– Это потому, что ты видел меня без одежды. Без одежды мы все очень красивые. Если бы ты посмотрел на нашу Ирочку, когда она купается… Как Афродита… Нет, правда, у нее такая фигурка… И характер золотой. Самое главное у жены – характер, ведь правда? А вы, мужчины, смотрите только на лицо да на одежду. Может быть, нас не берут замуж из-за одежды? Мы на танцы по очереди ходим, у нас вся одежда общая, хорошо хоть у всех размер одинаковый. Вечером маму обдираем как липку, – Милочка рассмеялась. – Сидит в одной рубашке и осеннем пальто и читает книжку. Она очень любит читать. Всю свою заводскую библиотеку перечитала. А сейчас еще старая мода вернулась: чтобы у невесты приданое было. А у нас одна шкура… Мама сказала: кто первый выйдет, тому и отдам…
– Заманчивое дело.
– Нет, правда, не смейся.
– А я и не смеюсь. Тебе завтра в первую?
– Да.
– Значит, скоро идти.
– Да. Еще можно часик. Немножко согреюсь.
– Как ты меня нашла?
– Очень просто… После смены пошла в ваш деканат, узнала твой адрес, доехала до конечной остановки и сюда.
– На попутной?
– Пешком. Попутной не встретилось.
– Пятнадцать километров…
– Ну что ж. Мы все очень выносливые.
– Твои не хотят, чтобы мы встречались?
– Да.
– Почему?
– Так…
– Они думают, что я не женюсь на тебе?
– Да…
– И ты так думаешь?
– Да.
– Почему?
– Потому что мы не пара.
– В каком смысле?
– Ты писатель…
– Я не писатель.
– Так будешь им. Ты очень талантливый.
– И вовсе не талантливый.
– Не спорь.
– Почему же ты не бросишь меня? Тебе ведь надо искать мужа.
– Потому, что я люблю тебя. И у нас еще впереди целый год. Ты ведь не женишься раньше, чем кончишь институт?
– Нет.
– А мужа я себе найду.
– Ты уверена?
– Конечно.
– Какая самоуверенность.
– Да. Потому что я… я смелая и вообще… Я умею подчинять людей своей воле.
– Ты обладаешь гипнозом?
– Не знаю… Но я могу заставить человека сделать все, что захочу. Пошел же ты со мной танцевать тогда.
– Почему же ты не заставишь меня жениться на тебе?
– Не хочу.
– Почему?
– Потому что ты не хочешь.
– А если я захочу?
– Все равно. Я не хочу тебе мешать. Тебе нужна жена, которая пишет стихи или рисует картины. Вам и за кухонным столом будет интересно… А что я? Любовь? Она скоро пройдет. И ничего не останется, кроме раздражения, которое будет все расти и расти, пока не превратится в ненависть. С твоей стороны, конечно…
– Ты смотри, – удивился Глорский. – Как ты рассуждаешь. И это-то в девятнадцать лет. А что будет дальше? Возможно, не я, а ты станешь великим человеком. Философом, например.
– Хотела бы я посмотреть на твою жену. Может быть, встретимся когда-нибудь. Будем идти навстречу друг другу. Ты в дорогом пальто с меховым воротником, в шляпе, с тростью. Она расфуфыренная в пух и прах. На плечах лиса. Небось и не поздороваешься.
– Поздороваюсь.
– Нет.
– Почему же?
– Да просто не узнаешь.
– Этого не может быть.
