Но Саввушки нет; нет и перелеска, цветов, травы; и сам он будто в темной камере, с решеткой на глубоком окне. Семен не удивляется; опираясь на склизкую стену, подходит к окну. Он растерян, раздражен, зол на себя и на остальных за то, что так вот все по-дурацки выходит и что нет ему нигде покою и хоть немного отдыху. Он видит небо, рассеченное темной узловатой решеткой на жесткие квадраты, и оно кажется ему печально-холодным, одиноким, хотя - он знает - под ним лежит как раз тот самый заповедный угол земной. И еще он знает, что камера наверняка никем не заперта и что ее уже никто не сторожит, все давно покинули его. По ногам из-под двери наносит все тем же знакомым холодом, он застыл и, чтобы как-нибудь согреться, ходит из угла в угол, ненавидя и тоскуя. Может, выйти? Да, надо выйти; и он идет к двери, понимая, что и там его тоже не ожидает ничего хорошего. Дверь выпускает его в длинный-длинный, теряющийся в темноте подвальный коридор с горящими в четверть накала желтыми лампочками. Он бредет коридором, потом другим, третьим; кругом какие-то повороты, ржавь решеток и засовов, затхлость, мертвая глушь - даже его собственных шагов не слышно. Он, мучаясь, бредет, утыкается в тупики, в темные углы - исхода нет. Опять тусклые бесконечные коридоры… он уже с силою перетаскивает коченеющие ноги и ему даже не страшно, ему пусто и безотрадно, будто он уже умер…
Он просыпался медленно, натуженно, будто всплывал из вязкой неодолимой глубины; и все никак не мог понять, где он. Что-то гудело и ныло вдалеке, над ним шуршало - но все это глухо и словно вне его, на какой-то иной поверхности, в страшном отдалении. Он и тела-то не чувствовал - было одно разбитое, затянутое сонной прострацией и цепким ощущением безысходности сознание - ему пусто и безотрадно, будто он уже умер…
Он долго лежал так, все ждал чего-то, наверное мысли, и потом понял: надо что-то делать, обязательно сделать что-нибудь. Он застонал, дернулся, и тогда начало туго, с глухим как шум в ушах протестом просыпаться тело. Он ощутил, как не то замерзли, не то затекли ноги и спина; испугался, сдвинул руки, облокотился на них, пытаясь вскочить - но тотчас уперся головой в солому и все вспомнил. Вспомнил с тягучей неохотой, с такою, что хоть плачь. Он опять со стоном - не удержаться - согнулся, потом разогнулся на своем ложе.
Было душно, сперто, от его движений поднялась колкая пыль. Он заторопился узнать, не застудил ли спину и как с ногами, не отморозил ли; и когда оказалось, что все вроде бы в порядке и что в стогу даже сравнительно тепло, то облегченно вздохнул, прикрыв лицо и рот ладонью…
Но только что происшедшее, этот странный, зловещий во многом сон не отпускал его, не уходил из памяти, а стоял перед глазами излишне четкий, явный, как факт: голубой полуденный туманец, Саввушка (в нем что-то дрогнуло), небо и неестественно, до едкости, зеленая трава… Он ругнулся вслух, яростно сплюнул в солому; но и голос, казалось ему, еще не проснувшемуся до конца, не выходил из него, не звучал извне, он был в нем самом, он был тоже одной из тех невеселых, жутких мыслей, что будто неведомые рыбины всплыли из темных глубин сознания наверх, путая, сбивая и пугая ближние практические мыслишки, точно рыбью мелочь…
Тогда Семен заругался, отчаянно и отвратительно, заворочался, встал на четвереньки и полез напролом к выходу, плечом и головой проталкивая соломенную пробку наружу. В открывшуюся нору тотчас замахнул будто только этого и ждавший ветер и посыпал, посыпал мелкой снежной крупкой. Семен раскрытым ртом жадно хватал свежий острый воздух, мотая отяжелевшей головой, откашливался, схаркивал, бессмысленно глядел в крутые всплески, в сплошную пляшущую завесу бурана. Вспомнив, присмотрелся к светящимся стрелкам часов - пятнадцать минут третьего. Понемногу отходя, выкурил две папиросы кряду, и все поглядывал на темный силуэт полузанесенного трактора, и опять неохотно залез в свою нору, заделал вход соломой, обдергивая ее над головой, расширяя себе место.
