Дорога пошла сосняком. Голоногие высокие сосны позволяли далеко видеть меж их стволов. Шли уже не по зимнику, а по засечкам, заменившим изыскателям вешки нового укороченного пути будущей ветки.
- Теперь можно говорить о чем угодно, товарищ Адриан.
И разговор начался.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
- Что же вы думаете дальше? - спросил Молоканов.
- А что думать? Думай не думай, товарищ Адриан, а они свое дело делают...
- Нужно разоблачать.
- Кого?
- И Овчарова, и молодого Акинфина,
- А как?
- Неужели вам не ясно, что Акинфин своей "заботой" о рабочих прикрывает усиление эксплуатации и наживы?
- Я так же думаю, а доказать этого не могу.
- Ну как же не можешь? Разве они, давая крохи, умиляя ими доверчивых людей, не выжимают из них под прикрытием своей "доброты" огромные прибыли? Акинфин вынужден притворяться добрячком.
- Может быть. Но не Овчаров. Он гроша ломаного не получает, кроме маленького жалованья. У него это все от этого, ну, что ли, как говорят, от святости души.
- Допустим, - Адриан поправил сползающее пенсне, - допустим, что это правда. Такие бывают и есть... Но на кого работает их святость? На капитализм. В данном случае - на Акинфина.
- Не спорю. Это так и есть. Но у них козыри, а у нас что? У них - дела, у нас - слова. Скажете, что больница на капитализм работает! Работает в конечном счете, но ведь там лечат рабочих. И хорошо лечат. Тронь больницу - тебя самого в нее упекут в покалеченном виде. Доктора на дом ездят - тоже "блезир", но они ездят и лечат. Лечат, вылечивают. У меня перелом руки был. Два месяца - и как новенькая рука.
- А сколько безвозвратно переломанных рук и ног!
- Тысячи, но не на наших заводах. На наших заводах и сто агитаторов их не пересилят. А нас семеро. И, того гляди, будет шестеро.
- А куда же девается седьмой?.
- Куда? В акинфинское "равновесие" уйдет. В гармонию единства взаимностей. Теперь он ее по-новому как-то называет...
- Как бы он ни называл свою гармонию, она лжива, буржуазна, антинародна. Это самооборонительная капиталистическая сладкая теория приукрашенного порабощения...
- Я думаю так же, товарищ Адриан, в других словах, но так же... Я думаю, а он делает - дома в рассрочку строит.
- Не дома, а приманочные кандалы, которые добровольно надевают ослепленные труженики. Это тонкие, но крепкие цепи, привязывающие рабочего к заводу. И это нужно неторопливо, ненавязчиво разъяснять...
- Пробовал - и сам в рассрочку дом купил.
- Купили? Зачем?
- В перестроенной старой бане жить стало холодно. У меня двое детей, товарищ Адриан. Сколько могу, поживу, хоть год, да мой. Все же в тепле. И собираться будет где. То на именины, то просто так, в карты поиграть... Мало ли что придумать можно...
- Вы правы, я не осуждаю вас.
- А как мне осудить других? Сказать - кандалы. Цепь! Могут и не поверить! Да и не поверят. Вдвое больший акинфинский "составной" дом стоит -вдвое дешевле самодельного! И в рассрочку... Десять - пятнадцать процентов в месяц из заработка. Я, хорошо зарабатывающий, плачу семь-восемь рублей в месяц.
- Но вы привязаны этим на многие годы к его заводам.
- Я-то, скажем нет... А другие не боятся этого. Хотят даже такой привязки. Такого, извините за слово, "равновесия взаимностей". Держатся за работу и рвутся к нему. Касса дает пенсию. Оплачивает гулевые дни по болезни. Дешевый печеный хлеб... Рассроченная корова... Даровой покос... Удешевленный билет в цирк по заводскому номеру всей семье... Дармовая плата за шитье. И при швейной мастерской "Новые моды" опять же номерной магазин одежи, обужи и всякой женской снасти. Так в Шальве называют это все. А главное - большой сдельный рубль. Открой ворота пришлым рабочим, давно бы на соседних заводах пусто было. А он не берет. Нравственная причина для Платона Акинфина первый нравственный закон.