– Ну… у тебя таких, как я, знаешь сколько будет…
– Таких не будет…
… Они встречались до самого отъезда Бориса на место назначения. В ту осень, когда он был на практике, Милочка приходила почти ежедневно. Борис выходил ей навстречу, и они встречались где-то на полпути возле стога соломы. В стоге Глорский соорудил великолепную квартиру с кухней, спальней, с электрическим освещением, – клал фонарик. Он приносил с собой молоко, еще теплых пирожков с мясом, которые ему жарила по заказу хозяйка, печеной картошки, сала, соленых огурцов. Хозяйка дала им два одеяла. Глорский готовил в "спальне", в довольно большой соломенной пещере в самой глубине стога, постель, затем по узкому ходу переползал в "кухню", расположенную у самой "прихожей", и раскладывал на широкой доске ужин, потом закрывал соломой в ход, чтобы не настудило, и выходил на дорогу. Та осень была дождливой. С утра обычно дул холодный ветер, гнал с далекого моря черные нездешние облака. К обеду облака сливались, светлели и образовывали мглу, которая сочилась на поля, деревню, луг. Все вокруг становилось серым, скучным, особенно дорога, превращенная колесами машин и телег в месиво из грязи, соломы, травы и обильно политая водой. Заняв в ширину метров десять, она уходила из-под окон последних хат, делала по лугу полупетлю и скрывалась в моросящей мгле При виде этой дороги хотелось сидеть в тепле, уюте, а не шагать неизвестно куда, через каждые пять минут сбрасывая с сапог полпуда грязи.
Глорский уходил сразу же, едва кончался его урок, чтобы добраться до стога засветло, но никогда не успевал и подходил к стогу уже в полной темноте. Затем с час ждал Милочку, прислушиваясь к далеким звукам. Но звуков никаких не было. Лишь ровно шуршал дождь в листьях неубранной кукурузы, да иногда прилетал с дальнего конца поля порыв ветра. Порыв шел всегда один, поверху, лишь едва трогая кукурузные метелки, и, скользнув по мокро отполированной поверхности стога, исчезал вдали, и снова монотонно шумел дождь. Зябко, мрак, и на многие километры ни души… В эти минуты Глорский больше всего боялся, что Милочка не придет и ему надо будет вот так еще ждать под дождем час, а потом ужинать одному в пахнущей пылью и мышами соломе, а потом почти бежать до деревни, зажав под мышкой скатанные одеяла.
Но Милочка всегда приходила. Еще издали он слышал ее легкие торопливые шаги, и, стараясь не чавкать сапогами, осторожно шел навстречу.
– Ой! – всегда пугалась она, когда из мрака перед ней возникала человеческая фигура.
– Жизнь или кошелек! – загробным голосом требовал Борис, надвинув на глаза фуражку и подняв воротник.
Она обнимала его и целовала в губы, спустив на локоть сумочку, где у нее были копейки на проезд, платочек, зеркальце и, конечно, бутылка пива.
– А я тебе пива принесла Хочешь?
– Очень. Боялась?
– Немножко.
– Я буду встречать у трамвая.
– Ну, что ты… Ключ от квартиры у тебя?
– У меня, – смеялся Глорский.
Они шли к стогу соломы, Борис раскапывал вход и первым лез в "прихожую". Здесь они снимали обувь, верхнюю мокрую одежду. Заткнув дыру изнутри, переползали в "кухню". Глорский клал фонарик на пол. Свет бил в потолок и растекался по стенам, блестя в соломинках, делая "кухню" похожей на грот.
– Что у тебя на ужин?
– То, что заказывали, миледи.
– Пирожки?!
– Они самые.
– Ой, какие вкусные!
Глорскому нравилось, что Милочка всегда ела не стесняясь, заражая и его своим аппетитом. Ее мать экономила каждую копейку на одежду своим дочерям, и семья Милочки жила неважно. Идя на свидание, Борис, который получал стипендию, помощь от родителей и довольно хорошо зарабатывал рассказами и очерками, набирал много всякой всячины. Милочка радовалась, хлопала в ладоши, а потом серьезно, честно делила все пополам ("Это – мне, это – нашим, это – мне, это – нашим").
– А это вашим.
– Спасибо. Какой ты у меня умница. Тебе понравилось пиво? Я выбирала самое свежее. В трех магазинах была.
– Я же просил – не трать деньги. Или бери у меня.