Долго потом еще Семен лежал, отдыхал, стараясь думать о чем-нибудь постороннем, отвадить сон; но не было сейчас и не могло быть ничего постороннего, все сводилось к одному. Он никак не ожидал от себя такой чувствительности, ребячьих страхов. Мура всякая, Саввушка, туман этот голубой - откуда все? Ото сна это, решил он наконец. Во сне человек всегда такой… слабину дает, и душа его тоже ребячьей становится, тонкокожей: об любой сучок одерябаешь, слезами обольешься. Тем более нервы у него стали - не нервы, а старая куделя…
Потом он подумал о том, что творится сейчас в селе. Если Мамыкин не догадался позвонить в Подстепки, то мужички теперь протопили печки и дрыхают себе под ватными одеялами, знать ничего не знают и знать не хотят. Конечно, переспать-то и он переспит, лишь бы не мороз. А то и солома не спасет. После войны, в сорок девятом (в сорок девятом ли?), в соседнем колхозишке расчали один зимний ометик - а там человек, колода колодой…
Ну, а позвони Мамыкин - чем лучше-то? Куда они поедут искать его - вдоль дороги? Так он теперь от дороги утелепал, с собаками не разыщешь… Он представил, какой переполох устроил своим звонком Мамыкин: тревога почти не перестающего бить правленческого колокола, напряжение, испуганные лица людей, слышащих отдаленные клики беды. Крестятся бабы, каждые пять-десять минут сипло и тупо вещает местный радиоузел; на буранной улице, видит он, возникает какое-то движение, проступают, теряются во мгле и снова появляются в разных местах мутные сплошные пятна фонариков и "летучих мышей", стекаются к правлению. Мужики хмуры, подавлены: им предстоит часов пять-шесть блужданий в открытой степи, тяжелой и, знают они, бесполезной работы, потому что найти пропавшего в буране - очень редкая, очень большая удача. Трактора они не станут заводить - не время, а пойдут проселком пешком, развернувшись в зыбкую цепь. В такую погоду они пройдут три, от силы пять километров, вскоре утомятся; некоторые отстанут и сразу же, не мешкая, постараются вернуться домой. Потом вернутся остальные; посидят еще в правлении, отбуркнувшись от баб, и пойдут по домам досыпать, проживать такие вот, обычно в селе недолгие, тревожные дни. Правда, теперь согласятся на том, что утром они выедут на тракторах и уж его-то красный "семьдесят пятый" найдется, надо думать, быстро. Что и говорить, Семену еще повезло. Плохо, когда человек один: присыпет снежком - и нет его, наступить можно и не заметить…
"Много болтаешь, сказал он себе опомнившись. Это кто ж позвонит - Мамыкин, что ли?! Да нужен ты ему, как… И не надейся. Таких хмырей, как он, на фронте расстреливали, и за дело. Нечего на него надеяться, самому надо шариками ворочать. Главное - до утра дотерпеть, а там видно будет. И чтоб снов этих, чепухи всякой поменьше. А то дури из тебя много лезет".
Злость придала ему, как это не раз бывало, уверенности в себе. Не впервой ему приходилось рассчитывать только на себя, он с этим, считай, всю войну прошел. Другой, смотришь, чуть понадеялся на соседа - ну, и готов человек, сварился… Самому думать надо, не смаракуешь - пропадешь. Давай-ка поспи, отдохни, а потом за дело. Глядишь, как-нибудь и выберешься.
