Молохов не скрыл улыбки. Он вышел навстречу. Облобызался. Пошутил. Похвалил его русский наряд и ничем не показал своего неуважения к нему. Все это вселяло в недалекого Клавдия самые благоприятные надежды.
Акинфин и Молоховы, оставшись в своем кругу, могли начать ожидаемый разговор. Они уединились вшестером в небольшой гостиной. По одну сторону стола сидели отец, мать и сын Акинфины, по другую - Молоховы с дочерью.
- Дело не шуточное, - заговорил первый Василий Митрофанович, - и поэтому всё должно быть в полной ясности. Как говорят, в открытую - карты на стол. Так ли?
- Так, Василий Митрофанович, - откликнулась Калерия Зоиловна.
- Это уж как водится, - присоединился к ней Лука Фомич, - не торг ведем, "кто кого обманет", жизнь наших детей решаем, - посмотрел он на сидящую поодаль Агнию.
- Однако же счастье счастьем, а остальное тоже забывать не будем. О приданом и однолошадный мужичок-пахарек не забывает. С него и начну для большей вразумительности и лучшей понятности.
- Да зачем оно нам, Василий Митрофанович? Мы, слава богу, капиталами не обижены и долгами не обременены.
- Это и я, и все знают, Лука Фомич, но все же ж порядок блюсти надо. Не приемное чадо выдаем, не седьмую родню, а кровную и единственную. Так вот, отдаю за ней все, от старой бани до новой домны. Все будет ваше, - обратился он к Акинфиным. - Все. Нет у меня других наследников, опричь разве мелкоты, которым завещано по тысчонке-другой, третьей, пятой...
У Луки Фомича кольнуло в боку, ему труднее стало дышать.
- А ты-то с чем останешься, Василий Митрофанович?
- Обо мне не горюй. Я себя никогда не забывал и теперь не забуду. У меня всему свой срок и всему своя мера. Прошу прощения, - сказал он и расстегнул ворот рубашки, а потом, опять попросив снисхождения к нему, снял чесучовый пиджак.
Феоктиста Матвеевна хотела открыть окно, да Молохов удержал ее.
- Нынче и стены не без ушей, а уж окна вовсе малонадежны для такого разговора. Так, стало быть... Отдаю все нотариально завещательно. Однако же ж... Коли карты на столе, прятаться нечего. Клавдий мне мил и дорог, как сын, - солгал он так правдиво, что Калерия тут же смахнула слезу. - Но я Клавдия знаю плохо и верю ему мало.
- Это как же, Василий Митрофанович? - удивился Акинфин. - Он весь на виду.
- То-то и плохо, что весь на виду и ничего спрятанного в нем нет.
- Чем же плохо-то? - спросила Калерия Зоиловна.
- А тем, что Париж много ему дал и еще больше взял. Нет у него той строгости, что у старшего вашего, Платона. Тот хоть и замчен на семи замках, да знаешь, что под ними заперто. Камень. Кремень. Гранит. И никакой пустой породы в его рудоносном нутре нет. И муж он тоже не из мягкого мрамора, а из самых твердых пород, каких, может, и нет в наших горах. Разве алмазы только... А я хочу своей наследнице мужа мягкого, высокой любви и нерушимой верности.
- Так я и буду им, - чуть ли не умоляюще вымолвил Клавдий.
- Верю, Клавдий. Верю, но проверю. Поэтому половину всего, чем я владею и еще буду владеть, вручаю тебе после третьего ребенка. Малец ли он или девчушечка-внучечка, но после третьего.
Сидящие молча переглянулись. Обменялись разговорами глаз. И, кажется, поняли смысл сказанного Молоховым.
- Воля твоя, Василий Митрофанович. По мне хоть после четвертого.
- А по тебе, Клавдий, как?
- Как папан, так и его енфан.
- Не по-русски, но вразумительно. Значит, первая половина может считаться договоренной.
- О чем разговор, Василий Митрофанович!
- Если не о чем, Лука, - назвал его Молохов уже по-свойски, - тогда руки на крест.
- На какой крест?
