- Ты права, я действительно всерьез, хотя, конечно, не о директоре, а вообще, - тихо сказал он. - Я не раз тебе говорил… Я знаю, как сильно и горячо любишь ты людей и жизнь. И я не могу поверить, чтоб ты сама не чувствовала, что человеческое счастье твое не полно… что это аскетизм, ненужное самопожертвование…
- У меня есть дочь. - Она поставила блюдце на стол и улыбнулась, как бы желая улыбкой убедить старика, что она действительно счастлива.
Бабка, которая ничего не слышала, но по выражению лиц поняла, что Данила Платонович говорит Наталье Петровне что-то неприятное, накинулась на него:
- Завёл уже… учитель! Не даст и медку поесть… Горе горькое, полынное!
Данила Платонович махнул рукой: "Не мешай, Наста!" - А подумала ли ты, что твое счастье могло бы сделать более полным и счастье твоей дочери?
- Мне тридцать три года, Данила Платонович. - Теперь она печально вздохнула.
- Мне - семьдесят пятый.
Она засмеялась, на глазах ее выступили слезы, нр, видно, пе от смеха.
- Тебя три года назад полюбил человек. Я знаю силу его чувства… И самого его знаю с колыбели… Сергей душевный, талантливый, умный парень…
Наталья Петровна опустила голову.
- Не могу… Не могу, Данила Платонович… У меня - дочка. Ей тринадцатый год, она все понимает. Для нее нет ничего более светлого, чем память об отце, которого она никогда не видела. Она гордится, что похожа на него. И вдруг… Нет, нет!..
Он подошел и, как маленькую, погладил ее по голове.
- А сама, сама ты его любишь?
- Не знаю, - покачала она головой. Потом, как бы опомнившись, поднялась и поправила свои красивые волосы, свернутые на затылке в пышный узел, заколотый шпильками и гладким гребешком. - Я ничего не знаю… Я так устала за эту поездку. - И посмотрела на часы. - Одиннадцать часов.
- Ох, ох, учитель, учитель, - укоризненно вздыхала бабка.
- Прости, Наташа, - ласково сказал Данила Платонович, присаживаясь к столу. - Ты не съела свой мед… Посиди ещё… Старики - народ надоедливый. У меня сегодня хорошее настроение, и вот я, старый дурак, испортил настроение тебе. Всегда у меня так получается…
Наталья Петровна поняла, что сегодня старик больше не вернется к этой теме, и снова села, взялась за мёд.
Повеселела и бабушка. Зашла по-соседски Аксинья Федосовна. Увидела Наталью Петровну, радостно поздоровалась, ласково поцеловала в щеку, а потом, взяв за плечи, посадила на жёсткий стул, а сама села на ее место.
- Дай мне, Наташа, в мягком кресле посидеть, все косточки болят… Лён выбираем. Вырос он у меня - во, - она показала метра полтора от пола, - и крепкий-крепкий, все руки порезали… А механизации никакой… Пока Мохнач ворон считал, теребилку первомайцы захватили. МТС под боком, а машины нам - в последнюю очередь.
Данила Платонович с лукавой улыбкой наблюдал за Аксиньей Федосовной. Он знал, почему неугомонная соседка наведалась к нему в такой поздний час и почему она суетливее, чем обычно, - нервничает, злится. Про теребилку она соврала: машина выбрала почти весь лён ее звена и только дня три назад была переброшена в другой колхоз.
Старик не выдержал и проговорил:
- Ты, Аксинья, кому другому голову морочила бы, а не нам с Наташей. Кого-кого, а тебя не обижают…
- А меня, Данила Платонович, трудно обидеть - у меня мозоли вон какие, - совсем другим тоном, сурово и резко ответила она и показала свои мозолистые, в трещинах, ладони. Но показала их не Шаблюку, а Наташе и тут же шутливо заговорила с ней: - Слышала, что чемодан твой еле с машины сняли. Чего накупила - похвались.
- Ей-богу, ничего. Во время совещания некогда было по магазинам бегать, а кончилось - домой скорее захотелось.