С этим он и заснул - почти спокойно, только чуть пугаясь, поеживаясь, когда уже слишком явственно временами вставала перед ним отсюда недалекая, казалось ему, Саввушкина сторона. И какое-то время он спал крепко, покойно, как после хорошо сделанной нужной работы, хотя бы и мысленной. Может, он успел выспаться и только после того пришло к нему это состояние оцепенения, полусна; а может, он продолжал спать, и те страхи, то чувство покинутости всеми и отчаяния, которые испытал он, пока плутал по степи и потом засматривался в ядовито-зеленую жирную траву Саввушкиной обители, преследовали его - но только покой опять покинул его. Семену казалось, что он много раз просыпался потом за ночь - но это не было пробуждением. Скорее, это было тем, что называют мороком, а в его селе и окрестных - словом а л а л а, но он и этого не знал; ночь (а она продолжалась, засев в его норе, и тогда, когда буран побелел и стал дневным, еще более сильным и жгучим) мешала, расплескивала его сны на явь. Он не успевал полностью проснуться, отогнать, отторгнуть от себя один сон, как мутной обморочной волной накатывал другой - так накатывается медленная сначала, зыбкая океанская волна на отлогий песок, набирая разгульную силу, достигая прибрежные валуны и шарахая в них, а потом убегает, завиваясь бурунами, назад, пенясь и утягивая с собой при отступлении на сумеречное промозглое дно… Эти водовороты памяти и неосознанного страха выматывали ему душу сильнее всего, что приходилось до этого времени испытать. Он то скрипел зубами, то, обессилев, слабо отталкивался, открещивался, умоляя кого-то, от наплывавших видений прошлого, неуловимо и страшно искаженных в ракурсах памяти…
То виделся ему отец, стоял прямой, прощальный - и потом вдруг начинал грозить ему вдогонку сухим и тонким не по-крестьянски пальцем, разевая рот в чем-то ругательном и зловещем. А то появлялся молодой мужик Теренин, с которым они однажды стакнулись из-за его сына, белоголового шкодливого щенка; появлялся, усмехаясь, укоризненно покачивая головой, и ничего не говорил, только недоверчиво слушал его, Семена…
Этот мальчишка встретился ему года два назад у кузни; стоял, смотрел на Дерябина, как и отец его, недоверчиво, и вдруг радостно и удивленно выкрикнул: "А я знаю, кто ты - ты дезертир!.." Семен, изловчившись, пребольно уцепил его за ухо и так повел, взвизгивающего по-дурному, через улицу, к отцу. Теренин встретил их на пороге. "Что еще? - хмуро кинул он, взяв за плечи подтолкнутого к нему сына, недовольно вглядываясь в его испуганную, кривящуюся в плаче физиономию и переводя взгляд на Семена. - Опять в огороде лазал, поросенок?.." - "Как-кой черт - в огороде! - раздувая ноздри и чувствуя в себе великую ненависть, крикнул Дерябин. - Научили брехать на собачий котях… он и брешет, щенок! Порку ему задать - мигом выучится!.. Плетня бояться будет, гадский потрох!.." Он еще что-то кричал, извертываясь в немыслимой ругани, а потом Теренин его остановил, спросил, нагнувшись к сыну: "А ну - выкладывай, что наделал. Быстро". - "Я его… ему сказал, что дезертир он, - всхлипывал, задыхаясь, мальчишка, испуганно и горестно косился на Дерябина, прикрывая грязной ладошкой красное распухшее ухо. - Я ему сказал, а он…" - мальчишка опять задохнулся во всхлипе и вдруг в полный голос заревел.
