Платон Лукич и Родион Максимович относятся к своей затее вдумчиво и, предвидя большое будущее, заказали сорока рабочим своих заводов рисунки домов, в каких бы они хотели жить. И обещали оплатить хорошей ценой.
Начались новые обсуждения, замечания. Заинтересованность поражала Платона и позволяла ему надеяться, что он теперь может осуществить лелеемое. Оставалось ответить на самый главный вопрос:
- А во сколько влетят эти красавчики?
Названной цене никто не поверил. Она была втрое меньше, чем предполагалась строившими дома и знающими, "что почем от уголка до конька крыши".
И совсем было трудно поверить, что за дом нужно платить не сразу, а в рассрочку. С вычетом из получки в в течение семи, десяти и двенадцати лет.
Когда же сказанное Платоном подтвердили Скуратов и сам Александр Филимонович Овчаров, сомневаться было уже нельзя. И сомнения отпали окончательно после того, как появились две новые становые лесопильные рамы, изготовляющие мерные брусья. Это были особые рамы, которые справедливее было назвать станами. Выпиленный из бревна брус шел дальше по стану в остругивание, запилку и вырубку угловых замков. Лицевая, фасадная сторона бруса - "заполуваливалась" под вид бревна.
В новом цехе при лесопилке также машинно изготовлялись рамы, двери, доски пола, накат для потолков.
Забегая опять вперед, чтобы во имя уважения к хронологии не нанести ущерб развитию действия, опять расскажем, что вскоре произошло и что еще не случилось пока.
Первые дома получили модельщики. Вез рубля, без копейки.
Желающих купить в рассрочку составные домики оказалось больше, чем возможностей произвести их. Поданные заявления разбирались Кассой с привлечением представителей цехов.
Кого предпочесть? Как установить очередность?
Предпочли бездомных и вновь нанятых. За ними - живших в ветхих, догнивающих домах.
В третью очередь шли радивые и отличившиеся на работе.
Остальным было сказано, что ждать долго не придется, что с каждым месяцем будет прибывать число изготовляемых домов и правило Платона Лукича - "легче, лучше, больше" - и на этот раз не окажется пустыми словами.
Касса назвала первые сто фамилий, которым будут построены до осени новые дома. После чего началось обсуждение договоров, взаимных обязательств. На некоторые пункты этого договора не все обратили внимание, а они заслуживали этого.
В числе пунктов были такие, по которым дом не может быть продан или передан другому лицу. Это понятно.
За дом нельзя удерживать из месячного заработка рабочего более двадцати процентов и менее пятнадцати процентов. Тоже хорошо.
А вот почему за дом нельзя выплатить сполна наличными или с более короткой рассрочкой, это вызвало удивление. В самом деле, чем плохо для хозяина, если выплату не будут растягивать на долгие годы. Овчаров объяснил так:
- Ни Касса, ни фирма не желают, чтобы дом ложился тяжелым бременем на семью, купившую его.
Хотелось знать, что станется с домом, если купивший его уволится с завода или будет уволен. Овчаров сказал:
- Дом продается без прибыли, по самой крайней цене, и только работающему на наших заводах. Может быть, в дальнейшем будет продажа всем, но по другой цене. Пока же домов не хватает своим.
Это же растолковал и Скуратов.
Спрашивалось: а как будет с домом уволенного?
На это в договоре отвечалось точно:
Выплаченные деньги возвращаются полностью с добросовестным удержанием за износ дома по установлению Кассы.
Спорить не о чем, и сомневаться не приходится. Пока что не увольнялся никто, кроме воров и преступников.
Предусматривалась в особом пункте и смерть купившего дом. В котором ясно говорилось, что в этом случае при отсутствии в семье работающих дом переходит в собственность осиротевших. При наличии подрастающих членов семьи, способных стать ее кормильцами, дается добавочная рассрочка, до времени поступления на работу, В этом случае выплачивается половина долга.
За такие слова и в ножки можно поклониться.
Снова имя Платона Лукича у всех на устах.
