Одна из женщин повернула и быстро зашагала через луг напрямки. Самая старшая спокойно подошла к кустам, где уже слышался сиплый мужской бас:
- А-а, голубки, вот когда я вас поймал. Скидайте сено!
- Потап Миронович, в лесу серпом нажали. Лесник разрешил, - веско и сурово сказала старшая женщина.
- Знаю я вашего лесника! Он за пол-литра весь лес продаст. Трудовую дисциплину срывает! На работу не выходите!
- Все утро работали, Потап Миронович. Обедать идучи, зашли…
- Ну, я долгих разговоров не люблю. Скидайте! А не то - сами знаете…
- Да чем же корову кормить, Потап Миронович?
- Я не кормилец ваших коров, у меня пятьсот голов своих.
По этим словам пораженный, недоумевающий Лемяшевич догадался, кто такой Потап Миронович, и его возмутили слова председателя "у меня своих пятьсот голов". "Выходит, стадо твое, а не колхозное, и только ты один печешься о колхозном добре, а все остальные - рвачи и воры!"
- На, подавись ты своим сеном! - злобно, со слезами в голосе, крикнула молодая.
- Ну, ну, ты! Полегче!..
Лемяшевич вышел из своей засады и быстро подошел к месту происшествия. На торфянистой, сырой стежке среди кустов лежало сено. Потап Миронович сидел на корточках и чиркал спичкой. От сена поднялся белый дым, но, недосушенное, разгоралось оно вяло.
Лемяшевич подскочил и под самым носом у председателя затоптал огонь. Мохнач поднялся с удивительным для своей комплекции проворством. Как видно, он растерялся от неожиданности и стоял, исподлобья глядя на незнакомца, который появился неведомо откуда и отважился на такую дерзость. Женщины спрятались в кусты.
- Это зачем же добро жечь? Разве у вас так много сена? - внешне спокойно спросил Михаил Кириллович.
Толстая шея председателя вмиг налилась кровью, часто заколыхался под грязноватой сорочкой большой живот.
- Краденое, - прохрипел он.
- Краденое? Конфискуйте. Накажите за кражу. А жечь зачем же?
- Врет он, товарищ начальник! В лесу серпом нажали! - И молодая женщина вышла из кустов на дорожку.
- Да, вы… кто вы такой?
- Я - директор школы.
- А-а-а, - радостно, весело и с удовлетворением протянул председатель, впервые посмотрев Лемяшевичу в глаза. - Культурная сила! Интеллигент! Так-так-так… Вот как вы, наста "нички, помогаете укреплять трудовую дисциплину…
- А вы таким способом хотите ее укрепить? Странный метод.
- Ла-адно. Об этом мы поговорим в другом месте. В другом, в другом. - И, сцепив руки на животе, Мохнач двинулся по стежке к реке.
Через несколько дней они встретились в сельсовете как старые знакомые. Мохнач первый протянул руку и ни словом не помянул о стычке на лугу. Лемяшевич тоже промолчал. Он пробовал расспрашивать о председателе и услышал на редкость противоречивые отзывы: одни хвалили Мохнача, другие беззлобно подсмеивались над его чудачествами, а третьи ругали беспощадно, с ненавистью. Лемяшевич решил понаблюдать и составить собственное мнение. То обстоятельство, что Мохнач при встрече не выказал ни обиды, ни злобы, ни пренебрежения, а дружески пожал руку, характеризовало его с положительной стороны. "Значит, человек объективный", - подумал Лемяшевич. Но скоро он почувствовал, чего стоит эта объективность. Почувствовал сразу, как только обратился к председателю за помощью.
Он попросил, чтоб тот разрешил взять со строительства колхозного гаража одного человека - хорошего печника, которого хвалил ему Шаблюк и с которым они уже договорились. Надо было только согласовать это с председателем колхоза.