- "Вот видишь… Видишь!" - закричал злорадно Дерябин. Теренин потемнел, медленно поднял голову, сказал: "Ладно, сынка, не горюй - за дело тебе попало. Замолчи-ка". - "Ну, не-ет, - хрипло выдохнул Дерябин. - Ты его выпори - выпори его, чтоб ремня нюхнул, щенок!" Теренин мигом похолодал глазами, глянул на него чересчур спокойно, осуждающе. "А то еще чего! - сказал он, кладя руку на плечико прижавшегося к его ноге сына. - Этого не хватало. Сам знаю, что мне со своим сыном сделать". - "Ну, так я его сам отхожу… хворостиной!" Мужик побледнел. "Меня вот еще никто дезертиром не называл, - вместо ответа проговорил он отчетливо, - уходи. Уходи, я сказал", - и стал нащупывать подрагивающей рукой черенок приткнутой у порога лопаты. Дерябин, ужасаясь человеческой неправоте, замолчал, пошел к калитке…
Он видел теперь этого Теренина и говорил ему, путаясь, косноязыча от сонной одури и сам как-то не надеясь на свои слова, будто они чужими были: "Неверно воспитуешь сына, Дмитря; ему за это по первое число надо всыпать, оскорбление, потому как искупил я дезертирство, дурь свою малолетнюю… и дети нас уважать должны, а не тыкать нам в нос, какие мы есть. Нас судьба такими сделала, судьба наша злая, сиротская. А мне попрекать - это все равно, что парню здоровенному за то, что он дитем в пеленки мочился… Они, навроде твоего, не понимают, что говорят: так ты научи, втолкуй ему - и за лопату не хватайся, не мучай словами своими… Ты пойми меня - а в многословии несть спасения, что от них толку, только душу саднит - дерет и ничего боле… Пойми, Дмитря - об одном прошу!.."
Но за молодым мужиком Терениным Дмитрием стоят еще люди и почти не слушают его; и каждому из них надо сказать это, доказать, уверить, уговорить, чтобы хоть слабенько головой кивнули, что поняли. И он обращается к ним, говорит горько и долго, объясняет, втолковывает им, все равно как какой-нибудь учитель у доски, хотя ему порой кажется, что это он сам с собою говорит, а боль, сама боль, куда-то понемногу отходит, ослабевает, замиряется, и если и чувствуется ее присутствие - то только так, для резону, для того, чтобы было о чем говорить… Семен со стыдом это понимает, пытается остановиться, но не может и болтает, болтает без умолку, заговаривает боль, докуку свою. Он им говорит, лежа будто бы в какой-то постели, как больной, глядя снизу вверх: "Вот не получается у нас жизнь, не выплясывается, как мы ни работай, как ни проживай двор в двор - не выходит, и никто не знает, отчего…" И не знает никто, объяснить не может, чем это он им нехорош - или зверь он какой, злой чтоб уж очень?! Он ведь и ругается-то - когда к стене припрут, когда деваться некуда… когда намекнут зряшно, обидно. Частенько этим душу вынимали, и ему не то что другое, а даже порой и работать с ними не моги… И вот что удивляет его: к другому чему они вроде б равнодушны, даже к нужному; все им вроде ни к чему, колхозного подчас не берегут, швыряются абы как, к ворам да подлюкам со смешком относятся - а что ж в нем-то им так скверно, что в стороне он всегда и нету ему слова хорошего?! Конечно, слов нету, он и сам не охотник стал - в другой раз заговорил бы, шутнул, а - не может: будто стенка какая стоит и пробивать ее головой надо, голову разбить. Просто так в разговоры лезть, лишь бы не молчать, ему вроде б стыдно, потому что получается - ни себе, ни людям, и разговор тухнет… что ж делать-то?..
"Ладно, ругатель я… Но почему вы, к примеру, Павла Стромилина не отслоните от себя - ведь порох мужик, дурак, каких свет не видывал, за любую мелочь против себя готов удавить… От него ведь и жена по десять раз в году бегает, уходит абы куда с манатками, лишь бы его белых сволочных глаз не видеть - почему же он вам люб и вы с ним готовы хоть в сваты?.. А Петров, а Мотря Яловая - ведь знаю, чувствую я их, что это только с виду они люди, а внутрях у них черным-черно, гниль сплошная, как в скотомогильнике… Ну?!"
