Все началось с того, что Завалишин пришел к Платону и заявил:
- Желательно, Лукич, покумекать с тобой насчет того, что ты с Родькой Скуратовым обзамочил меня так, что по первости я этого и не уразумел.
- Извольте, Кузьма Кондратьевич, я буду рад выслушать вас, но для этого вам прежде необходимо выйти за дверь, снять там ваш картуз, застегнуть требующее этого, спросить дежурного техника, когда я могу быть к вашим услугам, или спросить об этом меня по телефону и до прихода ко мне постараться освободиться от стойких запахов перегара, войдя же, сказать "здравствуйте" и, дождавшись, когда я вас любезнейше усажу в кресло, начать "кумекать об обзамочивании".
- Х-хо! Видал миндал! С каких днёв ты заегопревосходительствовался, зашульжинел?..
- С детства. Так было всегда, еы просто забыли, Кузьма Кондратьевич, о взаимности уважения. Идите же и всегда закрывайте за собою дверь, если она до этого была закрыта...
Кузьма оробел, ушел и появился на другой день. Появился в светлой нарядной тройке, в брюках "на улицу", с намазанными репейным маслом волосами, при золотых часах и при трости с позолоченным набалдашником, какие штамповали теперь по предложению гравера Уланова. Войдя, он сказал:
- Гутенбайте, Лукич.
Платон не мог не улыбнуться и ответил:
- Айдуюдуйте, Кузьма Кондратьевич. Пожалуйста, садитесь. Мне известно, зачем вы пришли.
- Откуль?
- Об этом знают и шальвинские шавки. Одна из них подробно налаяла о ваших намерениях. Поэтому рекомендую по старой дружбе: прежде чем сделать глупость, еще раз подумайте.
- Глупость, ты говоришь?
- Не "ты", а "вы" говорите, - поправил Платон. - Собирающемуся стать фабрикантом необходимо научиться хотя бы немного умению разговаривать с себе равными.
- Пущай за меня мои новые замки разговаривают. Они и по-загранишному, как ты знаешь, могут баять. А моя воля твердая. Это что же? Пять копеек с замка? Неужто это стоящая цена?
- Нет, Кузьма Кондратьевич, не стоящая. Замок усовершенствован кнопками. Ему придана беззвучность при наборе дисков. Без нее он бы не мог заслужить такое повсеместное признание и у нас, и за границей. Так что вашего в замке остается только его внешность в виде болта.
- А номерные шайбы чьи?
- Диски с номерами и буквами начали применяться до вашего появления на свет во многих странах. Поэтому за ваше изобретение удобной формы замка в виде болта отчисление по копейке с болта будет более чем высоким...
Завалишин вскочил и замахал руками:
- Я Кузьма, да не Кузьма Гранилин... Отбираю все свои замки. Я буду прызводить их сам. Я сам за три года миллионщиком стану!
- Прызводите, Кузьма Кондратьевич. Я буду рад видеть вас миллионером.
- А вам не дам прызводить...
- Это ваше право, Кузьма Кондратьевич. Мы же воспользуемся своими нотариально закрепленными правами. Гуд бай, Кузьма Кондратьевич. "Гуд бай", говорят англичане не при встрече, а при расставании. Запомните это. Мы с вами расстаемся. Все остальное завершите с Овчаровым. Гуд бай! - повторил Платон. - Меня ждут женщины на новой фабрике. У них сегодня в обеденный час празднуются именины первой в Шальве женщины-работницы, положившей начало их фабрике, Марфы Ивановны Логиновой. Могли бы поздравить и вы ее с днем ангела и что-то подарить...
- За что?
- Хотя бы за то, что она помогла избавиться Зинаиде Сидоровне от монашества и ее деспота мужа Кузьмы. Какое совпадение... Кузьмы Тарасовича Гранилина... Прощайте... Если вы когда-то будете нуждаться в куске хлеба и работе, я прикажу принять вас на должность слесаря...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Кузьма Завалишин получил положенное по нотариальным договорам и проценты за свои замки. Все расчеты теперь велись через Кассу. По договору Кузьма должен был освободить и передать Кассе свой двухэтажный четырехкомнатный "составной" дом, какие продавались е обязательной рассрочкой на десять - двенадцать лет.