– Вот еще…
Поужинав, они тушили фонарик и уходили в "спальню". Здесь было тепло, уютно, пахло соломенной трухой и мышами, которые осторожно шуршали совсем рядом, и даже не верилось, что в двух метрах отсюда холод, дождь, непогода, слякоть, безлюдье, а может быть, бродят волки…
Утром он ее провожал до трамвайной остановки. Дождь обычно кончался, дул ровный холодный ветер, грязь от холода была густой и не так липла к ногам. Чуть-чуть брезжил рассвет. Всю дорогу они шли молча, одинаково думая – о своей "квартире", о завтрашнем вечере, о том, что практика скоро кончается и вообще ведь остался всего неполный год…
А потом Глорский проделывал назад пятнадцать километров и, рассказывая ученикам биографии великих, иногда заговаривался, клевал носом и молчал минут пять к огромному удовольствию всего класса, который тотчас же начинал стрелять, щипать, дергаться и перебрасываться записочками.
* * *
– Пошли?
– Ага…
Кутищев свернул одеяло и стал запихивать его в рюкзак.
– Сегодня надо пораньше лечь. Устал чертовски. Если не дойдем до станицы – заночуем в лесу.
– Надо дойти. Я уже совсем одичал. Хоть на людей посмотреть.
– Тогда не копайся. Готов?
– Готов.
Они миновали поляну и углубились в лес. Солнце его уже подсушило. Пахло прошлогодним листом, горячим камнем и грибами. Тропинка была узкой, и они пошли след в след.
* * *
…Она не плакала. Наверно, дала слово или, как там у девчонок заведено, какую-нибудь клятву. Только кусала губы и отворачивалась, потому что дрожало лицо.
– Ну иди. Опоздаешь же.
– Дай поцелую еще.
– Не надо.
– Ну дай.
– Не надо.
Поезд дернулся и медленно пошел. Он все-таки поцеловал ее в губы. Они были сухими и горячими.
– Подожди, – сказала она. – Что-то скажу. Все равно уж теперь вряд ли когда увидимся… Ты помнишь, я уезжала в командировку?
– Да…
– Так вот, так вот! У нас мог быть…
Она отвернулась и побежала по перрону назад. Поезд уже набирал скорость. Она остановилась и помахала рукой:
– Будь большим! Счастья тебе!
* * *
– Игорь, подожди.
– Устал, что ли?
– Да нет. Выпить хочется…
– Вечером выпьем.
– Игорь, какие же мы в молодости болваны, а?
– Почему в молодости? Мы болваны всегда.
– Нет, в молодости особенно. Нахальные какие-то, бездушные, самовлюбленные, самоуверенные. Кажется, что впереди тебя ждет удивительная судьба, ломишься к ней напрямик, через клумбы и газоны. А потом – глядь, а уж в висках седина и впереди ничего нет, а что было лучшее, то позади, мимо чего равнодушно прошел. Ты помнишь, я тебе про девушку рассказывал? Я вспомнил, как ее звали. Ее Милочкой звали.
– Ну что ж, очень приятно, – пробормотал Кутищев.
– Такая девушка была… Думал, вокруг таких навалом. Еще лучше встречу. А вот не встретил…
– Жену же встретил. У тебя хорошая жена. Мне понравилась.
– Жена? Да, конечно.
4
К вечеру дорога вышла из леса и запетляла по большим, заросшим травой полянам. Она стала более широкой, плотной. Кое-где встречались следы коров, свежий помет. Очевидно, до станицы было уже недалеко.
– Сколько времени?
Глорский машинально дотронулся до запястья левой руки и только тут обнаружил, что часов нет. Всю дорогу он вспоминал, чего ему не хватало. Не хватало часов. Наверно, он их потерял в самолете.
– Я потерял часы.
– А-а. Наверно, в самолете…
– Наверно.
– Около пяти.
– Пожалуй.
– А я свои забыл. Три дня составлял список, даже запасные пуговицы взял, а часы забыл.
– Да они здесь и не нужны.
– А ведь правда. Это чудо цивилизации необходимо лишь в городе. Без него пропадешь.
– Здесь часы – солнце.
– Ну, теперь, по-моему, недалеко.