Разговор происходил на току, у молотилки. Мохнач стоял у скирды соломы, как всегда уставившись в землю и сцепив руки на животе. Пыль и мякина от молотилки летели в его сторону, садились на лицо, на шапку, но Мохнач как будто и не замечал этого; он нарочно стал тут, как только увидел Лемяшевича и понял, что тот хочет с ним поговорить. Молотилка гудела, и потому приходилось почти кричать. Лемяшевич высказал свою просьбу. Мохнач насмешливо посмотрел на него и быстро завертел большими пальцами. Лемяшевича раздражала эта поповская привычка - вертеть на толстом животе пальцами, его так и подмывало спросить, не был ли случайно уважаемый Потап Миронович когда-нибудь монахом, но он понимал, что сейчас эта шутка будет неуместна. Шаблюк его предупредил, что договориться с Мохначом насчет печника будет нелегко. Он, правда, заручился поддержкой Волотовича, но знал, что председатель райисполкома для Мохнача авторитет небольшой. Поэтому он решил пойти на хитрость:
- Между прочим, я говорил с Бородкой. Это его идея…
- Про печника говорил? - спросил председатель, недоверчиво посмотрев Лемяшевичу в глаза, что делал чрезвычайно редко.
- Говорил, - солгал Лемяшевич, хотя это и неприятно было. "Скажу, что спутал Волотовича с Бородкой. Я здесь человек новый… Мне можно спутать".
Мохнач долго молчал, разглядывая солому под ногами, потом недовольно буркнул:
- Ладно. Бери.
Тогда Лемяшевич высказал вторую просьбу: нужны лошадь и человек, чтобы навозить глины.
Мохнач молчал так долго, что директор уже начинал злиться. О чем он думает? Как будто от того, даст он лошадь или не даст, зависит судьба всего колхоза. Смеется он, что ли?
- Ну, так как это практически осуществить, Потап Миронович? Из какой бригады взять?
Мохнач слегка плюнул на пальцы, молча потер ими.
- Деньги? - Лемяшевич удивился. - Слушайте… Это же ваша школа! Ваши дети!
- У меня детей нет.
- Оно и видно. Но как вам не совестно! Председатель колхоза, коммунист - и такие рассуждения: "У меня детей нет". У колхозников дети есть, если у вас нет!
- Сколько вас - желающих жить на колхозный счет! - с издевкой, тонким голосом сказал Мохнач, - Есть закон…
- Никто не собирается жить за счет колхоза. А закон вы просто опошляете, откровенно вам скажу. Другие колхозы строят школы, больницы, клубы… А у вас из-за такого вот отношения колхозный клуб развалился… Во что вы его превратили? В хлев! Стыдно смотреть!
- Не ваше дело! На свою школу глядите!
- Нет, мое дело! Я коммунист. Моя задача - воспитывать молодое поколение. И мы вас, товарищ Мохнач, заставим привести клуб в надлежащий вид!.. - Лемяшевич разозлился и не заметил, как повысил голос.
Девчата, отгребавшие солому, приблизились и с любопытством стали прислушиваться: о чем там спорят директор школы с председателем? Хитрый Мохнач заметил это, покачал головой и притворно ласково сказал:
- Ай-ай, такой молодой, а такой горячий, товарищ Лемяшевич. Нехорошо… Видно, нервы у вас не в порядке. Пойдем отсюда, а то запылится ваш костюмчик. Ишь как летит. - И отошел от молотилки, так ничего и не сказав про лошадь.
Тяжелое впечатление произвел этот разговор на Лемяше-вича. За годы учебы он немного оторвался от деревни, не было у него знакомых председателей колхозов, а в романах, которых он перечитал немало, и в кино председатели были похожи друг на друга: всесторонне образованные, культурные, умные, они за работой, за хлопотами о колхозном хозяйстве не успевали даже поесть, поспать, однако всегда находили время прочитать все новинки литературы, аккуратно посещали клуб, радуясь его великолепию - делу рук своих, и организовывали все культурные мероприятия - от лекции о строении вселенной до футбольной команды включительно. Лемяшевич не был идеалистом и не слишком верил таким розовым романам и фильмам: всякие есть колхозы и всякие председатели. Но такое отношение председателя колхоза к школе, к тому святилищу, где начинается сознательная жизнь миллионов строителей коммунизма - рабочих, колхозников, инженеров, агрономов, государственных деятелей, поэтов и ученых, - не просто разозлило Лемяшевича, а как-то больно задело и обидело.