Десятник-обмерщик и оценщик установил степень износа дома. Установил добросовестно и так же добросовестно оценил возведенные Завалишиным надворные постройки и выплату за них. И когда это было сделано, к Овчарову прибежала жена Кузьмы, миловидная русоволосая, умеренно полная женщина, выглядевшая лет под тридцать. Она заголосила:
- Куда ж мы теперь?.. Он кинул меня с двумя ребятами, а сам сбёг к Зинке Гранилиной... Ёсть ли крест на тебе, Ляксандр Филимонович?
- Есть, Ольга Федоровна, и тяжелей крест - распутывать плутни неблагодарных мужевей и заботиться о вдовах и сиротах при живых отцах... Страховые деньги ему не выдадут. Будут выдавать тебе как "пензион", а ты, когда придешь в себя, поступишь на "Женский труд".
- Да кем же, когда я никем не рабливала...
- Все не рабливали, потом больше мужиков стали зарабатывать. Вступишь в Кассу, получишь в рассрочку новый дом. Поменьше. Куда тебе такая махина о двух этажах...
- Это так, Ляксандр Филимонович. Только то прими во внимание: куды мой Кузька денется, когда его Зинка до ниточки оберет и коленком под стульное место на мороз?.. У нее же постоянный молодой приказчик есть. На кой ей Кузьма в свои-то сорок два. Для замков только и нужен... А когда он ей раззамочит все замки, она свой бесключный замок напрочно, наглухо замкнет для него.
Ольга Федоровна Завалишина поднаторела в едкой ругани. Ее очень подробно записал Вениамин Викторович Строганов в особой клеенчатой общей тетради, озаглавленной "Шальвинская женская брань". Она также представляет филологический интерес, но не в наших главах.
Приведенные сцены уже поросли двумя покровами весенних трав. Теперь Кузьма Кондратьевич заводчик, значащийся на вывеске:
ПАРОВАЯ ФАБРИКА ПАТЕНТОВАННЫХ ЗАМКОВ
ЗИНАИДЫ ГРАНИЛИНОИ И КУЗЬМЫ ЗАВАЛИШИНА
Построил Кузьма на старом фундаменте новый дом лучше прежнего. Подновил старые мастерские, назвал их цехами. Раздобыл станки. Учредил свою Кассу взаимного кредита. Объявил свое равновесие. Раздобыл в Екатеринбурге гравера и мастера штампов. Там же попросил нарисовать фабричный знак: коромысло и два ведра, а на ведрах по букве - "Г" и "3". Знай наших. Мужик сер, да волка съел. Жди "трубы", зазнай, своим замкам, такого, как у Кузьмы Кондратьевича, никто не придумает. И "пакент запакетован" нотариусом с печатью на чертеже. Сами теперь с усами.
У Завалишина появился новый замок - "хитрый болт". Он с виду был очень прост, проще того, что изготовлялся в Шальве многими тысячами ШТУК. Это тот же болт, но вместо запорной головки обычная шестигранная гайка. В каждой грани гайки ввернуты по шесть винтов с плоскими головками. Секрет заключался в том, что владелец замка должен повернуть головки шесть из тридцати шести винтов в нужные стороны и на указанное число полуоборотов в приложении к замку, запечатанном в конверте под сургучной печатью. И каждый замок открывался по-разному. "И опосля того, как вы все это сделаете, согласно сего наставления свинтите запорную гайку по ходу солнышка, и секретный замок откроется", - так сообщалось покупателю в руководстве. И замок пошел. Кто не падок на новинку, если при этом она стоит дешево.
- Готовь, Зинаида свет Сидоровна, мошну! Огребай бабки! Покупай самоходную карету на резиновых дутиках.
