Замки могли занять еще пять или десять страниц, но ими нельзя закрыть общую картину перемен на заводах. Поэтому ограничимся тем, что скажем о договоре с Кузьмой. Он не захотел продать "пакент" на этот замок без ключа. Он попросил гривенник с каждого изготовленного замка. Сошлись на пятаке и разобрали замок. А до этого Кузьма попросил Платона Лукича высвободить замок из кольца.
- Составь из буковок, - сказал Кузьма, - имя, которым нарек поп старшего сына Луки Фомича.
Платон рассмеялся.
- А я-то думал, что ты на свое имя изготовил замок, Кузьма?
- Дурак я? Всякий бы догадался и открыл...
Платон открыл замок, потом вскрыл. Его устройство до чрезвычайности оказалось простым. Менее десяти деталей. Болт как болт. Головка - это обойма, и в ней шесть дисков - шестерен с внутренними зубцами.
- Слишком просто, Родион, необходимо доконструировать и усложнить.
Пока это делается, посмотрим, как самые неожиданные люди влияют на перемены заводов фирмы и на изменение сортамента ее изделий. Приведем на наши страницы из. множества советчиков и подсказчиков еще такого же, как Кузьма, и тоже с присказюльками. Но до этого несколько строк о Юджине Фолстере.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Юджин Фолстер, перу которого принадлежала книга "Открытия и открыватели", изданная им и даримая его ученикам, поучала, что большинство изобретений принадлежит людям "нижних слоев" населения, вне их специальности, но во всех случаях тех, кто что-то делает своими руками. Инженер, как и наука, по статистическим данным, всего лишь корректирует и усовершенствует найденное, изобретенное, открытое.
Фолстер наставлял Платона, бравшего у него уроки, опираться на тысячи искр в головках рабочих и полагаться на них более, чем на свет одной головы. Надеющийся разбогатеть на большом самородке золота, учил Фолстер, всегда менее удачлив, чем не пренебрегающий золотыми песчинками.
Портрет Фолстера, как живое напоминание о первой заповеди Платона, висит в кабинете Платона. Без Фолстера не было бы и замков Завалишина. Без Фолстера он бы не принял того, о ком только что доложили ему:
- К вам в лаптях какой-то. Судя по всему, интересный человек.
Он вошел. Перекрестился на угол без иконы и начал весело:
- Господин Платон Лукич Акинфин! Допрежь, как выгнать меня, как дураком обозвать, дозволь, я тебе присказюлечку одну расскажу, а потом- суть. Писать-читать я плохо умею, а лаптем все-таки щи не хлебаю. Вы меня, конечно, видом не видали и слыхом не слыхали, а про вас я так много знаю, что, может, больше, чем йы про себя.
- Так бывает, - согласился Платон.
- За всяко просто и почти что кажинный раз. Человек себя, окромя зеркала, где может увидеть? А зеркало холодное стекло. А человек человека, как, скажем, вы меня, лучше видит.
- В этом я лишний раз убеждаюсь, разговаривая с тобой. Возчик?
- Он.
- Дочь замуж выдаешь?
- Сына женю.
- Нужны деньги?
- Об этом спрашивать не надо. Лапти об этом сами говорят.
- Сколько?
- Пока ничего. Присказюлька сама цену скажет. Сказывать?
- Сказывай!
- Жил да был Иван, не дурак, а умный. Ума у него, можно сказать, палата была, да маленькая, с куриный клюв. Сеном промышлял Иван. Хорошо промышлял. Луга были укосистые. Даровые. Известно - Сибирь. Она, почитай, вся некошеная. И он накашивал столько, что и сам сыт, одет-обут и семья тоже вся в сапогах ходит. Сено, стало быть, его одевало и обувало. И такое сено, что и продавать не надо. Сами к нему ездили. Шелк, а не сено. И если б Иван был дурак, он бы жил себе да жил, в ус не дул и в бороду не кашлял. А он умный был. А коли ум есть, он же думает.
И у него ум думал. Думал-думал, да и надумал не продавать свое сено ближним покупщикам. Узнал, что. они ему в три дешева дают супротив того, что в бестравных местах сено стоит. И задумал Иван сам в бестравные места сено возить. Лошадей купил. Раз свез. Два свез. Большие деньги привез, а жить плоше стал.