- И то правда. Я сама тоже, как поеду на какое-нибудь совещание… А тебе так вообще лучше не ездить. Только ты уехала - чуть беда не случилась. С Верой нашей. Слышала?
- Я была у нее. Мне в райздраве сказали.
- Была? Спасибо тебе, Наташенька. Ну, как она?
- Лучше.
- Дитятко жить будет?
- Будет.
- Дай боже, а то она не перенесет такого горя. Скажи, пожалуйста, какой тяжелый случай. Я так переволновалась. Ещё счастье, что Артем Захарович у нас золотой человек… Только я позвонила - и он сразу среди ночи свою "Победу" прислал. А то неизвестно, что могло быть.
Речь шла о племяннице Аксиньи Федосовны, у которой были очень тяжелые роды и которую пришлось отправить в районную больницу.
- Побегу в сельсовет, позвоню ещё раз, - как она там, бедная.
Но бежать Аксинья Федосовна не торопилась и, верно, просидела бы ещё долго - она любила поболтать, - если б лампа под зеленым абажуром не мигнула трижды. Механик электростанции давал сигнал.
- Рано сегодня, - взглянула на стенные часы Наталья Петровна.
- Надо на собрании постановить, чтобы электрики наши не дурили. А то один день до трех ночи крутят, а другой в десять вечера выключают, - сказала Аксинья Федосовна.
Наталья Петровна попрощалась.
- А я к тебе, Платонович, - вздохнув, промолвила соседка, когда закрылась дверь за врачом. - Куда это ты мою Райку завтра вызываешь?
- В школу.
Старик, безошибочно угадав, зачем она пришла, подготовился надлежащим образом не только к обороне, но и к наступлению.
- Зачем? - как будто ничего не зная, с деланной наивностью спросила она.
- Поработать денек. Печи переделываем. Надо глину замесить, песок просеять, поднести.
Аксинья Федосовна вскочила, по-солдатски выпрямилась, ноздри ее гневно раздулись.
- Мне думается, каникулы на то и даны, чтоб дитя отдохнуло…
- От чего? Другие дети все каникулы в колхозе работают.
- Ну, Платонович! За свою дочку я работаю в колхозе, от темна до темна спины не разгибаю…
Как ни старался старый учитель сохранить спокойствие, но не выдержал - рассердился.
- Вот это меня и удивляет, что сама ты и спины, верно, не разгибаешь, а дочку воспитываешь неведомо кем… барышней, белоручкой… Стыд!
- Она одна у меня. Отец ее жизнь отдал за то, чтоб судьба ее была другой.
- Да разве от того, что она поработает, судьба ее пострадает, Аксинья Федосовна?!
- А я не хочу, чтоб люди видели, как моя дочка глину месит! - крикнула она.
Бабушка Наста укоризненно покачала головой - на этот раз она осуждала соседку.
Данила Платонович развел руками.
- Ну, прости… Не узнаю я тебя, Аксинья… И удивительно мне. В первый раз слышу, чтоб наш народ терял уважение к человеку, который работает… Странно! Да разве пострадал авторитет хотя бы Натальи Петровны, - он кивнул на двери, - от того, что она вместе с колхозниками и жала рожь и сено сгребала? Ты погляди, как ее люди уважают…
- Уважения от людей и мы имеем не меньше… Меня вся республика знает!
- А почему? Почему тебя знают? Разве не труд твой тебя прославил?
- У каждого своя дорожка, Данила Платонович! Моя Райка, может быть, на весь Союз, на весь мир прославится…
Шаблюк не на шутку рассердился, безнадежно махнул рукой.
- Чем она прославится? Музыкой? Глупости это! Портите вы девушку, вот и все… Морочите голову и ей и себе.
Аксинья Федосовна даже побагровела вся, сжала кулаки, и казалось - сейчас кинется на старика за такое оскорбление её дочери.
- Потому вы, кроме нее, и не нашли больше никого глину ногами месить? Теперь понимаю! Так не пойдет же она! Не пойдет!
В это мгновение погасло электричество, и темнота как-то сразу успокоила Данилу Платоновича. Он знал, что спорить с этой упрямой и самоуверенной женщиной безнадежно. И опять, уже ровным голосом, сказал:
- Я говорил с Раей… она согласилась. А она не маленькая, разреши ей самой за себя думать…
- А я сказала - не пойдет! - крикнула Аксинья Федосовна.