Появился первый автомобиль в Шало-Шальвинской округе. Разговор-у-у-у... Вот тебе и Зинка Гранилина, схимница, пропащая вдова! Не наглядятся люди на самоходную диковину. Говорят, что и сорок верст в час для этого лакового рысака не ах какая курьерскость. Любой поезд обставит, коли б дорога. А дорог нет. Поэтому приходится на нем ездить с парой коней позади да тремя рабочими в коробке. Чуть засел моторный экипаж - кони вытащат, и дальше гони версту или две, до новой спотычки.
Первым делом Гранилина сгоняла в Шальву. По всем шальвинским улицам только пыль столбом. Лошади дыбом, а иные вовсе из оглобель выскакивают. Собаки под колеса норовят. Двух придавили. Кучер лих и молод. Питерский механик. Сто рублей в месяц. И есть за что. Одни брови его этого стоят, под бровями два карих чертеночка, которым нет цены. И тем хороша моторная карета, что при ней кожаная широкая постель. Укачает. Или что... Мало ли чего случается в пути... Скажем, устала, можно и вздремнуть или переночевать на вольном воздухе. Удобный экипаж!
Раз восемь Гранилина проехала подле ворот акинфинского дворца.
Приехав в Шальву, Зинаида Сидоровна также хотела дать понять, как надо ее понимать. И то, что оставила на улице двух мертвых собак, одна из которых до того, как отдать собачьему богу свою душу, истошно визжала и судорожно извивалась, это еще стерпеть можно. Собаки ничьи, господни. За них некому будет заявлять уряднику.
На последний прокат она вздумала с громкой пикалкой проехать мимо бывшего дома Кузьмы, а в это время выбежал маленький Архипчик, сынок Ольги Федоровны Завалишиной, и мальчик едва не попал под колесо. Спасли тормоза и резкий, крутой поворот. Не случись этого, тогда бы самосуд. Тут же, на улице...
Все же без наказания дело не обошлось. Стекла в самоходной карете повыбили. Не все. Только три. И голову кирпичом проломили. Ей. Мотористу фуражку сбили. Тоже кирпичом. После этого кирпича он сказал:
- За тыщу рублей больше сюда я тебя не повезу, - и какие-то слова добавил еще. Видать, питерские, но тоже подходящие.
Так пересказывалось в молве о первом появлении автомобиля в Шалой-Шальве
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Мы оставили у разбитого корыта Антипа Сократовича Потакова. У него за это время также произошли семейные изменения.
Он, потеряв завод, смытый водой, потерял и жену, смытую иной, более сильной волной. Мадам Потакова, получив небольшое, но значительное наследство после смерти бездетной купчихи-тетки, не захотела расстаться с ним ради восстановления завода, в прибыльность которого она не верила.
- Ни один завод, мешающий Акинфину, не принесет пользы, если он не войдет в равновесие фирмы Акинфиных и не будет подвластен ей.
Потаков назвал жену ослицей с куриными мозгами, а она давно ждала повода для разрыва. Ждал его и гувернер. И, дождавшись его, они принялись ждать возможности воспользоваться этим поводом практически.
В один из дней Антип Сократович отправился к Молохову умолять дать деньги под векселя. По возвращении он нашел записку, написанную женой:
"Теперь у тебя не осталось никаких мозгов. Твоя голова отныне пуста, как пуст твой дом.
Антип Сократович остался в обществе шаров из слоновой кости. В отчаянии он принялся играть на бильярде, чтобы не сойти с того, что неверной женой не предполагалось в его голове. Играя с самим собой разными киями, он каждый раз загадывал на чет и нечет. Если выигрываемые партии кем-то из двух, которыми был он сам, будут составлять четное число очков, то провидение покарает его жену. И несмотря на то, что бильярдная ворожба не обнадеживала Антипа Сократовича, скоротечная чахотка оборвала жизнь Потаковой.
Наследство Потаковой перешло ее сыну. А сын вместе с наследством перешел к отцу. Потаков снова стал состоятельным человеком. И даже дважды.
Дальнейшее произошло так же быстро и фатально.