Как же может такой человек руководить большим хозяйством? В особенности возмутился Лемяшевич, когда узнал, что двое детей Мохнача получили высшее образование: сын у него агроном, дочь - бухгалтер. Мучило еще и недовольство собой, своей несдержанностью, тем, что раскричался: "Мы вас заставим, товарищ Мохнач…" - и докричался до того, что этот Мохнач до обидного флегматично, насмешливо обрезал: "Нервы у вас не в порядке", - как будто перед ним был не директор десятилетки, а мальчишка.
Возможно, именно стыд за то, что он не сумел сохранить спокойствие, помешал Лемяшевичу выразить всю силу своего возмущения, когда он рассказывал Шаблюку о стычке с председателем. Выслушав историю про сено, Данила Платонович тяжело вздохнул, и на лицо его легла тень. А когда Лемяшевич передал ему свой разговор у молотилки, старик заметил:
- Чего вы еще ждали от Потапа?
- Вам следовало ему по морде дать… Он любит тех, кто его бьет, - совершенно серьёзно, без тени улыбки сказал Бушила, не отрываясь от работы.
Бушила красил на школьном дворе парты. Данила Платонович сидел на досках у сарая, где складывали на зиму дрова, и следил за его работой, давал советы, так как, хотя мастер как будто и ловко действовал кистью, парты получались почему-то полосатые.
- Возьмите меня переводчиком, Михаил Кириллович, когда надо будет разговаривать с Мохначом, - шутливо подмигнув, добавил Бушила.
- Не ребячься, Адам, - укоризненно остановил его Данила Платонович и, повернувшись к Лемяшевичу, посоветовал - А вы к нему с такими мелочами не обращайтесь. Ваш хозяин, Степан Явменович, - бригадир. Вы ему скажите, он вам любую лошадь даст, а глины накопать и привезти - ребят возьмем. У нас за всякую мелочь привыкли государственную копейку тянуть. Как будто государство - бездонная бочка. А вот когда-то мы ремонтировали, совсем не имея денег…
Лемяшевич присел рядом со стариком, закурил. Вспомнив, что Данила Платонович не курит, разогнал рукой дым.
- Я, конечно, не за сборы на школу… а за коллективную заботу, за коллективную ответственность, - продолжал свою мысль старый учитель. - У нас много говорят о политехнизации, о воспитании любви к физическому труду… А где ее прививать, где учить детей работать? В школе, в колхозе. Нельзя разве добрую часть этого ремонта сделать силами учеников старших классов? При хорошем руководстве можно и научить кое-чему. Кто выдумал, что во время каникул мы не имеем права занять детей? Не потому ли у нас половина школьников целое лето баклуши бьет? Не речами надо приучать учеников к труду, а работой, практикой. Вон Алёша Костянок как полюбил свое дело! Ставит рекорды… А за Раису Снегирь мать тарелки моет… Почему бы ей, к примеру, не помочь нам в школе?
- Ого! - Бушила захохотал. - Чего захотели! Вас Аксинья за дочку со свету сживет… Лично я не беру на себя такой миссии - предложить ей это! Съест!
- А я скажу! - твердо пообещал Данила Платонович.
7
Наталья Петровна после нескольких дней, проведенных на совещании в Минске, возвращалась домой в нетерпении и тревоге. Как там Леночка? Не случилось ли чего на участке?
Дочка встретила ее на шоссе, за три километра от деревни. У матери екнуло сердце, когда она из кабины грузовика увидела ее в свете фар. Час был не ранний, давно уже над полем спустился вечер, выпала роса. А девочка в одном платье стояла на развилке дорог и внимательно вглядывалась в каждую машину. Наталья Петровна, не дождавшись, когда шофер затормозит, выскочила из кабины.
- Леночка! Что случилось?
Девочка с радостным криком "мама" кинулась к ней, крепко обняла - совсем так, как когда-то, еще маленькой. Это испугало мать: Лена, ученица седьмого класса, давно уже не проявляла так бурно своих чувств в присутствии посторонних.
- Что случилось, доченька?
- Ничего, мама. Просто я соскучилась по тебе.
- Только и всего? - счастливо рассмеялась мать. - Стоило из-за этого идти сюда в такой поздний час?
