В истории учебных заведений особое место займет этот период - первые послевоенные годы, когда в университеты и институты пришли усатые детины, в шрамах, на костылях, с пустыми рукавами, и многие с партийными билетами в карманах. Несомненно, разные были среди них люди, значительно более разные, чем те, кто приходит прямо со школьной скамьи. Эти всегда похожи друг на друга - у них и взгляды на жизнь почти одинаковые. А у бывших фронтовиков и партизан - у каждого своя судьба, свой путь, свои радости и горести; они за четыре года войны пережили больше, чем иные за всю жизнь. Но была у этих студентов одна общая черта: на учёбу они смотрели как на великое, кровью завоеванное право свое, как на самое большое счастье мирной жизни - и потому ценили это право чрезвычайно высоко. Людей этих не пугали никакие трудности учёбы, потому что они изведали трудности во сто крат большие: четыре года изо дня в день смотрели они смерти в глаза, голодали в блокаде, мёрзли в блиндажах. Так что им холод в аудиториях, когда это мирные аудитории с кафедрами и столами! Не пугал их и скудный студенческий паёк - дай только всласть посидеть над книгами! Старые, поседевшие на своих кафедрах профессора удивлялись: пожалуй, никогда за все время их деятельности не было студентов, которые бы с таким упорством, настойчивостью и добросовестностью овладевали наукой.
Так вот учился и Михась Лемяшевич. С первого до последнего экзамена - одни пятёрки. О нём шла слава как о лучшем студенте. Конечно, нелегко доставалась ему эта слава, как и многим из его друзей. Ни на что другое не оставалось времени. О женитьбе, например, он и не думал ни разу. Правда, были увлечения, встречи, но всё это - между прочим. Девушки уезжали на работу, выходили замуж, не оставляя в его душе заметного следа.
Уже с третьего курса он начал подумывать о продолжении учебы - об аспирантуре. На это его подбивали некоторые преподаватели и друзья-студенты: "Учись, брат Михась, покуда не женат, пока дети на шею не сели".
Он видел, как легко некоторые товарищи становятся кандидатами наук, читал их диссертации, и ему казалось, что он без особого труда может написать работу, за которую не стыдно будет получить это почетное звание.
Правда, при поступлении в аспирантуру ему немножко не повезло: он окончил исторический факультет и хотел продолжать заниматься историей, но не хватило мест, и, послушавшись совета заведующего учебной частью, он пошел на отделение педагогики. Тот агитировал: "Какая разница, Ле-мяшевич? К тому же, скажу вам откровенно: педагогика - более перспективная область. Тут ещё что-нибудь новое можно разработать. А что нового можно открыть в истории?"
И вот прошло ещё три года. В аспирантуре он учился так же старательно, писал диссертацию о воспитании коммунистической морали у учеников старших классов и сам удивлялся, что эта работа у него идет так легко. Наконец диссертация была готова. И тогда впервые у него появилась мысль: а внесли ли в педагогическую науку хоть крупинку нового триста страниц его труда?
Кому нужен его анализ общественной работы в школе, которая официально считается лучшей, но где эта работа такая же скучная, казенная, как и во многих других? Кому, наконец, нужны цитаты из разных постановлений, высказываний, приказов? Что общего это имеет с наукой?
Его сомнения ещё усугубились, когда он почитал рецензию своего руководителя: тот хвалил диссертацию. Но как? Есть похвалы, которые для умного человека горше разгрома, потому что он видит, что о его работе нельзя ничего сказать, кроме общих слов: "хорошо", "достойно внимания", "шаг вперед", "вклад в науку, литературу". Такова была эта рецензия. Лемяшевич знал цену своему руководителю - человек доброй души, мягкого характера, но весьма посредственный ученый.
Наступили самые тяжелые дни в его жизни. Он больше не мог уже работать над диссертацией, уточнять, изучать методы воспитания встарших классах. Не позволяли сомнения, колебания, разочарования. Он потерял здоровый сон и аппетит. Ему то хотелось бросить все и поехать учительствовать куда-нибудь в глухомань, то вдруг он решал назло всем и вся защищать диссертацию в таком виде, ничего не дорабатывая и не переделывая. "Одним бакалавром больше или меньше-что от этого изменится? А мне пора уже пристать к берегу. В конце концов я буду не самый последний из кандидатов. Может быть, и пользу ещё принесу".