Неожиданно талант игры на бильярде обнаружила Кэт Шульжина. Она, вернувшись из Москвы, где освободилрсь от своей маленькой дочери Алечки при покровительстве полюбившей крошку старой девы, сестры Алисы Щульжиной, поселилась у отца. После десяти уроков, преподанных Антипом Сократовичем, она шар за шаром отправляла в лузу, и как-то нечаянно в одной из них оказался обучавший ее высокому классу игры.
- Следует ли, Кэтти, - так ему казалось звучнее называть свой огнедействующий белокурый вулкан, - следует ли нам дожидаться конца траура?
Поднаторевшая в игре, Кэт, освоившая и сложнейший из ударов,-"- в бильярдном просторечии именуемый "от двух бортов среднюю", именно прибегла к нему.
- Анти, - сказала она ему, - если я эту "однашку" загоню в середку, тогда не надо дожидаться конца траура... Загадали, Анти?
- Да! Пусть ответят нам шары!
- Пусть!
Кэт долго мелила кий, еще дольше целилась. Затем сильный удар ее полных и крепких рук, и шар не попал по назначению. Зато, отскочив от противоположного борта, он точно попал в среднюю лузу по ее сторону.
Потаков побледнел и перекрестился.
- Это, Кэтти, знамение божие.
Он вынул из лузы шар и поцеловал его в черную цифру "I".
- Больше не будем испытывать судьбу и терпение всевышнего.
Бильярд мог бы продолжить эту главу, но зачем нам неудобные подробности, без которых глава сама по себе завершилась логически и стилистически.
Остается лишь дополнить ее маленьким постскриптумом.
Шульжины переехали к дочери и составили одну семью. Теперь для Феофаща Григорьевича были основания вкладывать свои деньги в семейный завод. Деньги никуда не денутся. Начавший лишаться рассудка неизбежно потеряет его, и завод будет дочерин.
Молохову, изнемогающему под бременем металла, нужно было найти ему применение. Не гасить же печи, не закрывать же рудники. И он вошел в пай по воскрешению завода Потаковых - Шульжиных.
Теперь этот завод начал выпускать первые изделия, а Потаков занялся первыми лечениями переутомленной столькими потрясениями головы.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В своих тетрадях Вениамин Викторович чрезмерно скрупулезно рассказывал о заводчиках, об их сторонах жизни, о технике заводов, нововведениях в Шалой-Шальве, о быте рабочих, о потрясении основ старых распорядков, сохраняющихся на Урале не в пример южной промышленности Российской империи. Строганов очень мало, вскользь, касался революционной деятельности тайных кружков, революционных организаций и подполья. Возможно, эта скрытая деятельность была неизвестна ему, но допустимо и другое, о чем он пишет в тоненькой тетрадке "Вне поля зрения" так:
"В самой Шалой-Шальве, в заводах Акинфиных, видимо, не было почвы и условий для возникновения и роста противоборствующих сил. Платон Акинфин и все осуществлявшие его замыслы исключали недовольство нарастающим улучшением благополучий тех, кто работал и служил в фирме Акинфиных. На других же окрестных, ближних и дальних, время от времени давали себя знать уцелевшие после подавления вооруженных вспышек, бунтов и захвата власти в некоторых заводах. Они искусно скрывались, как и маленькая социал-демократическая организация в Шальве. Ее вожаком был Савелий Рождественский, преемник изумительного старика мастера по тонкому и точному литью по прозвищу Молчун".
Платон Акинфин высвободил из-под ареста Рождественского, доказав при помощи Штильмейстера непричастность к революционерам нужнейшего мастера, своего сверстника, учившегося вместе с ним в домашней школе, созданной в свое время Лукой Фомичом Акинфиным.
В Шальве также носились слухи, что и знаменитый гравер, отсидевший за фальшивые пятачки в пермской тюрьме, набрался там революционных идей и потом вошел в контакт с Рождественским. Слышал об этом и Платон Акинфин, не придавая слухам никакого значения и даже, кажется, сочувствуя этому тайному кружку, боровшемуся за свержение ненавистного монархического строя, мешавшего установлению "взаимного сословного и национального равновесия в России".