Идти стало жарко. Горы обступили извилистую долину со всех сторон и не пропускали ни ветерка. Горячий воздух неподвижно стоял над густой, в рост человека травой. Она тоже была горячей. Зацепив лицо, обжигала, наполняла легкие тяжелым прелым ароматом.
– Купим водки, консервов в томате. Что-то страшно захотелось консервов в томате.
– Только по сто граммов, не больше. В горах пить нельзя.
– Тут и пятьдесят сейчас с ног свалят. В кино сходим. Может, у них есть кино. Соскучился по кино. Давай немного передохнем.
Глорский опустил рюкзак на землю и сел на него. Они вышли на открытое пространство. Здесь трава была скошена и уложена в аккуратные валки. Рядом с ними лежал узелок из белого платка с желтым горохом, две фуфайки. Вдали двигались человеческие фигуры. Одна равномерно покачивалась то вправо, то влево. Другая – женская – шла чуть в стороне прямо, очевидно сгребая подсохшую траву в валки.
– Ну вот и первые люди.
– У тебя такой тон, словно ты выбрался с необитаемого острова…
– Почти что.
"Первыми людьми" оказались старик и старуха. Дед был в выцветших от времени солдатских брюках, очевидно, времен первой империалистической войны, в холщовой рубахе, подпоясанной веревкой (нейлоновой, блестящей на солнце, словно она была мокрой). На голове старика, как и полагается, красовалась обтрепанная, дырявая соломенная шляпа. Его старуха выглядела более современно: в ситцевом платье, на котором были изображены кусочки природы Черноморского побережья. Это платье можно было смело использовать в качестве путеводителя по Кавказу.
Увидев идущих, старик опустил косу и стал еще издали смотреть на них из-под ладони. Для него Глорский и Кутищев, очевидно, представляли не меньший интерес, чем он сам для них. Обе группы принялись разглядывать друг друга.
– Добрый день, – первым нарушил молчание Глорский.
– Здравствуйте, – дед снял шляпу и поклонился. Бабка осталась стоять неподвижно.
– То-то я смотрю – не наши. Туристы небось?
– Они самые.
– Туристы до нас редко ходят.
– Почему же? Места у вас красивые.
– Так оно от нас, море-то, недалеко. Вот каждый и спешит окунуться. На машинах все. Скорей, скорей.
– Ну а мы вот без машин.
– И то дело. Добро пожаловать. Сами-то далекие?
– Из-под Москвы.
– Из России, значит, – уточнил дед.
– А вы не в России, что ли? – засмеялся Глорский.
Дед махнул рукой.
– Да и как оказать – не знаю. Мы тут сами по себе.
– Станица далеко?
– Рядом. Повернете направо, вот вам и станица. Ночевать у нас будете?
– У вас.
– В лесу небось?
– Сейчас посмотрим.
– Не стоит в лесу, пожалуй.
– Почему?
– Да так… – Дед надел шляпу. – Станишники не любят, когда люди в лесу.
– Мы народ мирный.
– Все равно, сынки. Это у нас еще от черкесов осталось. Когда с черкесами воевали. Вы лучше у меня заночуйте. У меня сад большой, прям к ручью уходит. Под яблонькой палатку ставьте и ночуйте спокойно. И вы никого бояться не будете, и вас никто. Потому – мои гости.
– Да нам еще лучше. А где ваш дом?
– Третий справа. Спросите, если что, где хата Василия Петровича. Заходите, только с огороду, а то дома никого, а собака спущена.
– Ладно. Спасибо, Василий Петрович.
Дед поплевал на ладони и взялся за косу. Бабка в своем платье-путеводителе тоже задвигалась, словно она была заводной и дед нажал кнопку.
– Хороший старик, – сказал Кутищев, когда они начали спускаться к станице по уже ставшей пыльной, с глубокой колеей дороге. – Вот она, забытая жизнь наших предков. Пригласить первого встречного в дом, ходить босым, косить траву.
Станица располагалась по той стороне ручья. Здесь он был широким и глубоким. Переправлялись через него двумя способами: машинами и лошадьми через брод и пешим порядком по сложной системе тонких и толстых бревен, переброшенных по камням. Ни тот, ни и другой способ не годился. Брод был, по-видимому, глубок, так как вода в том месте шла спокойно и дно не просматривалось, а по бревнам с тяжелыми рюкзаками переправляться было рискованно.