Он останавливается, передыхает, и, мучаясь стеснением, хочет опять задать им этот свой главный вопрос - и не задает; на вопросы его никто не отвечает, он уже и не ждет ответа, торопится убедить: "И ведь был один человек, что понимал меня. Бывалоча, зайдешь к нему в токарную, а он станок выключит, ну и сидим мы, курим, молчим, и все меж нас понятно и чисто, будто мы от одной маманьки. Так вы его хоть, Санькова, спросили бы, когда он еще жив был: что это, мол, за штука от ружья - Семен Федорович Дерябин?! Не опросили? А почему, спросили бы, выделял он меня из всех, с другими не молчал т а к, как со мной - почему? Когда вы при нем назвали меня самым темным мужиком на селе, а он вас на мат поднял и ушел - почему?! А - никто не знает, никому в этом нужды нету…" И он опять говорит и говорит, чувствуя всю немощь тела и духа своего, невозможность что-то доказать им, уверить… Лица равнодушны, их даже не разобрать, где чье - одни белесые пятна, внимание их холодное, молчаливое, как у клубного микрофона.
Дерябин досадует, говорит: "Ну, что же вы молчите, что я вам - концерт бесплатный, что ли?! У меня вся душа изболелась, жизнь вся об это исколотилась - тут что-то говорить надо, выходы искать, а вы молчите преступно. Вы хоть скажите что-нибудь, муку мою потешьте, гады! Ну, виноват я был - так ведь я три боевых медали имею, я за них врачам цибарки кровью полнил, заслужил… Как же у вас так выходит: какой-нибудь обозник-кашевар в почтенье ходит, а я и с немцем, и с японцами нос к носу стыкался, штыком их… как же так?!"
И, опять не дождавшись их ответа, уже зло и убежденно продолжает: "Нет, вы как хотите, а только тут уж несправедливость явная, и мне обидно - дальше некуда. Я пострадал - а вы еще меня винить?! Да мне плевать в таком случае на всех вас, сволочей!.. Я жил без вас и доживу один, не больно нужно!"
Он раздраженно, злобно ругается, клянет их как может; и тогда весь народ этот, безликий и немой начинает вдруг двигаться; проясняются отдельные лица, слышны выкрики, брань - будто стеклянные двери открыли; а над всем этим гудит и гудит, проносится поверху сознания нескончаемой вибрирующей полосою буран… Дерябин гневно недоумевает, даже стонет: что ж это выходит, народ только на ругань и откликается?! - и тяжкая боль снова приходит, возвращается в онемелое и разбитое, застывшее его тело. Он чувствует, что плачет во сне - плачет сердцем, избитой душой, заходится в тоске - ну как же так, чтоб люди только и отзывались что на ругань…
Но проходит какая-то часть, доля безвременья - и перед ним другая картина, мутная, знакомая, он не глядя знает, где что стоит, как расположено. Он дома. Жена высокой прямой тенью двигается от печи к столу, на ее желтом от всяких женских болезней сухом лице глаза почти неприметны, есть только тени под ровными, неожиданно красивыми бровями. Она подает и ставит на стол все новые и новые чашки, посуду со всякой едой: и уже весь стол уставлен ими, а она все так же ровно ходит, несет из кухоньки какие-то сковороды. Семен голоден, он чувствует, как во рту копится у него слюна, следит за женой и вдруг сплевывает, говорит ей с мягкой сердитостью, отчего она сразу останавливается: "Да подожди ты, Евдокия - ну, что ты заставила столешник, что - свадьба, что ли?! Поем, успею. Ты вот мне скажи, как мы так живем с тобой, что ни радости, ничего у нас нету… Ведь ты-то уж знаешь, что мужик я не зряшный, в руках у меня все горит, лишнего не скажу, не выпью… отчего так? Может, угрюм я не в меру? - так нет, я и телевизор с удовольствием смотрю, и вот ребятишки-пионеры книжки приносят - читаю, "Переяславскую раду" дочитываю, что ж надо еще… Недавно вот сарайчик поставил, под резиновый шифер загнал, хоть самому там живи… а радости нету. Ну?" Евдокия молчит, и брови у нее ровны и красивы, как всегда, высокий, красивый тоже лоб, а остальное - опять расплывшимся пятном. Семен досадует, плюется загустевшей слюной, давится ею - и сон этот, как и все другие, теряется в мешанине ночных видений, оставляет его.