Естественно, что в таком состоянии ему очень недоставало доброго друга, с которым можно было бы поделиться своими сомнениями и мыслями, посоветоваться. Правда, он переписывался с одним товарищем - преподавателем, но тот теперь не так уже понимал его, как в студенческие годы.
Почему-то Лемяшевичу впервые пришло в голову, что настоящего душевного друга можно найти только среди женщин. Ещё раньше он как-то обратил внимание на студентку вечернего отделения института. Это была не девчонка, а женщина почти его лет, хорошо, но просто одетая. Он некоторое время вел на её курсе семинарские занятия и мог убедиться, что она одна из самых развитых и умных студенток. Его не смущало то обстоятельство, что она, возможно, замужем, - он не думал, что может влюбиться. Ему просто хотелось найти человека, который понял бы его лучше, чем понимали некоторые коллеги - аспиранты и молодые кандидаты, довольные своим положением. Но что-то все-таки мешало подойти к ней сразу. Несколько вечеров он сидел в читальне и поджидал последнего звонка. А потом выходил и смотрел, как она одевается, перебрасываясь шутками со своими сокурсницами. Младшие подруги обращались к ней уважительно: "Дарья Степановна…" - и услужливо приносили пальто.
Наконец однажды, когда было уже тепло, Лемяшевич вышел вместе с ней из института и шутливо попросил разрешения проводить её.
- Пожалуйста, Михаил… - она забыла его отчество и смутилась. - Простите…
В первые минуты она была серьёзна и официальна, как и надлежит студентке в разговоре с преподавателем при случайной встрече. И этот её официальный тон сковывал Михаила Кирилловича. Он никогда не отличался красноречием в присутствии незнакомых или малознакомых людей, тем более женщин, и сейчас говорил пустые и шаблонные слова, понимая, что выглядит нелепо, и ещё более теряясь. Дарья Степановна, видно, почувствовала это и умело и ловко перевела разговор на обыденные шутливые темы.
- Не вздумайте только влюбиться в меня, - сказала она, когда Лемяшевич немного освоился и тоже начал шутить. - Разочаруетесь.
- Почему?
- Стара. Говорят, самая старая студентка в республике.
- Вы напрашиваетесь на комплименты.
- А старухи любят комплименты.
Они подошли к большому новому дому на проспекте, и это почему-то окончательно убедило Лемяшевича, что Дарья Степановна замужняя женщина. Он пошутил:
- Скажите, где вы живете, и я скажу, кто вы. Так, кажется?
- Устарело.
- Наоборот, вполне современно… Известно, что квартиры в таких домах получает преимущественно начальство. А если вы живете на втором или на третьем этаже - тут и говорить не о чем: муж ваш не ниже замминистра… Вон там, на шестом, может быть, и есть наш брат, учитель… счастливчик… забрался под самое небо… Где ваше окно?
- Между вторым и шестым, - так же шуткой ответила женщина.
- Скажите серьёзно - вы работаете? - спросил Лемяшевич.
- Работаю.
- В школе? - Ему хотелось, чтоб она работала учительницей и жила одна.
- Нет, дома.
- Дома?!
- Разве мало у женщины, особенно матери, дома дел? - Кто ваш муж?
Дарья Степановна рассмеялась по-девичьи весело и задорно.
- Не кажется ли вам, рыцарь, что это похоже на допрос? - И она в тон ему спросила - Кто ваша жена? Сколько у вас детей? Сколько вам лет? Вот это я понимаю - практический подход к знакомству.
Больше Лемяшевич не пробовал выпытывать, каково её семейное положение, даже благородно отказался от мысли узнать об этом другим путем - у студенток её курса или у декана. Какое это имеет значение - её положение, семейное и всякое иное? Дарья Степановна все больше нравилась ему как человек, с которым можно было интересно побеседовать. Правда, встречи их были коротки - полчаса, которые занимал путь от института до её дома.