Во многих поминальниках, как сказал отец Никодим, на листках о здравии вписывалось имя Платона.
Когда же началась установка первых домов на фундаменты, пришлось стройку огораживать жердями от зевак. "Скорое составление" превратилось в зрелище. Первые "составные" дома возводились "под конек" в течение шести дней, потом поднаторевшие мастера, получавшие за сборку сдельно, управлялись в три дня. Самым долгим была кладка печей, но и здесь нашлись смекалистые мастера. Нашлись свои выдумщики. Печь клали по шаблонам трое - печник, подручный и подносчик кирпича.
Жизнь подсказала добавления к дому по желанию заказчика. Добавлялись полати. Терраска. Летняя светелка на чердаке. И с первых же новоселий оказалось, что в новом доме нужна и под стать ему начинка.
Мебель - это новый цех. Новый цех - новые расходы. Но и тут нашлись "улучшатели". Была предложена мебель, получившая, как и дом, название "составной".
Новый успех венчал новыми лаврами сердечного, пекущегося, понимающего рабочего человека молодого хозяина Платона Лукича.
А теперь, забежав так далеко в успехах старшего сына Акинфина, вернемся к тревогам младшего - Клавдия...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Совсем недавно Луке, Жюли, Агнии, тем более маменькиному сынку Клавдию развязка хотя и казалась бурной, но все думали, как думает большинство людей в таких случаях. Не они первые, не они последние. Покричит, пошумит, может быть, и прибьет дочь, потом невозможное примет за неизбежное и благословит.
Теперь в это никто не верил. Грозовая туча висела над домом Акинфиных и в эти ясные, солнечные дни без единого облачка на тихих небесах.
Только один Платон, которому боялась сказать правду знающая все Лия, как всегда, занимался сонмом своих дел. Типолитографией. Составными домами. Пуском новых станков. Телефонной станцией и ее линиями. Возведением электрического цеха. Подсчетом замочных прибылей.
Ему завидовали все Акинфины и молчали. Он мог вмешаться и сделать еще хуже.
Еще хуже сделал другой, вмешавшись в тайну семьи Акинфиных, мстя за Кэт, за себя. Он очень последовательно и логически доказательно хотел оберечь от позора Молохова, который должен потребовать у Акинфиных женить Клавдий на Кэт. Агнию же отправить в Петербург, где и невозможное сделают возможным.
На Молохове известие Шульжина не сказалось взрывом негодования. Выслушав Феофана Григорьевича, Молохов предупредил:
- Знай край, да не падай! Будет врать. Пошел вон, старый растлитель! Пикни только об этом или Алиса твоя пусть пикнет, тогда знай... Это будет последний ваш писк... Последний... Пшел вон, дочерин поддавальщик! Пшел!
Оставшись один, он выпил стакан успокоительного.
Белого. Красных и всяких других цветных вин он не пил.
Придя в себя, Молохов позвал Агнию.
Бледная, прозрачная, она в длинной ночной рубашке вошла неслышно светлым ангелом в отцовский каземат под мраморными сводами.
Агния, кротко опустившись перед отцом на колени, еле слышно сказала ему:
- Какой бы мерой ни наказал ты меня, я и бог простят тебе.
Зверь дрогнул, съежился и зарыдал.
- Доченька... Неужели ж, неужели он ошарманил нас, обесчестил и покорил?..
Агния бросилась к отцу, и они, обнявшись, зарыдали вместе.
Так прошел тягостный долгий час, а потом Василий Митрофанович, ничего не говоря, встал и ушел в свой "алтарь" за железную дверь. Дочь перешла в объятия матери, и та, крестясь, сказала:
- Агонька, страшен первый гром... Отойдет... Придет в себя... Отец же он... Отец!
А Платон в этот день любовался рекламным образцом замка-болта. Отполированный до алмазного свечения зеркально-никелированный замок мог украсить письменный стол и вельможного банкира. На обеих торцовых плоскостях отчетливо выштампованы весы и буква "А". На дисках съемной головки вместо букв цифры от нуля до десяти. Номерные диски вращаются бесшумно.