- Да бог с вами, товарищ Рождественский, какие же могут быть у них нравственные законы?
- А у Акинфина, выходит, они есть. Неуволенного не берет, будь он черта съевшим в своем деле.
- Не увлекайтесь, друг мой... Давайте присядем. У меня сердце и легкие. Вот тут. - Адриан уселся на пень и пригласил Савелия на другой. - Хитрая это все, сахарная и паточная, обманная, показная нравственность.
- Разве я спорю? Только, товарищ Адриан, мы не должны закрывать глаза, он - сила! Сахарная, или паточная, или какая-то еще, но - сила. И мы это должны не просто принять во внимание, а понять. Глубоко понять. Он далеко, товарищ Адриан, заглядывает. Не простой это капиталист, товарищ Адриан, а идейно-политический капиталист. Думаете, он революции боится? Нет!
- А откуда вы знаете?
- Я-то знаю. И знаю не заочно, как, скажем, вы, а лично. И, можно сказать, запросто. Мы же вместе росли. Он ничего не таит. Может, делает вид, а вида-то этого не видно.
- И что же он говорит? О чем?
- Ну, например, он говорит, что революционеров преследовать не только бессмысленно, а и вредно. "Это их, говорит, ожесточает и вызывает к ним сочувствие других. Пусть себе живут и открыто говорят обо всем. Мне лично, - говорит Акинфин, - они не вредят, а помогают. Дают как бы хорошие советы".
- Каким образом?
- Самым простым. Листовка как-то появилась. Не иначе, что екатеринбургская. О бесправии женщин. Он сам тогда мне показывал ее. И читал. И хвалил.
- Хвалил?!
- Хвалил и говорил, как несправедливо в самом деле лишают женщину и тех немногих прав, которые предоставляются мужчине. "Женщина, - говорит он, - у нас раба. И даже в высших сословиях раба. Особенно она раба в низших кругах. Раба мужа, детей, и даже в оплате тех работ, которые ей разрешены обстоятельствами, тоже получает по-рабьи вдвое и втрое меньше мужчины". Это все он, а не я, товарищ Адриан. "Проходная завода закрыта Для нее. Она заперта накрепко дурацким предрассудком, бытующим в рабочей среде. У нас не принято замужней женщине становиться к станку. А она могла бы..." - "А дети с кем?" - спросил я тогда его. "А дети, - отвечает он, - могут день проводить с какой-то из матёрей..." - "Где?" - спрашиваю я. А он: "Разве трудно, говорит, построить большой дом, где дети будут в те часы, когда мать на работе?"
- Это те же сахарные слова. Это заигрывание.
- Я так и подумал, товарищ Адриан. Так бы и теперь думал, если бы он не построил "терем-теремок".
- Какой "терем-теремок"?
- Ребячий. И плата грош с полушкой. Вот вам и прокламация о бесправии женщин! Это только лишь один вывод, который он сделал.
- Рассказывайте, рассказывайте...
- Есть и второй. Он спросил меня: отпустил ли бы я свою жену при таком "тереме-теремке" в цех?
- И что же вы?
- Ответил так, как есть. "Пустил бы, говорю, да оскорбительного мужичьего озорства боюсь, начиная с матерщины..." А он мне: "И я бы на твоем месте, боялся этого... - И тут же спросил: - А что, если бы кто-то, скажем, я, задумал открыть женский завод легких работ?"
- Интересно! И что же вы?
- Опять тогда я то, что думал, то и сказал: "В таком случае, говорю, желающих работать за половину цены нашлось бы хоть отбавляй". А он мне: "Этого-то я и боюсь. Поэтому на женский завод нужно будет принимать черед нашу Кассу, через Александра Филимоновича. В первую очередь вдов. В первую! - говорит. И палец так же, как я, поднял. - Во вторую - не вышедших замуж..,, - Два пальца поднял. - То есть, значит, старых дев. Й, в-третьих, тех, кто хочет, кто должен разойтись со своим мужем и не может, боится бедности, нищеты, Вот три первых категории женщин, которые должны были приниматься в первую очередь... А что касается оплаты, - сказал он, - почему же работающая сдельно женщина за такую же деталь должна получать меньше мужчины? Почему?" Словом, сходил всеми четырьмя тузами - и все козырные.