- На этот. На медный. На дедовский.
Молохов еще шире расстегнул ворот, снял на золотой тонкой цепочке нательный крест, положил его на стол, затем положил на него свою руку и сказал, как колдун:
- Пущай сказанное будет нерушимо, негоримо, непотопляемо... Кладите руки. Правые!
На крест было положено шесть рук, и последняя из них розовая, с тонкими, ровными пальцами, с миндальными ноготками Агашина рука.
- Теперь о второй половине приданого. Оно переходит на сороковой день моего преставления перед престолом всевышнего в девяти долях и в одной доле на дожитие благоверной...
- Да что ты, Васенька, разве я без тебя...
- Не спорь, жены живучее мужовей, меньше пьют... Так по рукам?
- По рукам! - крикнул Лука Фомич. И спросил Молохова: - Будем иконами благословлять?
- Будем и иконами.
Не успели пяти перечесть, как Агния и Клавдий стояли на коленях, а два отца и две матери по очереди благословляли и наставляли их.
- Хотя малость и опоздали мы с благословением, ну, да что поделаешь. Не все ли равно, масло в кашу класть или кашу в масло? Смесь та же будет, - пошутил Молохов.
Теперь уже все. Теперь уже, кажется, Акинфиным нечего бояться подвохов, которые они ждали от Молохова. Все, что надо, выговорил. Оберег себя, как мог.
Нет, не все еще кончено. Зря облегчают свою душу Акинфины. Впереди свадьба. О ней-то и спросила Калерия:
- А когда будем гулять, Василий Митрофанович?
- Сегодня, - ответил он. - Сейчас и гульнем, справим свадебку меж собой.
- Без венца? Без таинства бракосочетания? - удивленно спросил Лука Фомич.
А Молохов еще удивленнее:
- Да вы что, господа Акинфины? Неужели вам тоже неведомо, что Агния и Клавдий повенчаны? Зачем же вы незнайками прикидываетесь, господа хорошие?
Лука Фомич едва устоял. Калерия завопила:
- Когда? Где?
- Неужели же, - удивился Молохов, - это не вы им самокрутку подстроили?
- Батенька наш, Василий Митрофанович, - защищалась Калерия, - зачем же чего не надо выдумывать...
- Какие же это выдумки, когда мне причетник самолично привез венчальную выпись, которую Агнюшка с Клавкой на радостях забыли взять в церковной канцелярии... Вот она, выпись. Форменная. С церковной печатью... Вот!
Волнуясь, Молохов вытащил из-за икон выпись.
Жених хотел что-то сказать, но глаза встретились с глазами Молохова, и все слова застряли несказанными в горле Клавдия.
- Больше не будем об этом. Тяжко и мне, и тебе, должно быть, тяжко такое своеволие. Забудем о нем. Я усыпил зверя в себе и требую, чтобы никто не полусловом не смел его будить. - Молохов покосился на знаменитую шомполку, почему-то оказавшуюся в этом гостевом зале, и потребовал накрывать стол.
- Коли такое дело, так пусть будет оно таким, - примирительно согласился Лука Фомич. - Значит, большую свадьбу нам не играть...
- Поздно ее играть, Лука. Поздно. Только людей смешить да врагов тешить ранними родами. А ты запиши себе число и месяц ихнего венчания. А я бумагу запру в несгораемый шкаф, чтобы не вздумал муж отпереться, что он не женат. А теперь шампанского... А после него бери, Лука, сношку в свой дом. Береги и люби ее. Она стоит того...
ЦИКЛ ПЯТЫЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
О тайном венчании Клавдия Акинфина и Агнии Молоховой на второй-третий день узнали все. И все удивлялись, как мог Молохов простить такое дочери и зятю.
Простой народ, услышав об этом, тут же забыл. А те, кто относились к непростым, живо обсуждали случившееся, строя догадки, как скажется породнение Акинфиных и Молоховых на их заводах.
Оглушенный примирением Молохова, Шульжин решил перейти к Потакову. Там он сумеет быть очень полезным и, получая меньше, вознаградит себя местью всем своим обидчикам. Когда все определилось, Шульжин объявил о своем уходе.