Изготовлено по числу замков сто кедровых подарочных коробочек. На них выжжено, что необходимо. И адрес. И оптовая цена. И скидка при оптовом заказе на сто, на двести, на триста и на тысячу замков.
Отпечатано в литографии и уведомительное письмо. Оно извещает:
"Милостивый государь! Фирма презентует Вам образец замка, открывающегося и закрывающегося без ключа..."
Штильмейстер, мастер словесного колдовства, сумел выткать на листе, тисненном под канву, живописно интригующие фразы и математические формулы, исключающие открываемость номерного дискового замка-болта.
На каждом замке свой номер, а в списке, остающемся в сейфе, отгадка цифр каждого замка. Надо же заказчику убедиться, что замок открывается. И он, помучившись день-другой, неделю, спросит об этом. И когда, получив ответ, своими руками откроет свой замок, для него уже не будет сомнений, какой это ходовой товар и как много можно на нем нажить.
Дело верное. Хватит ли только технических возможностей выполнить заказы на полмиллиона прибыли, занесенной Флегонтом Потоскуевым в реестр предположительных доходов? Кузине Анне четвертую часть долга вернули первые завалишинские замки мелкого пользования. А эти болтами вернут за год все, да еще построят "Женский завод", а может быть, и башкирский поселок Султанстан. Башкиры очень честный, исполнительный, работящий народ. Их только окрылить и заставить поверить, что они могут свернуть горы и пустить реки вспять. И они пустят и свернут...
Отрадно на душе у Платона. Широко рисуется ему недалекое осуществление своих замыслов. Он поможет и Антипу Потакову омолодить его старый завод. Потаков поймет предпочтительность зависимого расцвета самостоятельному захирению и согласится стать акционером. Буква "А" очень много заключит в себя.
Можно простить и серость Кузьме Гранилину. Наладить ему производство нескольких видов замков, передать скобяную мелочь и также помочь технологически. Чем тогда он будет не акционер? Да и Молохову поможет открыть глаза титулованное чучело Шульжин, ничего не смыслящий в металлургии, принеся ему первые убытки. Поймет и этот первобытный человек, что прочное содружество спокойнее убыточного одиночества. А может быть, как знать...
Мысли Платона перескакивают на Клавдия. А вдруг?.. Чары любви необъяснимы. Вдруг в самом деле тоненькая ниточка Агния свяжет брачными узами Акинфиных с Молоховыми?.. Ведь любовь в самом деле необъяснима в своей мудрости и глупости...
Нет, решительно отгоняет нелепое, несуразное предположение Платон. Разумное для фирмы Платон считает безнравственным для себя. Как можно желать видеть ниткой близкую к идеалу и совершенству чистую, бескорыстную Агнию... Нет, нет, ее влюбленность пройдет, она отдаст дань девичьей наивности, поймет, как пуст Клавдий, и отвернется от него навсегда. Ей нужен такой же, как она. Вениамин мог бы освободить Агнию от плутовских чар...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Агния не освобождалась от чар, а осмысливала в бессонные ночи, как могла она позволить ему привести её к этой ранней потере юности и началу новой, зрелой жизни, к которой она не была готова и которая теперь страшит.
Ей очень хотелось оправдать себя и поднять Клавдия в своей душе.
Она знала, что Клавдий рано пристрастился к вину. Быстро хмелел, а охмелев, давал больше воли слабости. Болтовне. Выдумыванию. Прожектерству. Хвастовству. В этих случаях он становился не только недалеким, но и смешным в несусветности своей околёсицы. Клавдий мог рассказать, как однажды он танцевал с императрицей. Ему ничего не стоило соврать и поверить совранному. Но лгал он обо всем бескорыстно. О встрече с медведем, которого он прирезал перочинным ножом, вонзив его в сонную артерию зверя. Для него ничего не стоило на пари переплыть Ла-Манш или пробыть под водой около часа, держа во рту резиновую трубку. Меткость стрельбы удивляла и его самого. Оказывается, он без промаха бил из ружья, заряженного маленькой дробинкой, в комара за окном, мог острой саблей отсечь половину крыла летящей пчеле и загипнотизировать волка...