На еде, на одежде ужиматься начал. Жену попрекать, что плохо хозяйствует. А она чуть не на каждом куске скаредничала. Сама недоедала.
Совсем до ручки добиваться он начал. У добрых людей спрашивать стал.
"Кошелями деньги из бессенных мест вожу, а сам чуть не голодом сижу".
А люди что. Люди как люди. Вздыхают да охают. А один сказал:
"Не иначе - тебе, преумный Иван, Ивана-дурака надо спросить".
Тот чуть не на дыбы. И когда совсем худо стало, пошел к Ивану-дураку. Так и так. А тот ему:
"Без тебя, Иван умный, знаю, что худо тебе. Я ведь дурак. А коли я дурак, то мне всякая дурость, как родная сестра, сродни. И твоя дурость, Иван умный, не чужачкой мне доводится".
Иван умный опять было... Да дурак ему не дал:
"Знаю, кто твой злодей, кто твои деньги съедает".
"Кто?"
"Лошади!"
Не понял попервоначалу Иван умный. И вы, Платон Лукич, господин Акинфин, попервоначалу не поймете, коли у вас ума полна голова и малым, простым думам в ней и закутка не находится.
Вот и вся присказюлечка... Далее сами ее, Платон Лукич, заканчивайте...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
- Начал, так заканчивай, - попросил Платон Лукич.
- Без того не уйду. Не то же ли сено ваши веялки?
- Не знаю.
- Тогда у дурака спроси. Меня тоже Иваном звать...
- Скажи.
- Который год я ваши веялки вожу и думаю: во что вскакивает их перевоз? Не съедают ли их лошади? Будь они и железные кони. Много ли веялок можно в вагон впихнуть?
- Мало...
- Да еще дорогой крытый вагон берешь, чтобы дождем не мочило их, цена им не сбивалась...
- Так что же, не делать, что ли, их?
- Делать, но только так, чтобы в один вагон их в тридцать раз больше грузить.
- А как?
- Руку позолоти.
- Не только руку, а оба лаптя...
-- Тогда слушай. По всем местам, и нашим, и дальним, веялки мужики делали. Кустарьки. И ладно делали. Не хуже. Одна беда.
- Какая?
- Веялка-то ведь не сплошь деревянная. К ней кузнечная снасть надобится. Ручка, скажем. Ось, и не одна. Шестеренчатые колесики. И эта снасть была самой дорогой для кустарька. А отчего? Нелегко кузнецу было делать ее. А заводчику - чик-чик, и вся недолга.
- Что же ты советуешь, Иван умный, Платону-дураку?
- Ужли не поняли? Тогда вместе разжуем... Торгуйте доброй железной снастью для веялки. А к этой снасти, как к хорошему воротнику, легким-легко деревянную шубу пришить. Хоть в вятских местах, хоть в уфимских, да где хошь деревянных шубников пруд пруди.
Их глаза встретились.
- Сколько тебе, Иван умный?
- Красненькую-то надо бы.
- Не продешевил?
- Воля ваша, Платон Лукич. Можно и синенькую. Зеленую-то трешенку совсем будет не по-акинфински, Платон Лукич.
- Может быть, ты в самом деле дурак? И у тебя на себя поглядеть и зеркала в избе нет. Десять рублей за то, что меня... Да нет, ты при всей твоей крепкой, умной голове не поймешь, что ты для меня сегодня сделал! А молотилки разве не то же "сено", не те же веялки? А конные приводы с дурацкими, стоеросовыми вагами?.. Нет, ты этого не поймешь...
- И стараться не буду понимать, Платон Лукич. Мне, Платон Лукич, не очестливо при тебе умным быть. Только и конные приводы тоже наполовину сено.
- Кто ты такой, Иван, как тебя по батюшке?
- Как и вас.
- Кто ты такой, Иван Лукич?
- Веяльщик я. Веялки делал. Не в простых сапогах хаживал, а теперь видишь, что у меня на ногах. Не сам в них переобулся.
Акинфин понял, о чем идет речь.