- И он, вы полагаете, построит такой завод для женщин?
- Построит? Да разве я вам не докладывал? Завод "Женский труд" давно дымит! И не дымит! Он же без труб, а на электричестве.
Адриан поднялся с пня. Протер пенсне и сказал:
- Это страшный человек!
- Мефистофель рядом с ним, товарищ Адриан, опера оперой. Вам бы лично с ним встретиться и поговорить, тогда понятнее было, как нам дальше свою работу вести.
- Для меня это невозможно.
- Почему?
- Нужна причина и убедительная причина для встречи.
- Причин я вам, товарищ Адриан, не сходя с места, дюжину придумаю. От газеты приехали - первая. Мало ли газет... Хотите попробовать себя агентом по продаже хоть тех же замков... Хотите продать новый способ золочения деталей... У меня он есть. Поймете и, как свой, продадите... Он на всякого человека падок. Лишь бы польза от этого человека была. Школу можете предложить создать ему или в учителя напроситься. Он спит и видит новую школу в духе того же "гармонического примирения непримиримостей". Это тоже те же штаны, только покрой другой.
- А в самом деле, почему бы и не попробовать... - сказал Адриан и задумался.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Золотая подкова, подаренная Родионом Скуратовым Платону после его возвращения из Лондона, пролежав несколько лет на письменном столе, неожиданно выстрелила золотым фейерверком.
Первый ее триумф был, когда она превратилась в гранитную символическую арку при въезде в город.
Вторая, не менее триумфальная метаморфоза была превращением ее в гору золотых рублей. Началось это превращение с визита в Шальву губернатора, пожелавшего посмотреть плоды сказочного равновесия и заодно повидаться с Лучининым. Они гостили в то лето у Акинфиных.
Разглядывая подкову на письменном столе, губернатор, любуясь ею, сказал:
- Хорошо, если бы их было четыре. Я бы подковал свою выездную лошадь золотыми подковами, и пермские богачи посходили бы с ума от зависти.
Платон подумал тогда, что губернатор хочет получить золотые подковы не для коня, а для себя. Для подковывания своего расточительства. Губернатор разгадал подозрения Акинфина.
- Милейший Платон Лукич, напрасно вашу голову посетили недостойные подозрения. Золотые подношения я принимаю только от золотопромышленников. С вас же надо получать стальные подарки...
- Бог мой! Ваше превосходительство, - перебил губернатора Платон, - вы подарили мне золотую идею, за которую и сто подков из чистого золота будут мизерным гонораром изобретателю. И вам, ваше превосходительство, будут презентованы первые десять скатов стальных позолоченных подков. Вы подкуете коней всей губернаторской конюшни, а я не поспею выполнять заказы от пермских и других завистливых богачей.
С этого и началась новая статья шальных доходов.
Подковы давно уже перешли с наковальни на пресс. Их штамповали в горячем виде, в три приема, десяти размеров. И для битюгов. И для рабочих коней. Для рысаков. Для мелких лошадок. Кому что...
На четвертой странице газеты "Шалая-Шальва" подробно описывались и назывались по номерам подковы. Составитель рекламы доказательно утверждал, как невыгодно кузнецам изготовлять самим подковы и как разумно пользоваться готовыми, красивыми, долго не изнашиваемыми подковами высокой прочности фирмы "Акинфин и сыновья".
Убедительное, доказательное и выгодное просветляет и темные души тысяч кузнецов-одиночек, подковывающих миллионы лошадей империи. И самый заскорузлый и жадный из них понимал, что своя подкова обходится дорого. Не дешевле обходилась и покупная подкова, которую так же делали в больших кузницах, теми же простыми способами, что и в малых. И делали случайных размеров, а тут в прейскуранте фирмы Акинфиных на каждом листке мерные подковы были представлены в их точную величину, каждая под своим номером.