- Не торопись, ваше превосходительство, - сказал Молохов. - Потакова Платон к своему тарантасу пристегнет. Каково тогда будет тебе? Лучше Кэт свою прикэть. Есть один. Лет ему немало, зато тысяч порядочно... Худой-то мир лучше доброй ссоры, равно как и старый законный муж надежнее безусого двоехвостика.
Шульжин понял больше, чем желал. А те, кто не понял, принялись наносить поздравительные визиты Акинфиным. Перечислять, называть всех побывавших нет надобности. Большое перечисление имен затенило бы интересные для нас имена. Потакова, например. Его интересовал не Клавдий, а Платон.
- Теперь, Платон Лукич, мне, вероятно, придется искать поставщика железа. Вам, надо полагать, потребуется все, что производит Василий Митрофанович, да еще недостанет производимого им.
- Если недостанет, Антип Сократович, у меня есть где прикупить. Мне пока не так много нужно сырья на мои мелкие поделки. Берите уж вы. Вам, доброму, снисходительному фабриканту, подойдут и молоховские сорта.
- Чем они плохи, Платон Лукич?
- Тем же, Антип Сократович, что и ваши изделия.
Потаков скрыл обиду:
- Плохое можно улучшить, Платон Лукич...
- Имея что улучшать, Антип Сократович, нужно научиться улучшать.
- Пытаюсь, Платон Лукич, пытаюсь...
- Попытка еще не действие, а намерение. Пока вы пытаетесь и намереваетесь, другие в это время действуют, и действуют не в вашу пользу.
- Вы?
- Я, кажется, уж нет. Нам не имеет смысла производить то, что успешнее и дешевле могло бы делаться у вас и что мы рады бы переуступить вам, Антип Сократович.
- Мне? На каких условиях? Уж не на акционерных ли?
Платон посмотрел в глаза Потакову.
- Вас кто-то очень хорошо осведомляет относительно наших желаний?
У Потакова забегали глаза.
- Слухами земля полнится. Извините, Платон Лукич, скажите: захотели ли бы вы из хозяина превратиться в пайщика?
- А я и есть пайщик фирмы отца. Мне платится жалованье, а доход идет в основной капитал. Я же предлагаю вам не кабалу, а прибыли. Ваш завод будет производить такое, что у вас не будет нужды в поисках покупателей. Вы же ищете их...
- Вас тоже кто-то хорошо осведомляет...
- Да. Телефон. Проведите его и вы. - Платон снял трубку. Позвонил и попросил доставить ему образцы литой посуды.
- Мне хотелось увидеть ее. Вы очень предупредительны, Платон Лукич.
- Я вам подарю принесенное, а вы попытайтесь отлить такое же. Уплаты за подражание фирма не возьмет.
- Я никогда не подражаю.
- Подражаете, Антип Сократович. А подражание никогда не становится лучше того, чему подражают. Мистер Фолстер учил меня: не повторяй увиденного, а совершенствуй его, тогда никто не назовет тебя присвоившим чужое.
Литейщик-чех Карел Младек принес набор сковород, чугунов, жаровен.
- Паровые утюги тоже захватили на всякий случай, - сказал литейщик. - Уходить или рассказывать?
- Рассказывайте, а я пройду в цех.
Потаков нескрываемо залюбовался отличным литьем. Без следов стыков форм, без малейших раковинок и даже шероховатостей.
- Это есть, господин Потаков, литье по моему способу, - начал с легким акцентом Младек. - У меня на родине тоже еще не научились отливать такие гладкие, с тонкими стенками, очень крепкие посудные утвари.
Мастер, стараясь говорить короче и понятнее, показывал сковороды, на которых еле заметно, но четко красовался маленький фабричный знак - весы.
- А это есть угольный утюг внутреннего горения, господин Потаков. Он в два раза легче вашего и нагревается скорее около двух раз. При таком весе мы делаем вдвое больше отливок, и поэтому можем их дешевле продавать и больше получать капиталов.