Мало ли что сочинял он! Кто не был одержим мальчишечьим враньем. Можно сожалеть, что это мальчишество не оставило Клавдия до двадцати одного года. Оставит позднее. Не всегда же он будет распевать пошленькие песенки и с увлечением рассказывать, как в парижской оперетте выручил больного премьера и в течение десяти дней пел за него и как антрепренер, не зная, что он сын миллионера Акинфина, предлагал ему уйму франков за каждый выход на сцену.
Нелепо это. Нужно простить ему наивное вранье, не преследующее выгод, наживы и ничего, кроме желания еще больше понравиться ей. Несчастное дитя, испорченное матерью и гувернанткой.
Пройдет это все, и папа поймет, что он будет хорошим мужем и счастливым отцом.
Надеясь на это, Агния засыпала под утро. Отца третий день нет дома. Он куда-то уехал, сказала дочери Феоктиста Матвеевна и пообещала:
- Обойдется, Агонька, все обойдется, потерпи.
Днем к Молохову приезжала Жюли.
- Я хотела бы лично, Феоктиста Матвеевна, рассказать кое о чем Василию Митрофановичу.
- Не теперь бы, милочка. Повременить бы... А может быть, и не надо... Он любит сам доходить до всего и сам решать. И решит. По-отцовски решит. Агочка-то у него, как и у меня, одна.
Жюли вернулась в Шальву с обнадеживающими вестями.
Прошел день. И еще прошло два дня. От Молоховых не было никаких известий. Не давала знать о себе и Агния.
- Опять тебе придется быть послом, Жюленька, - попросила ее Калерия Зоиловна.
Пара самых огневых умчали Жюли. Ее принял Молохов как давно ожидаемую.
- Если свахой изволили прибыть, мадам, то милости прошу...
И все как всегда. Как будто ничего не произошло. Вошли и Агния с матерью. По их лицам можно было прочесть самое благоприятное.
- Сватайтесь же, мадам, - попросил Молохов. - Или вы не умеете, не знаете, как это делается, как сказывается по русскому обычаю?.. Вижу, нет. Тогда я научу. - И он, меняя голос, начал сватовское присловие: - У вас, Василий Митрофанович, белая утица, а у нас белый павлин, в холе дома выпестованный, за морем выученный всем ихним премудростям, и звонким пениям, и другим разумениям... Так, что ли, свашенька?
- Так, Василий Митрофанович, так...
- Тогда время тянуть нечего. Пусть мать и отец вместе со своим богоданным павлинчиком приезжают на обручение. Так водится на Руси, так и будет у нас.
- Я счастлива... Очень хорошо, Василий Митрофанович...
- Да куда уж Лучше, если без сватовства все сосваталось. А это вам, мадам, за хлопоты.
Молохов снял с руки Феоктисты Матвеевны массивный браслет с изумрудами, надел его на руку Жюли и повторил:
- За хлопоты, - а затем отчетливо добавил: - И за короткий язык... А ежели он не ровен час подолжеет, тогда... Тогда другим одарю...
- И от меня, Жюли Жаковна, прошу принять подареньице с теми же наказательными словечками.
Феоктиста Матвеевна отцепила свои с такими же изумрудами серьги, завернула их в платочек и сунула подарок за пазуху Жюли.
- Так завтра или когда вздумается жду их втроем. Свашеньку милости прошу не утруждать себя. Уши любят серьги, а любить им чужой семейный разговор негоже...
В Шальву огневые серые лошади примчались в мыле. В поту вбежала в дом и Жюли.
- А вы мне не верили... Да, да, вы мне не верили, а я всегда, ничего не обещая наверняка, сделала больше, чем могла... - В доказательство сказанного Жюли показала знакомые Акинфиным серьги и браслет.