- Давай уж договаривай. Мы, что ли, Акинфины, разули тебя?
- Этого я не скажу. Жизнь такая пошла. Вот ложечников взять... Горшечников... Тоже чуть не по миру... И как винить заводчика, что его чугунный горшок не родня глиняному, как и ваши ложки? Хрясь и ложка. Мужики-то еще едят деревянными, а в городах нет... Хотел разве ваш отец уморить ложечников? Нет. Жизнь через него обескровила их. Таких, как я, Иван Балакирев.
Платон опустил глаза.
- Да, отец этого не хотел. Этого потребовала хитрая жизнь.
- Не только... Ну, да это долгий разговор. И не мой. А мой разговор про то, как хитрую жизнь перехитрить, чтобы людям дать жить и самому хорошие деньги нажить.
- А как?
- Про Зингера, который машинки для шитья делает, вам все известно?
- Знаю, что американец, торгует во всех странах машинами.
- Это все знают. А вот как ухитряется привозить дешево из-за моря свое сено? Об этом вы не слыхивали?
- Нет.
- Тогда послушайте, Платон Лукич. Зингер не возит своих машин полняком. Он везет только то, что ему сподручно и дешево, а все остатнее, простое и легкое, в той державе делается и собирается, где продается его машинное "сено".
- Я, кажется, слышал об этом.
- Значит, не в полное ухо и мимо головы.
- Наверно.
- Да уж так. На кой вам ляд громоздить этакую махину веялку, когда сподручнее вам, как и Зингеру, самое дорогое и самое нужное делать для веялки. Литое, точеное, кованое. А веялку где хочешь доделают.
- Кто?
- Да кто хочешь. Мы, Балакиревы, в каждой губернии есть.
- Понял я вас, Иван Лукич. Будете делать веялки, а я - только хорошую железную снасть к ним.
- Ни в жизнь. Охота пропала. Да и поднадоело на копейки считать. Я и на верхних проволоках счет костяшками щелкать не оробею. Было бы что на счетах считать. Думаю, что будет, если вы свои веялки в самом деле на зингерский манер переведете. Когда переведете, меня кликните. Я опять кое-что подскажу.
- Спасибо. Вы уже подсказали больше, чем хотели. Я ваш должник...
- Не будем про это... Еще пару слов хочу. Опять про Зингера! На чем зингерство держится? Не только на собирательстве да доделке машин, но и еще опора есть. Агентом она зовется. Слыхали, поди, что такая должность есть? Мой зять в магазине у Зингера в этой должности состоит. Машинами в долг и наличными торгуют. От зятя-то я и узнал, как у них все ловко скроено и вымерено. Вам тоже, Платон Лукич, агент будет нужон. Такой, что все не все, а порядочно знает тех, кто за вашу железную снасть для веялки больше заплатит, чем вам теперь веялка прибыль дает. Без вывоза, само собой. Вывозные деньги тому пойдут, кто к вашим частям все деревянное приладит и веялками будет торговать. Дальше сказывать или все как на блюдечке?
- Все как на блюдечке, Иван Лукич.
- Тогда до скорого свиданьица. Вечереет, однако... Спокойной вам ночи, Платон Лукич.
- Я едва ли сегодня усну.
- Да и завтра, наверно, тоже плохо спать будете.
- Погодите, Иван Лукич... А как же вы, неграмотный, в нашей фирме агентом будете?
- Ежели буду, подучусь грамоте. Псалтырь-то я могу читать. А когда припирает, то и писание у меня получается. Ну, уж если вовсе невмоготу случается, так я не только "Бову" могу без запинки честь, а и от мелкой печати в газетках не слепну...
После этой, казалось бы, малозначащей встречи миллионера Акинфина с возчиком Балакиревым начался переход от изготовления крупных изделий к мелким. Флегонт Потоскуев подсчитал, сколько из прибылей фирмы сжирает дорога. Цифры говорили не менее убедительно, чем присказюлька Ивана Балакирева.
Нашелся ключ к главному замку, о котором не думали, на который не обращали внимания, привыкнув к нему. Предстояла крупная ломка привычного. А пока она начнется, посмотрим, что происходит рядом, с заводами Акинфиных, и так далеко от них, что будто это не шало-шальвинские края, а другой мир, другая жизнь, где все другое - и краски, и слова...
ЦИКЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
После неудачного хода двумя шарами по имени Кэт Алиса ожесточившийся Шульжин, разуверившись в этой дамской игре, обратился к мужской. Большой крокетный деревянный шар уступает меньшему костяному бильярдному шару не только в весе, но и в точности ударов.
Если продолжить начало главы в том же словесном регистре, то следует заметить, что на зеленом поле игр Шульжин преуспевал несравнимо больше, нежели на ниве промышленного производства. Между тем оба эти поприща имели больше внутренних сходств, чем внешних различий. Те же цели - кто кого. Та же хитроумность ходов. Такой же азарт. То же стремление обмануть друг друга. И то же, хотя и не всегда, жульничество и даже шулерство.
Подглядывать в чужие карты Шульжина учили с первых ступеней его карьеры. Сначала в полиции, потом в ее усложненных разновидностях, именуемых начальственными постами.
Феофан Григорьевич не был привержен к созиданию и способен к разрушениям. Мня себя цезареподобным, он не мог воскликнуть, обратись лицом к Шальве: "Карфаген должен погибнуть!" Для этого и при самопревозвеличивании и вере в свой гений интригана он знал, что силы не равны, что полководец и при отличном стратегическом замысле баталий - полководец без армии не более чем кукиш в кармане. И если у него нет армии, но есть резервы, то есть и надежда на победу.
Потенциальными резервами следовало предположить всех, кто еще не знает о готовящемся нападении. Их следовало предупредить. Тактичненько, тоненько, деликатно. И он начал с замков. С мелкого заводчика Гранилина. Он пригласил его в свой новый, не столь ослепительный кабинет, как прежний, но все же достаточно притупляющий зрение тех, кто и без того подслеповат.
- Батенька мой Кузьма Тарасович, - обратился Шульжин к тогда еще не сгоревшему Гранилину, - нам надобны добротные, массивные замки. Они есть у Акинфина, да не хочу из третьих рук покупать то, что можно получить из первых.
Тупоумный и не освободившийся еще от вчерашнего кутежа Гранилин не понял направления иглы, которая через минуту болезненно уколет его в самое больное.
- Вот, драгоценнейший наш соседушка, какие удалось добыть пробные замки, рассылаемые Акинфиным оптовикам, переторговывающим этим товаром.
К певуче сказанному он изящно делал следующие ходы, как карту за картой, замок за замком выкладывал рекламные образцы завалишинских изделий.
- Вот, изволите ли видеть, этот никелированный красавчик неожиданно можно открыть при левом повороте ключа... А этот, двухскважинный, не разгадать и вам, королю замочных совершенств.
Продолжая показывать нарядные диковины, Щульжин видел, как ожесточается Гранилин с каждым появлением из ящика письменного стола на его зеленом сукне нового замка, превосходящего по внешности и выдумке устройства своего предшественника.
Упиваясь игрой, Шульжин показал последний, "стреляющий" замок. Гранилин ударил по письменному столу рыже-мохнатым кулачищем так, что подскочил графин с водой.
- Убью!
- Кого, Кузьма Тарасович?
- Обоих... И Кузьму... И Платошку... Это же мои замки! Мой Кузьма скандибоберил их на моем заводе...
- Ай-ай-ай! - зажав голову руками, сокрушался, возмущаясь, Феофан Григорьевич Шульжин. - Какой бесстыдный акт соседского злодейства!
- Убью! - снова возопил Кузьма Гранилин, вцепившись пятернями в свои огненно-красные волосы, готовые воспламениться.
- Зачем же убивать их, да еще самому? - подбросил Шульжин далеко пошедшую, как мы знаем, мысль. - Пока попробуйте сделать это же бескровно. Вот вам замки, Кузьма Тарасович. Дарю! Делайте их сами. Кузьма же "скандибоберил" их на вашем заводе, а вы, дружок, перескандибоберьте их в лучшем и более дешевом виде.
Гранилин понимал, что такой заворожительной "товарности" ему не добиться, но все же сгреб рекламные замки и, разложив их по карманам, помчался в Шальву возвращать к себе на завод Кузьму Завалишина.