На третий или четвертый день он поделился с ней своими сомнениями насчет диссертации и своего научного призвания. Она выслушала его серьёзно, внимательно, потом сказала:
- Я вас понимаю. Верно, и сама я на вашем месте чувствовала бы нечто подобное. Но посоветовать?.. Что я могу посоветовать? Я плохо разбираюсь в этих делах… Для меня, например, эта самая педагогика-темный лес, хотя я и сдаю её на пятерки. Должно быть, без практики и в самом деле все эти рассуждения мертвы. Но, вам не следует торопиться с выводами и решениями. Надо поговорить с людьми опытными… Хотите, я вас познакомлю с одним человеком? Он тоже кандидат…
Через несколько дней, в холодный и дождливый вечер, когда они подошли к её дому, Дарья Степановна неожиданно пригласила:
- Зайдемте к нам. Я вас чаем с малиновым вареньем напою, а то вы кашляете.
Лемяшевич поднимался по лестнице в каком-то непонятном волнении, сильно билось сердце и горели: уши.
На площадке третьего этажа Дарья Степановна, позвонила - два коротких звонка. И сразу же за дверью послышались радостные детские голоса:
- Ма-ма!
- Мама пришла!
Дверь отворилась, и девочка лет шести повисла на шее у матери, а четырехлетний мальчуган, увидев чужого дядю, отступил и недовольно нахмурился.
Лемяшевич, вдруг почувствовав, что от волнения, его не осталось и следа, весело засмеялся. Хозяйка, должно быть, поняла причину его смеха и засмеялась сама.
- Вот вам… Мать изучает педагогику, а дети до одиннадцати часов не спят. Роман! - крикнула она в комнату. - Опять ты их не уложил!
- Попробуй их уложить, они меня самого чуть не уложили, скворцы эти. - Из комнаты выглянул высокий и плотный мужчина в пижаме и шутливо прикрикнул на детей - Кыш, скворчата, спать!
- Знакомься, Роман, это Лемяшевич, - сказала Дарья Степановна, раздеваясь.
- А-а, твой верный рыцарь. - Он крепко пожал руку, коротко и четко наззал себя - Журавский. Раздевайтесь, будьте гостем. Мне жена рассказывала о вас.
Дарья Степановна занялась детьми.
- Вы чего же это не спите, полуночники вы этакие?
- А мы тебя дожидались, мамочка. Ты чего так долго не приходила?
- Ели?
- Я, мама, все съел: и яичницу, и молоко, и кашу… А Нина яичницу не ела.
- Врет, мамочка, он сам кашу не ел, его папа с ложки кормил.
- А ты чашку разбила, ага! - торжествующе объявил мальчик.
- Не я, - девочка заплакала, - она сама.
- Ну что ты такая плакса, - успокаивала её Дарья Степановна. - Я ведь знаю, что чашки сами скачут на пол.
Хозяин кивнул головой в сторону этих голосов за дверью.
- Слышите? - спросил он у Лемяшевича. - Садитесь. Тяжелое это занятие - быть мужем студентки. За целый вечер не могу газеты прочитать. Тысяча выдумок в час у каждого. Особенно у того - четырехлетнего мужчины.
Роман Карпович Журавский - ответственный работник ЦК партии, в прошлом секретарь райкома, два года назад окончил Академию общественных наук. Он в первые же минуты знакомства сообщил все это Лемяшевичу - и сделал это умело и просто, без тени похвальбы или самолюбования. Веселый и разговорчивый, он понравился Лемяшевичу: такому человеку можно рассказать обо всем и получить от него дельный совет. Они хорошо, дружески побеседовали, пока Дарья Степановна укладывала детей. Потом пили чай с коньяком и малиновым вареньем. За чаем Роман Карпович сам заговорил о диссертации Лемяшевича.