Друзья в нерешительности остановились на берегу, сбросив рюкзаки в гладкую тень дуба. Было жарко, вокруг вилась целая шайка нахальных слепней. Их возбуждали разгоряченные, потные тела. На той стороне, казалось, было еще жарче, так как машины и скот вытоптали склон и превратили его в маленький кусочек Сахары. Сразу же за ручьем начиналась станица. Между деревьями виднелось несколько десятков каменных домов, от которых к воде спускались огороды и виноградники. Станица казалась совершенно безлюдной. Лишь возле негромко тарахтевшего движка сидел молодой мужчина, курил сигарету, сплевывал в воду да стайка мальчишек ловила небольшой сетью рыбу.
– Как перебраться? – крикнул Кутищев.
Мужчина, давно наблюдавший за ними, сначала ничего не ответил, потом подумал и что-то сказал. Шум ручья и работающий движок заглушили его слова. До путешественников донесся лишь обрывок фразы: " …тесь… шины…"
– Наверно, предлагает дождаться машины.
Друзья сели в редкую тень и стали ждать. Так прошло с полчаса. Никакой машины не было и в помине.
– Можно переправить рюкзаки по частям.
– Вот что мы сделаем.
Глорский расшнуровал рюкзак и достал оттуда надувной матрац. Минут через десять матрац красным плотом уже покачивался на воде. Друзья принялись грузить на него вещи и одежду. Стайка мальчишек бросила ловить рыбу и наблюдала с той стороны с большим любопытством. У одного карапуза даже высунулся язык и сползли трусы, которые он все время поддерживал одной рукой.
– Эй, братва! – крикнул Кутищев. – Иди, помогай!
"Братва" стала шептаться, но с места не двинулась.
– Вы что, немцы?
– Нет, – ответил большеголовый, стриженный "под нуль" и, очевидно, самый смелый пацан. – Мы русские.
– Ну, а раз русские, то чего же вы боитесь? Мы тоже русские.
– Так вы же туристы… – протянул пацан.
– А может, стиляги! – крикнул из-за его спины карапуз со сползшими трусами.
– Стиляги не могут быть туристами, и наоборот, – объяснил Глорский. – И вообще мы не туристы, а путешественники.
Слово "путешественники", видно, произвело свое действие. Ватага под руководством большеголового кинулась в воду и быстро переплыла ее, держа конопатые носы над водой, словно выводок котят.
– А леска у вас есть?
– Найдется.
– Мы вам покажем бочаг, где щуки есть.
– Вот и отлично.
Подталкиваемый десятками рук, плот быстро оказался на той стороне ручья.
– А где вы будете ночевать? – спросил большеголовый. – Хотите, я вам озерко покажу? Тут недалеко. Можно раков на костер половить.
– Да нет, ребята, мы уже остановились.
– Где?
– У Василия Петровича.
– Ну-у-у… Это вы всю ночь спать не будете.
– Почему ты так думаешь?
– Да так… Как начнет рассказывать…
– А вам уже надоело?
– Надоело.
– Показывайте, где его дом.
– А вон. С длинной трубой. Так вон его сын. У движка.
– Как его зовут?
– Петром.
– Ага, Петр Васильевич, значит.
Друзья собрали вещи в рюкзаки. Мальчишки немного понаблюдали за ними и ушли снова к своему бредню.
– Здравствуйте, Петр Васильевич, – сказал Глорский, подходя вместе с другом к парню, который сидел к ним боком, очевидно исподтишка наблюдая за переправой.
Парень поперхнулся дымом и выплюнул окурок в воду. Наверно, он не ожидал услышать свое имя из уст незнакомцев.
– Здрасть… – сказал он.
Глорский коротко рассказал ему о встрече с отцом и о том предложении, которое тот им сделал. Сын не выразил по этому поводу никаких эмоций.
– Пойдемте, – сказал он коротко.