- Какой там поздний! Что ты, мама! Только что смерклось. А чего мне бояться?
Да, она ничего не боялась, так как мать сама воспитала в ней эту черту характера. Но знала бы девочка, сколько приносят матери душевной тревоги и страха ее смелые выходки! Того материнского страха за ребенка, перед которым кажутся ничтожными и мелкими все другие страхи - боязнь ночи, темноты, недобрых людей, грозы, собственной болезни и даже смерти.
- Ну, поедем, а то люди ждут.
- Наташа! В кабину её посади, холодно, - раздались из кузова заботливые голоса женщин.
- И сами садитесь в кабину, Наталья Петровна, - сказал шофер, - поместимся.
Наталью Петровну всегда трогали доброта и сердечность, с которой относились к ней криничане.
Машина запрыгала на выбоинах полевой дороги. Фары выхватывали из темноты деревья на обочинах; фантастически белые в их свете тополи, казалось, кланялись машине и людям. В полосу света от фар попал заяц и, потеряв голову от страха, бежал перед машиной.
- Заяц! Заяц! - закричали девчата.
Лене тоже хотелось кричать и смеяться, но в присутствии шофера она солидно молчала и только улыбалась своим мыслям, своей радости. Девчата запели:
Ой, взойди, взойди ты, звездочка да вечерняя,
Ой, выйди, выйди, девчинонька моя верная!..
Лене казалось, что все радуются возвращению ее мамы. Она гордилась своей матерью. "Мама, милая! Ты у меня самая умная, самая хорошая! Тебя нельзя не любить, нельзя не скучать, когда ты уезжаешь хотя бы на один день".
- Какие новости, доченька? Что на участке?
Наталья Петровна знала, что - после фельдшерицы Лена, как никто, была в курсе всех дел и происшествий.
- Все в порядке, мама. Только у Левона Браги захворала Галька. Искупалась, и у нее воспаление легких. Она ведь слабенькая. Тетя Аня пенициллин вводит. Алёша Костянок засорил глаз. Так ему сразу промыли…
- Как Стешанок?
- О-о! Уже сам на перевязку ходит.
- Она у вас, Наталья Петровна, скоро помощницей будет, - заметил шофер.
- Она и сейчас у меня помощница. - Мать тихонько поцеловала дочку в голову. - А Данила Платонович как?
- Школу ремонтирует!
- Что, что? - удивилась Наталья Петровна.
- Новый директор, мамочка, заново школу ремонтирует, красиво так делает, перекрашивает все. И всех заставил работать.
- И Данилу Платоновича?
- Нет, Данила Платонович сам… Ходит бодрый такой… и палку свою бросил… Даже помолодел, мама.
- Верно, верно, - подтвердил шофер.
…Наталья Петровна не утерпела - в тот же вечер зашла к Шаблюку. Их связывала многолетняя дружба. Правда, началась она не с ним, эта дружба, а с его покойной женой, Марьей Антоновной, очень сердечной и приветливой старушкой. Сам Данила Платонович поначалу относился к молодому врачу ревниво - уж очень она быстро завоевала любовь в деревне. Ему казалось, что его, человека, обучившего не одно поколение криничан, никогда за все сорок лет не любили здесь так горячо и преданно, как полюбили ее за какие-нибудь два месяца. Но вскоре и сам он полюбил Наталью Петровну, как дочь. Любовь эта все крепла и крепла. Во время болезни его жены и его самого Наташа ночами просиживала у их постели. Как дочь, плакала она над гробом Марьи Антоновны и, как дочь, изо дня в день заботилась о нем, старом, больном.
Данила Платонович читал, когда она вошла. Он взглянул поверх очков, узнал ее и поднялся навстречу.
- А, Наташа! Приехала? Добрый вечер, добрый вечер! Соскучились мы без тебя.
Как всегда, он взял ее руку и поцеловал. Когда-то она терялась от этого приветствия и протестовала, но за много лет привыкла.
- Садись в свое кресло и рассказывай!
У Данилы Платоновича было большое мягкое кресло, обитое желтой вытертой кожей, и Наталья Петровна очень любила сидеть в нем. Когда-то, еще при жизни Марьи Антоновны, она приходила вечерами с Ленкой, они вдвоем отлично умещались в этом кресле и читали чудесные книжки под шум осеннего дождя или свист декабрьской вьюги за окном.