- Отлично, господин литейщик, отлично... А как это делается?
- Фирма может показать...
- Фирма, а не вы?
- Нет, почему... Показывать буду я, а посылать меня будет фирма.
- Вам много платят здесь?
- Больше, чем дома. И я еще имею здесь пять копеек за пуд. За пуд утюгов - семь копеек. На утюгах узоры и поддувальные дырочки. Это труднее лить.
- Интересно, очень интересно...
- Да, очень. Ваш пусковой техник Миронов тоже сказал, что это очень интересно, и хотел узнать, что мы добавляем в сплав...
- Зачем же это ему знать?
- Он любит много знать. Вы потеряли очень хорошего знатока. Он высоко подымется, если так же будет любить работу и много узнавать. Работа хочет, чтобы рабочий много знал. Я читаю и учусь. Я тоже хочу много знать.
Вернулся Платон. Карел Младек раскланялся и ушел.
- Убедило ли это литье вас, Антип Сократович?
- Как инженера - да, Платон Лукич, но как владельца - нет.
- Сожалею, Антип Сократович. И прошу вас, пожалуйста, не позабудьте, что я протягивал руку и хотел перекинуть акционерный мост от вас к нам.
- Я предпочитаю не ездить по такого рода мостам, Платон Лукич.
- Страшитесь высоты?
- Напротив, низины. Боюсь оказаться под мостом.
- Подаренные изделия вам доставят, Антип Сократович. Повторяйте, лейте и богатейте. Я не сержусь на то, что вы даже не пожелали узнать об условиях соединения. Не сердитесь и вы, Антип Сократович, если обстоятельства и жизнь заставят нашу фирму снова удешевить это добро, - Платон указал глазами на сковороды, чугуны и утюги, лежащие на полу. - Подумайте!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Замки-болты с цифровыми дисками получили скорые отклики. Пришли первые телеграммы, в которых просилось назвать номера для открывания замков. И почти во всех изъявлялось желание приобрести замки и называлось количество в сотнях и тысячах штук заказов по опробовании рекламных образцов. Появились первые представители оптовиков. Один из них предлагал монополию на продажу. Это было очень выгодно. Но в рекламном отношении оказывалось неразумным. Замки в этом случае получили бы узкое распространение в какой-то одной сфере торговли и на одной территории.
Замки не могли дать по их спросу. Родион нервничал, сердился на нерасторопность. Платон радовался ограничению заказов. Оно вызывало ажиотаж. Оплаченные заказы перепродавались по значительно повышенной цене. Это дало основание повысить цену.
- Ты в чем-то изменяешь себе, Тонни, - сказал Скуратов. - Ты же утверждал удешевление?
- Смотря по покупателю. Кто будет покупать эти амбарные и магазинные замки? Твой отец, что ли? Или наши рабочие? Лавочники будут брать их! "Надувалы-аршинники". С кого же взять, как не с них? С кем же уравновешивать наши торгашеские взаимности, как не с ними, и не такими способами?
- А репутация фирмы, Тонни? Наше реноме? Мы же выходим на большой рынок, Тонни! Есть заграничные заказы... В Данию и Францию!
- Тем более. Они с нас дерут, а мы что? Что же, мы должны играть в Алешу Карамазова или в Филарета Милостивого?
- Но как объяснить? Как аргументировать, Тоник, повышение цены?
- Придумаем. Новая марка стали. Еще один диск! Запасные диски.
- Зачем?
- Как зачем? Не нравится фабричный шифр номеров дисков - ставь свой! Откусывай нужный зубец на каждом диске, и только ты будешь знать тайну номеров открывания своего замка!
- Ты гений, Платон!
- Об этом я знал задолго до моего рождения. А ты, Родик, осел.
- В этом я убедился только минуту тому назад! Драть с них! Драть! А как и где об этом объявить?
- Через неделю выходит первый номер газеты "Шалая-Шальва". Штильмейстер напишет, Сверчков нарисует замки "ин корпора" и в разрезе...