Строганов, может быть, знал больше, чем написал, боясь, что его тетради могут стать достоянием опасных глаз. По другим, более точным сведениям, в Шальве была нелегальная социал-демократическая группа большевистского направления и ею действительно руководил Савелий Рождественский, прозванный "Саваоф Рождество". В Шальве, как и во многих заводах Урала, давали прозвища, укорачивающие фамилии, а также кратко определяющие тех, кому они давались.
Рождественский и его группа не возникли сами собой. Ее создал видный организатор нелегальных организаций, большевик по партийной кличке "Адриан". Он приехал в Шальву с новым, безупречно изготовленным паспортом на фамилию Молоканова Якова Самсоновича. Он назначил встречу Рождественскому на станции, куда Савелий частенько наведывался к брату, служившему там телеграфистом и выполняющему обязанности связного. Кого с кем - он не интересовался. Его дело было принять, молчать и передать Савелию полученное.
Идя короткой зимней дорогой, Адриан и Савелий могли разговаривать, не опасаясь стать опознанными. Полиция теперь работала тоньше и хитрее. Но что ей могло прийти в голову, если бы кто-то из ее "маскерадчиков" встретил неизвестного человека в пенсне и с хорошей двустволочкой за плечами? В эти места, богатые боровой дичью, наезжали частенько любители до нее из разных мест. И что же в том, что и отсидевший свое Савка Рождественский идет с этим интеллигентом с чеховским пенсне на его барском носу с горбинкой? Ведь на плече Савки висит тоже такая же двуствольная "бельгиечка". Кому может прийти в голову, что эти ружья были опознавательными знаками для того и другого, а их номера - подтверждением этого секретного опознавания.
Полиция тонка, а подпольщики еще тоньше. Все обоснованно. Встретились охотник с охотником, разговорились и пошли искать "счастливое боровое перо" по безлюдной, топкой летом, дровяной зимней дороге, где теперь не счесть оперившейся лакомой снеди.
Все обстоятельно, и все на виду, и никакой конспирации в этом заподозрить нельзя и самому дотошному сыскнику. Пока Адриан и Рождественский шли болотистым редколесьем, разговор не переступал пределов красот природы, богатств уральской земли, необходимости проложить ветку, соединяющую Шальву с большой железнодорожной магистралью.
- Начинают уже, - сообщил Савелий Рождественский. - Платон Лукич скупил пустопородные отвалы и доменный шлак у Молохова. Он чуть левее. Покажу.
Темный человек. Рад-радешенек получить лишний рубль за бросовый рудный пустяк, не понимая того, что продал отличней баласт для насыпей и выручил за это смерть.
- То есть?
- Ну как же, господин Молоканов, - продолжал таиться Рождественский. - Железнодорожная ветка откроет путь дешевому и хорошему тагильскому и гороблагодатскому чугуну и закроет дорогу молоховской аховой чугунине.
- А разве этот самый Молохов не будет пользоваться веткой? - спросил Адриан.
- Вернее, что нет. А если и будет, то по какой цене? Не вскочит ли ему железная дорога вдвое дороже гужевой? Акинфин на десять лет вперед видит. Ветка-то ведь будет его. Такая же собственная, как круговая шальвинская узкоколейка. Увидите, какова наша Шальва стала теперь...
Рождественский умолк, услышав голоса. Это были геодезисты-изыскатели. Их вел самым коротким путем Микитов. Тот самый "Зовут-зовутка", который подсказал Платону первую узкоколейку, и теперь, став любимцем хозяина, Микитов, подучившись, подначитавшись, назначен доверенным лицом по дорожному строительству.
До этого работавший землекопом на железной дороге, Микитов, от природы глазастый и ушастый человек, познал азы прокладки дорог.
- Вот, - указывал он изыскателям, - не виляйте от озера, оно заливное, мелкое. Мы его спустим в речку через трубу и прокоп. Ставьте вешки прямо в воду. Всякое вилянье, - пояснял он, - скажется дорогой потерей на объездах.
Махнув Рождественскому еловой веткой и попутно отмахнувшись ей от комаров, Микитов крикнул:
- Здорово живем... Ни пуха ни пера! - и занялся своим делом.