Платон не поверил услышанному, а Клавдий нравоучительно сказал ему за утренним чаем:
- Тонни, я исправил твой промах с молоховскими доменными... - Он не договорил. Красный острый соевый соус не дал ему договорить. Соус залил ему рот и заслепил глаза.
Выплеснувшая все содержимое соусника в лицо Клавдия поднялась и вышла из-за стола. Утершийся салфеткой Клавдий понял свою оплошность и крикнул вслед Цецилии:
- Вы правы, мадам! Пардон! Я горжусь вами, мадам, и преклоняюсь перед вашим выбором! - Затем, доутирая лицо, Клавдий обратился к Платону: - Она обожает тебя, брат. И я верю теперь, что не лес прельщал тебя, когда ты...
Ему снова не удалось завершить комплимент. Платон предупредил:
- На этом остановись, если ты не хочешь, чтобы я к соусу добавил что-то еще.
Платон, резко повернувшись, ушел вслед за Лией.
Выяснять эту размолвку не стали.
- Мало ли чего не бывает в семье, - предупредила Калерия Зоиловна. - У нас теперь есть поважнецкее дела. О них и надо думать.
А Лука Фомич думал свое. Он не верил в искренность Молохова и ждал подвоха.
- Помни, Клавдий, твердо помни, что твое дело теперь только молчать. Упаси тебя бог развязать язык у Молохова! Тогда я не соей тебя оболью, а серной кислотой изуродую... Калерия, я приказываю до свадьбы запереть в погребке все вина. Ни рюмки в доме. И это сейчас же убрать со стола. Убью, если учую от кого-то вин? ный запашок!
- Папа, я всегда был умерен...
- Умерен или укобылен, я не желаю знать, Клавка. Укороти сегодня же свои медностружечные патлы. Не к девкам-шантанкам едешь! К невесте и к ее отцу, к человеку строптивой строгости. Будешь молчать да кланяться, и больше ничего! Никаких пардонов и бонжуров. Безо всякой францужатины... По-русски! И на передний угол не мешает перекреститься, когда войдешь! Завтра судьба фирмы решится! Быть ей со своим железом, со своей медью или не быть!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Утром на следующий день Василий Молохов, готовясь к встрече с Акинфиным, был откровенен с женой:
- Что говорить, Клавку я всегда считал пустоцветной придурью и двухвостым прохвостом. - Молохов имел в виду любовь Клавдия к фракам, которые он носил и в не положенные для них часы.
- Нынче все двухвосты, Васенька. Агочка лаской и добротой обесхвостит его полностью.
- Все может быть, - соглашался и не соглашался Молохов. - Для неимущей жены супружество-замужество путы. Для нашей же Агочки всего только проба на верность, на крепость семьи, какой она может быть и должна стать. Не ожегшись не узнаешь огня, - рассуждал он. - А опалившись им, она либо приручит его, либо погасит и задует новый, верный... долгий огонь.
- А когда сын или дочь? - спросила Молохова.
- Богатая вдова и с семью ребятами девственница. Оно конечно, - рассуждал далее Василий Митрофанович, - может, и из Клавки с годами дельный человек выпляшется. Бывает и так...
Вошла горничная. Она была сегодня в атласном кремовом сарафане и при жемчужных бусах. Видимо, было кому дарить такие.
- Прибыли господа Акинфины. Втроем. Пренаряднущие, - сообщила девушка.
- Надо встретить, Васенька...
- Ты встреть. Я посижу...
- А что я за встречалка им?.. Милости проси их, девонька. Любезнехонько проведи их. Ниже кланяйся...
- Да уж знаю... Все знаю...
Нетерпеливая Калерия не стала дожидаться, когда вернется горничная, и столкнулась с нею в двери. Следом вошел Лука, а за ним робко, пришибленно и притворно покорно, на цыпочках, вошел Клавдий. Его волосы были укорочены. К этой новой прическе ему шли вышитая зелеными листьями шелковая косоворотка и сапоги.