- Я его под конвоем за волосы приволоку, - убеждал он не столько Шульжина, сколько себя. - Пристав у меня не вылезает из-за стола, и я его не толичко деньгами, но и прихохотками своими оделяю. Нравствуете это, Феофан Григорьевич, или нет?
- Нравствую, Кузьма Тарасович, вполне... Удачи вам, о моем заказе вам поговорим потом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Хорошо начав Гранилиным, Шульжин решил продолжить осуществление своей программы мести Платону Акинфину его конкурентом Потаковым. Там он получит большую фору и, натурально волнуясь, проиграет все бильярдные партии Антипу Сократовичу, осчастливив его блистательной победой.
К разным людям следует по-разному прислуживаться. У кого-то восхититься отличным слогом речи и классическим построением фраз. Чью-то жену, еще во чреве матери обретшую страшноватенькое лицо, назвать пикантной до пределов тончайшего аристократизма. Был бы язык, его можно применить во множестве возможностей. Льстить. Клеветать. Лизать. Затуманивать. Низвергать. Возвышать. Ранить и даже убивать... Этому также был обучен Шульжин сызмала.
Очаровательная дорога от Шальвы до Старопотаковского завода удивляет спутника прелестями Среднего увального Урала. Здесь изредка встречаются и скальные образования, чаще же величавое волнение еловых, сосновых, смешанно-лиственных покровов гор, которое влюбляет и чужеземца. Каждая из них обязательно прячет в себе какое-нибудь из богатств миллионолетней давности, когда еще не соткнулись в единый материк два плавающих гиганта, получившие впоследствии названия Европа и Азия. Не напрасно же этот двухтысячекилометровый каменный шов двух частей света называют страной чудес и несметных сокровищ.
По сокровищам на тройке мчится в летнем кителе без эполет и других знаков отличия и различия Шульжин. Он и не предполагает, что рядом, вокруг да около, в полуверсте-версте от дороги, в двух-трех саженях ниже ее, притаились то самоцветы, то уголь, то руда, то каменный лен или что-то еще, чему не знает названия жаждущий разбогатеть Феофан Григорьевич, как разбогател тот же Молохов на худородном серебре, оказавшемся драгоценной платиной. Зато знают об этих дарах иноземные тайные разведчики-геологи, притворившиеся любителями путешествий и шныряющие по Шало-Шальвинскому бассейну, нанося на карту его скрытые миллиарды.
Купи Шульжин один из таких клочков земли с счастливой начинкой, зачем бы ему понадобилось служить, унижаться, интриговать и мчаться за двадцать верст сбивать с пути простака Потакова? Выкопал бы драгоценный клад, превратил его в капиталец, на проценты с которого можно жить да поживать, мед-бражку попивать, тульскими пряниками закусывать. И Кэточку, мармеладную конфеточку, выдал бы замуж за блестящего жандармского ротмистра, и родила бы она ему внука, зеленоглазого Феофаника.
Кабы знать, где что достать, так и в зловонную бы яму слазил... Э-эх, мечты-мечты-мечтюлечки...
Тройка скачет уже по широкой плотине, которую через три года взорвет старуха Мирониха. А теперь плотина целым-цела-целехонька, как и потаковский завод.
Лениво курятся короткие кряжистые трубы его цехов, в цехах льют колокольцы, вытачивают разные разности по местной и недальней потребе. Чугуны, сковороды, утюги... Загибают ухваты, сковородники, кочерги, лопаты, совки. Куют топоры, подковы, тележную снасть... Много что делают. Миллионов на этом не выжмешь, а дорогие пирамидки шаров из слоновой кости можно покупать и безоглядно бить тринадцатым по двенадцатому и не бояться проиграть годовой доход завода.
Вот так и катают пятнадцать шаров, целят их в одну из шести луз Потаков и Шульжин. А в промежутки партий антракт для ног и одышки. Рукам отдых, а языкам работа.
- Стало мне известно, Антип свет Сократович, что ваш смежник по роду товаров переходит с крупных изделий на мелкие.
- Это зачем же, интересно бы знать, Феофан Григорьевич?