Чудо! Смотри, читай и понимай, если не дурак. Прямой расчет. Прямая выгода! А плата за ковку коня та же. Даже можно брать дороже, так как подковы игрушки игрушками.
Подковы Акинфиных, дав тысячи и тысячи рублей, переходили в новую, золотую фазу. Платон и неразлучный с ним Скуратов призвали граверов и мастеров, изготовляющих штампы, решили посоветоваться, как можно добиться наибольшего блеска подковы без дополнительной обработки ее.
Такой способ нашелся. Мастера вскоре стали пробовать так называемый "зеркальный обжим" видимых, внешних сторон подковы. И это им удалось. После незначительной дошлифовки на станке подкова сверкала. Такую подкову легко было позолотить.
Первые скаты рекламных комплектов отправлены посылками вместе с подробным руководством и пятой подковой, "примерочной".
Золотые подковы руководство запрещало нагревать, что вызвало бы их потемнение. Пятая же, такая же, как первые четыре, прикладываясь к копыту лошади в раскаленном виде, выжигала в нем точное место для прикрепления на гвозди золотых подков.
Ура! Дело в шляпе. Мастерам новые наградные, а фирме... Кто знает, сколько фирма получит золота за позолоченные подковы? Об этом знал только Флегонт Борисович Потоскуев, ставший теперь модником, хлебосольным хозяином, представительным господином, ездящим в своей карете и достраивающим свой дом в верховьях Шалой с видом на реку и с маленькой гаванью для быстроходного мотобота.
В тот час, когда на основе больших чисел статистической теории вероятностей Потоскуев строил предположения прибылей, которые пойдут на строительство железнодорожной ветки и под которые можно смело брать деньги под векселя, Платону Лукичу доложил дежурный техник:
- К вам журналист из Санкт-Петербурга.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В конторку, служившую кабинетом Платона, вошел черноволосый, с маленькой бородкой, хорошо и скромно одетый господин в пенще.
Он отрекомендовался свободным журналистом столичной печати и назвался Яковом Самсоновичем Молокановым.
- Извините, пожалуйста, Платон Лукич, - сказал вошедший. - Я проездом. Притом инкогнито. Не поймите дурно. Мне хочется оградить себя в моих кругах от возможного обвинения меня в активном либерализме, переходящем в недозволенное...
- Пожалуйста, пожалуйста. Как вам угодно и кем вам угодно, тем я и посчитаю вас. Я всегда и всем рад служить, чем могу.
Платон оживленно поздоровался, предложил стул. Он в самом деле был рад новому человеку, тем более что хорошие перспективы золотых подков вызвали отличное настроение. И что немаловажно - отрекомендовавшийся журналистом, может быть, в самом деле журналист. А всякая новая публикация - новая слава фирмы и новая популярность идеи социального равновесия.
- Заранее благодарю вас. Я намереваюсь выступить еще не знаю где и в каком журнале, может быть, в немецком... Я владею этим языком. Но не владею умением взять быка за рога...
- Это трудно, тем более если он безрогий! - Платон весело расхохотался. - Оказывается, и я пытаюсь острить... Вы проще, а не по-профессорски. Не Оксфорд же, а Шальва.
- Как вы умеете располагать к себе...
- Меня этому обучали с детства и завершили курс умения располагать к себе в Англии.
- Вы там учились, Платон Лукич?
- И учился, и учусь. Есть чему... Так, пожалуйста, пожалуйста! Я перебил вас...
- Это была очень хорошая и приятная перебивка, Я хочу, я смею надеяться написать о социально-экономических и технических преобразованиях на Шало-Шальвинских заводах. Спрашиваю прямо - это возможно?
- А почему же нет? Разве что-то от кого-то скрывается? Все и всё на виду, кроме разве меня.
- Вас? Вы, как я слышал и как я вижу, такой открытый человек.