Она очень любила красивую одежду, мягкую мебель и уютные, квартиры. Поэтому и комната эта в доме Шаблюка, с множеством цветов, книг и старой мебелью, нравилась ей больше, чем ее собственная. Особенно хорошо тут стало, когда провели электричество и появилась эта лампа под большим зеленым абажуром.
Наталья Петровна с удовольствием села в любимое кресло и вся потонула в нем, стала как будто меньше, совсем похожа на девочку.
- Устала я, Данила Платонович. Не люблю я ездить.
- А вот мне иной раз хочется куда-нибудь поехать. Далеко-далеко… Свет посмотреть… Людей…
Она укоризненно покачала головой.
- Да, мне про вас тут рассказывали чудеса. Пока меня не было, вы здесь как мальчик бегали. Школу ремонтируете! Что это такое, Данила Платонович? Вы забыли о своем сердце, о ногах?
- Забыл, - старик весело улыбался, сидя против нее у стола, - забыл, Наталья Петровна.
И вдруг встал и, расправив плечи, прошелся по комнате, как бы желая доказать, что он совсем здоров. Остановился против нее, повторил:
- Забыл. И сразу лет десять сбросил с плеч. Наталья Петровна подтянула ближе стул и, когда старик сел рядом, взяла его руку, чтобы проверить пульс.
Не отнимая руки, Данила Платонович серьёзно и раздумчиво продолжал:
- Видишь ли, Наташа, все это трудно объяснить даже тебе, врачу. Не умею я говорить о своих переживаниях, о том, что делается у меня в душе. Я очень плохо чувствовал себя последний год… Причин для этого было много. Но возможно, что кроме известных тебе были и другие, о которых, может быть, и сам я не знал… Одним словом, я еще раз убедился: чтобы жить… жить, - подчеркнул он, - человек должен работать до последнего вздоха. Да… Иначе - смерть.
Пришла бабушка Наста, увидела Наташу, и лицо ее, сморщенное, как печеное яблоко, расплылось и посветлело от улыбки.
- Голубка Наталка… медку хочешь?
- Да, бабуся! Хочу! - звонко крикнула Наталья Петровна и засмеялась.
- Слава богу, хоть ты ешь медок… А то никто не хочет… никто не хочет. - Шамкая что-то, старуха пошла за медом.
Наталья Петровна, погасив в глазах искры смеха, серьёзно смотрела на своего старого друга. Он положил свою широкую шершавую ладонь на ее мягкую маленькую руку. Снова заговорил весело, шутливо:
- И вот докладываю тебе, товарищ доктор: я вернулся в школу. Да, вернулся на работу…
Он подождал, что она ответит, так как это она раньше уговорила его уйти на отдых. Наталья Петровна молчала.
- И в самом деле ремонтирую школу. Помогаю. Не хочу забегать вперед, но нам, кажется, повезло: наконец-то мы имеем директора… Настойчивый, деловой… Ты еще не знакома? Напрасно. Интересный человек… Не женат и твоих лет…
- Последнее меня не интересует, - серьёзно ответила она, еще глубже умащиваясь в кресле; лицо ее изменилось, словно она надела маску, чтоб заслониться от того, что ей было неприятно.
- Напрасно. Напрасно, милая Наталья Петровна.
- Данила Платонович, я не прочь пошутить, но не люблю, когда о таких вещах начинают говорить всерьез. Вы же знаете…
Бабушка принесла блюдце с медом и чайную ложечку. Наталья Петровна, обрадовавшись, что прервали неприятный ей разговор, взяла блюдце и с аппетитом начала есть: макала ложечку в мед, по-детски облизывала ее. Бабка с умилением смотрела, как она ест, и подбадривала:
- Ешь, ешь, голубка Наталка, медок свежий, липовый. От всех болезней лечит…
Данила Платонович встал, прошелся до дверей, заложив руки за спину, и сел поодаль, на диван, стоявший у печки.
Наталья Петровна потихоньку вздохнула: она понимала, что старик собирается продолжить этот разговор и остановить его невозможно.