Заказы были приторможены, а затем приостановлены. Инженер-англичанин с русской фамилией Левитин занялся способом "удорожающего удешевления" замка. Платон занялся Гранилиным. Он приехал поздравить на две недели позднее других Клавдия и Агнию, а заодно сообщить, что вчера сгорел дом Кузьмы Завалишина по "божьей милости".
- Очень странно, Кузьма Тарасович, что дом сгорел по "божьей милости" от грозы, а вчера грозы не было.
- У вас не было, Платон Лукич, а у нас была. Короткая боковая... Тр-рах и - пых! Как порох... Сушь же, сушь... И попасть в дом нельзя. Заколотил же его беглец...
Гранилин подробно рассказывал о причинах пожара и как-то очень старательно доказывал, что дом сгорел от молнии, вкатившейся "вот таким шаром".
- Вы видели?
- Я?.. Я - нет, народ видел. Люди видели...
- Ну хорошо, Кузьма Тарасович, видели так видели. Больше будет свидетелей на суде, и Завалишину никого не придется подозревать в поджоге. Никого, как я думаю, кроме бога.
- Сущая правда. А с бога какой же спрос, когда он сам спрашивает.
- Он и спросит. А теперь, Кузьма Тарасович, позвольте спросить лично вас. Не через посредников. Надумали ли вы погореть по милости господина рынка и госпожи цены или вы захотите сдать ваш завод в длительную аренду с правом получения половины чистой прибыли? Вам не будет никаких хлопот, кроме потери времени на получение прибылей. А через положенный срок, если вы захотите, получите обратно ваши мастерские современным заводом, со всем, что в нем будет преображено и вновь построено. Подумайте прежде, чем отвечать, Кузьма Тарасович. Подумайте! Завтра я этого не предложу. Не скрою: расположение ваших мастерских для фирмы выгодно близостью к Шальве и тем, что не нужно строить жилищ рабочим.
Гранилин вспылил:
- Ни в жисть!
- Ни в жисть так ни в жисть! А теперь советую вам не сообщать лично Завалишину о пожаре дома. Он горяч. И не очень изощрен в мышлении. И первое, что ему придет в голову...
- Пусть приходит. И даже лучше. Пусть знает, что его бог наказал за меня.
- Вы нетрезвы, Кузьма Тарасович. И он в субботу позволяет себе некоторые излишества. А мне не хочется, чтобы в Шальве кому-то испортили черепную коробку... До свидания... Вон и Клавдий. Идите поздравьте его...
При этих словах за окном дворца послышался голос:
- Пропустите меня! Я зарублю поджигателя отцовского дома! Мне везде есть вход! Пустите... я Завалишин!
Завалишина связали кучера. Гранилин через калитку парка убежал лесом, не успев поздравить Клавдия и Агнию.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Молодая чета Акинфиных разместилась в левом крыле дворца. Комнаты заново меблировались под наблюдением Жюли.
Лия близко сошлась с Агнией. Не одно приближающееся материнство обеих молодых женщин сблизило их, но и общность взглядов.
Агния, воспитанная в частном Московском пансионе, кажется, оставила там и то немногое, что она унаследовала от родителей. Только материнские черты лица и ее же добродушие изобличали в ней Молохову. Она, как и Цецилия, принадлежала к тому роду бессребрениц, которые пренебрегали деньгами, зная, что они есть. А как, откуда и почему они есть, до этого они не позволяли себе снисходить.
Василий Митрофанович внес на первый случай в овчаровскую Кассу пятьдесят тысяч рублей и сказал:
- Это тебе, Клавик... Агашин пай до нового года. В счет наследственных прибылей. Трать их по усмотрению или без него - твое дело.
Молохов вручил чековую книжку Кассы. Зять поцеловал руку тестя.
Жилось Клавдию скучновато. Любка, что взбивала теперь вдвое больше подушек, не могла уже скрасить жизнь. Начала жухнуть и толстеть. Отцвела! Меркла для него и Агния. С ее приездом Клавдий лишился привычных жгучих увлечений. А иных занятий не было. Поэтому Клавдий решил заняться заводскими делами.