- Мне Даша говорила о ваших сомнениях. Скажу прямо: нравится мне эта ваша требовательность к себе. Кстати, не думайте, что вы первый и единственный… Я немало уже встречал людей, которые начинают сомневаться в пользе своих диссертаций. Пишет, пишет человек - и вдруг видит: не туда его толкнули, не то ему посоветовали, да и вообще - какой он к черту ученый! Компилятор, в лучшем случае - способный толкователь чужих мыслей… Чувствуете вы, что можете целиком посвятить себя науке, можете открыть что-нибудь новое?
Лемяшевич засмеялся.
- Посвятить, пожалуй что, могу. Посвящают себя и халтурщики. Но - открыть новое? Ломоносов в моем возрасте уже открыл закон сохранения вещества и энергии… А я ещё не познал самого себя… Что я есмь?
- Это ещё не довод. Может быть, ваши сомнения - взыскательность истинного ученого, - сказала Дарья Степановна.
- Какой я ученый! Написать триста страниц о своих наблюдениях над школой, подкрепить их цитатами из авторитетов… Нет, это не наука!..
- Не каждый день рождаются Ломоносовы. Но, конечно, и маленький ученый должен что-то открывать, сказать свое слово. Вот я тоже кандидат, защищал диссертацию по экономике сельского хозяйства. Внес я что-нибудь новое своей диссертацией в экономическую науку или нет - не мне об этом судить. Но трудился я над ней с увлечением, так как сельское хозяйство - моя стихия. Я в деревне родился, вырос и всю свою сознательную жизнь работал в сельском районе… Я выбрал тему, которая меня волновала…
Лемяшевич, увидев, что Дарья Степановна собирается налить ему ещё чаю, молча прикрыл чашку ладонью. Но Журавский вытащил его чашку из-под руки и подал жене. А сам налил ещё по рюмочке коньяку.
- Что ж… выпьем за науку!
Лемяшевич поднял рюмку, но рука у него дрожала - он разволновался. Журавский, рассказывая о своей работе, как будто выносил приговор его диссертации, а в нем все-таки, при всех сомнениях, жила ещё надежда.
- Короче говоря, вы не верите, что можно быть ученым без практики? - спросил Лемяшевич, все ещё держа рюмку.
Журавский опрокинул в рот коньяк и пососал кусочек лимона.
- Налей, Даша, чайку. Исключения могут быть. А вообще - не верю! Раньше чем писать, например, о картошке, надо посадить, прополоть и выкопать её собственными руками. Так я понимаю…
- А я думаю, - вмешалась Дарья Степановна, накладывая мужу варенье, - талантливому физику необязательно работать на заводе, чтоб стать ученым. Великие законы открывались в лабораториях.
- Верно. Но лаборатория - это та же практика. Априорные выводы проверяются наблюдениями, опытами.
- Так Михаил Кириллович тоже свои выводы проверял в школе. Школа - его лаборатория.
Журавский, почувствовав, что его рассуждения звучат упреком Лемяшевичу, который пошел в аспирантуру сразу же после института, умолк и сидел, прихлебывая чай.
- Говорят, лимон - враг чая, а мы его туда кладем… С лимоном это уже лимонный напитбк, а не чай. Смотрите, даже цвет меняется, - Журавский посмотрел чай на свет, взяв серебряный подстаканник не за ручку, а под донышко. Потом поставил стакан на стол и вздохнул. - Черт его знает! А может, вы и правы? Может быть, не всегда нужна прак-" тика, чтоб ученый мог творить… Вот я, кандидат наук… окончил академию… Меня поставили на практический участок… Уж, кажется, чего лучше! Но помогает ли мне эта практическая работа развивать науку? У меня нет времени почитать литературу… Заседания, командировки… Опять заседания… А писать… Пишу много… постановлений и резолюций… Пишу экономически обоснованно, правильно… Понимаю, что хорошее постановление - тоже дело нужное. Но я не уверен, что все эти постановления и резолюции обогащают экономическую науку…
Дарья Степановна рассмеялась:
- Утешайся тем, что когда-нибудь по твоим постановлениям напишут диссертации. Будут цитировать их.
Это рассмешило и Лемяшевича.
Журавский встал и неожиданно опустил свою мягкую руку на его плечо.