- Я тоже слыхал об этом, Яков Самсонович, и некоторое время и считал себя таким. Но вскоре убедился, что я иногда сам не понимаю себя и не всегда знаю, каков я. Так что мне трудно поверить, что люди знают меня лучше меня. А себя не знаю не потому, что не хочу этого, а не могу. И как возможно, когда я в беспрестанном поиске?
- Чего, Платон Лукич?
- Да черт его знает чего... Лучшего. Нового. А оно всегда находится с ищущим в состоянии конфликта. Внутри себя. Я, кажется, очень плохо выражаю свои мысли?
- Прекрасно, Платон Лукич.
- Со мной не нужно быть вежливым. Вежливость для меня всегда выглядит обидным этикетом. Спрашивайте, и, пожалуйста, прямее.
- Ваши преобразования не существуют и не могут существовать вне идей и, в частности, лаконичнейше сформулированной теории "гармонического примирения непримиримостей".
- Да, я ее называл так. Потом решил уточнить. Заменил "гармоническим единством взаимностей". То есть гармонией взаимополезности людей. Тоже неточно. Нашел более точное выражение: "единство полярностей". Хотелось назвать "двуединство противоположностей". Но это где-то было... А потом "двуединство" какое-то библейское, старомодное слово.
- Разве в названии дело, Платон Лукич?
- Разумеется, нет, Яков Самсонович. Но я инженер, поэтому всегда хочу точных формулировок. Кратчайших. А их трудно найти. Помогите - я буду благодарен.
- Может быть, и помогу. Скажите, Платон Лукич, эта ваша теория монопольна?
- Какая, к черту, монополия! В нашей стране ее нет и на водку. В тридцати верстах отсюда работает преотличный винокуренный завод на колесах. И, доложу вам, поставляют такую водку, что от казенной не отличит и сама казна. Всё - и печать, и этикетка. Зарабатывают огромные деньги. Разумеется, по их масштабам. По масштабам этих мазуриков. Я не запечатываю свое "вино" без постоянной этикетки. Пожалуйста, "пейте от нея все, сия есть кровь моя нового завета, еже за вы и за многие проливаемая". - Акинфин снова громко захохотал.
- Вы как священник, Платон Лукич.
- Я и есть в какой-то своей части поп. Новейшего завета. Он еще не наступил. Нужна еще одна встряска, после которой непримиримые стороны поймут, что им необходимо искать и переходить к взаимному гармоническому единству непримиримостей. Видите, как плохо, когда нет точной формулы. Но вы, надеюсь, понимаете меня...
- Всецело! Но мне нужно понять: как достичь этой гармонии? Вам не приходило в голову, что лучший способ примирения непримиримостей - это уничтожение того, что порождает эту непримиримость?
Платон Лукич насторожился. А вдруг перед ним тщательно притворившийся провокатор? И он решил попридержать язык и продолжить разговор нейтральнее и неуязвимее. Губернатор уже дважды предупреждал его об этом.
- Видите ли, Яков Самсонович, есть незыблемые законы. Уничтожая одно, мы уничтожаем другое. Все существует в противоположности взаимностей. От насекомых до высших животных и величайшего из них - человека. Люди взаимно нужны друг другу, и особенно в труде. Так было всегда. И особенно стало так, когда дочеловек стал человеком. Точнее - сознательной машиной.
- Машиной? Человек? Это очень смелое и оригинальное суждение, Платон Лукич. Человек породил машину и заставил работать ее на себя.
- Да, да, породил, но по своему образу и подобию. Как бог. Я вижу, разговор у нас затягивается... Прошу вас сюда. Здесь уютнее и тише. У нас может состояться интересный спор. А всякий спор всегда взаимно обогащает или разоружает. В этом тоже своя гармония.
Платон Лукич вызвал звонком дежурного техника и попросил его накрыть в кухмистерской полный завтрак на две персоны.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Обменявшись десятком "фраз для фраз", они перешли в облагороженное наследие Шульжина, где будто сказочная скатерть-самобранка, разостлавшись на столе, расставила на себе и мясное, и рыбное, и овощное, не позабыв умеренно налить в графин необходимое для делового завтрака.