подхватить простуду.
В кают-компании их ожидал горячий грог. Кагот, глотнув, с удивлением спросил:
- Дурная веселящая вода?
- Совсем немного, - весело ответил Сундбек. - Ровно столько, сколько нужно для здоровья и хорошего самочувствия после такой бани.
По мере того как проходила банная усталость и слабость, тело обретало необыкновенную упругость и легкость, и в голове становилось как-то свободно, словно чудесным образом увеличилось пространство для мыслей.
Один за другим в кают-компанию приходили члены экспедиции, и каждый выражал восхищение и удивление новым обликом Кагота.
- Да вы просто красивый мужчина, Кагот. - заключил общие восторги Амундсен. - Я и не ожидал, что простая баня вас так преобразит.
Каюта Кагота помещалась недалеко от его рабочего места - камбуза. Она представляла собой такое же помещение, какое занимали все члены экспедиции, за исключением самого начальника, чья каюта была составлена из двух и несколько иначе меблирована. Когда Кагота оставили одного, он первым делом отогнул одеяло и обнаружил под ним снежно-белую простыню. Приложив ладонь, он отнял ее и посмотрел: по-прежнему чисто. Такой же белой была и подушка. Да, это совсем не то, что на "Белинде". Там на жестком деревянном ложе лежало неопределенного цвета одеяло - и больше ничего, ни подушки, ни тем более, белой материи.