- Ничего, Михаил Кириллович, у нас ещё в запасе вечность, особенно у вас. Не горюйте. И не сдавайтесь без боя… Не стоит. Бой можно дать и самому себе. Отступить никогда не поздно. Тащите вашу диссертацию. Почитаем, подумаем. Я когда-то тоже пединститут кончал, правда заочно. И людей воспитывать пришлось, и детей… Свои вон есть…
…Диссертацию он держал долго - месяца два.
Лемяшевич больше не провожал Дарью Степановну, но изредка, в выходные дни, заходил к Журавским в гости. Ему приятно было посидеть несколько часов в красивых, уютных комнатах с мягкой мебелью, съесть вкусный домашний обед, выпить чаю, поговорить и даже поспорить с хозяином. Роман Карпович сказал, что отдал читать диссертацию авторитетам в этой области. Однажды сообщил:
- Ну, брат, взялся за твой труд.
И в самом деле, работа лежала у него на столе. Наконец он передал через жену, чтобы Лемяшевич непременно пришел в ближайший выходной.
И - странное дело-никогда в жизни Лемяшевич так не волновался. Заходил же раньше просто так, как к добрым знакомым и друзьям. А тут вдруг почувствовал себя мальчишкой, школьником перед суровым наставником. И полчаса ходил по улице мимо дома, в котором жили Журавские, и добрых пять минут стоял перед дверью, не отваживаясь нажать кнопку звонка. Конечно, он опоздал. Журавские обедали, и у них был гость - заведующий районо из Полесья, Зыль Павел Васильевич, из того района, где, как выяснилось, Журавский работал секретарем райкома комсомола до войны и райкома партии - после войны. За обедом гость рассказывал о делах в районе, о видах на урожай (шёл июнь), о многочисленных общих знакомых - председателях колхозов, сельсоветов, учителях, партийных работниках. Видно было, что Журавские до мелочей в курсе жизни района.
После обеда пошли в кабинет, закурили. Роман Карпович сел за письменный стол, развернул диссертацию и надел очки. Лемяшевич никогда не видел его в очках, и эта деталь придала моменту особую торжественность, у диссертанта снова сильно забилось сердце. Журавский не спеша полистал странички, потом собрал листы, выровнял, завязал тесемки на папке и, положив на нее обе руки, заговорил:
- Что вам сказать, Михаил Кириллович? Прочитал я внимательно, добросовестно. И не один я. Товарищ, которому я давал читать, авторитетный педагог, сказал коротко: "Что ж, степень присвоят. Написано гладко…" И я согласен с ним… Да, написано чисто, гладко. А больше сказать трудно. Вот какое дело!..
Лемяшевич вытер платком лоб и с облегчением вздохнул, вдруг почувствовав, как спокойно стало на душе.
Журавский снял очки, отчего снова принял свой обычный, простой вид, поднялся и пересел на диван - между Лемяшевичем и Зылем.
- Вот так, Михаил Кириллович. Человек вы безусловно способный, и из вас ученый выйти может. Но знаете что мне хочется вам посоветовать, пользуясь правом старшего? Поезжайте вы, поработайте годика два-три в школе. Вот, например, к Павлу Васильевичу. Ты как, Павел?
- С удовольствием возьму.
- Директором в Криницы?
- Директором?!
- А вы не пугайтесь, Лемяшевич. Это вам на пользу. Вы - коммунист. Человек образованный. Теории у вас даже больше, чем надо для директора… А деревня - курорт. Дарья Степановна родом оттуда. Мы вам дадим письмо, и вас встретят чудесные люди.
…Вот так Лемяшевич и оказался в этой школе, в этих двух пустых комнатах директорской квартиры.
Пришла наконец сторожиха, заглянула в дверь, поздоровалась.
- Так это вы наш новый директор? - спросила она, как показалось Лемяшевичу, удивленно и даже несколько разочарованно. - И это все ваши вещи? Один чемоданчик?
- Нет, ещё багаж где-то там идет. Постель, книги и все прочее. Хотя, собственно, ничего больше и нет. Я человек холостой, живу по-солдатски…
- У нас вы женитесь, - уверенно заявила женщина, развеселив этим Лемяшевича.