В темноте мелькнула белая косынка. Хлопнула дверь.
8
Лемяшевичу никак не удавалось познакомиться с человеком, с которым ему особенно хотелось сблизиться и подружиться с первого же дня приезда в Криницы, - с врачом Морозовой-Груздович. Он на каждом шагу слышал ее имя. Колхозницы называли ее просто Наташей, местная интеллигенция - Натальей Петровной, а для тех, кто привык называть людей по фамилии, она была либо Груздович, либо Морозова. Но все отзывались о ней с одинаковым уважением. Избегал разговоров о ней разве что один Сергей Костянок, он ни разу не упомянул имени Натальи Петровны.
Лемяшевич знал причину его молчания - её открыл при их странном и неожиданном знакомстве Алексей. О любви Сергея рассказывали и другие; одни - с иронией, другие - жалея его и мягко осуждая Наталью Петровну.
Все это ещё сильнее разжигало любопытство Михаила Кирилловича, жадного до знакомств и встреч с новыми людьми. Но познакомиться с врачом все не случалось. В первый раз они встретились на крыльце сельсовета, и она в ответ на его приветствие молча кивнула головой. На следующий день, придумав себе головную боль, он пошел в больницу, но в приемной была очередь, ему стало неловко, что он, здоровый человек, из-за своей прихоти заставит какого-нибудь больного ждать, покуда он будет знакомиться. А потом она уехала на совещание. Вторая встреча была не совсем обычная и опять-таки не привела к знакомству. Лемяшевич ввел в обыкновение каждое утро ходить на речку купаться, не считаясь с погодой. Утро выдалось хмурое, ветреное, и вода уже была довольно холодная. Он знал, что на этом широком плесе обычно купаются женщины, но был уверен, что в такой ранний час сюда не явится ни одна живая душа. Он проплыл до другого берега, повернул обратно и… увидел её, Наталью Петровну, с дочкой. Они стояли рядом, с одинаковыми полотенцами на плечах, в одинаковых пестрых халатах, только у девочки была ещё надета тёплая кофточка поверх, а мать держала в руках небольшой чемоданчик.
- Вы захватили чужую территорию, молодой человек! - сказала она серьёзно, без улыбки.
Лемяшевич смутился и, не пытаясь оправдываться, пообещал:
- Я мигом очищу ее. Простите.
Они отошли в сторону, за кусты. Лемяшевич слышал, как девочка сказала:
- Это новый директор, мама.
Мать почему-то засмеялась, отвечая что-то дочери.
Он быстро выскочил из воды, схватил свою одежду и стремглав побежал по берегу к "мужскому пляжу", метрах в трехстах вверх по течению.
Одеваясь, он видел, как они делали гимнастику. Сама Наталья Петровна сделала несколько вольных движений, но девочка выполнила весь знакомый Лемяшевичу сложный комплекс.
Мать руководила ее зарядкой: смотрела на часы, когда та бегала, подсчитывала "раз-два", помогала, когда девочка делала наиболее трудные упражнения.
Потом они купались.
А Лемяшевич сидел на берегу, курил и, уже не видя их, не переставал думать о Наталье Петровне. Он ещё и не разглядел ее как следует, и ничем особенным она не привлекала его. Обыкновенная женщина, среднего роста, с тонкими чертами лица, с гладкими русыми волосами, просто причесанными и свернутыми на затылке в узел. Если что и останавливало внимание в ее внешности, так это фигура, по-девичьи стройная, молодая. Но о жизни этой женщины Михаил Кириллович слышал уже много.
…Работал до войны в Криницкой школе молодой учитель Иван Груздович. На летние каникулы сорокового года к нему приехала девушка, студентка третьего курса медицинского института. Груздович с гордостью представлял ее своим друзьям-педагогам:
- Моя невеста.
Она застенчиво опускала глаза, краснела до слез, робко пожимала руки людям, которые критически осматривали ее с головы до ног, чуть слышно шептала свое имя:
- Наташа.
Замужние учительницы и колхозницы осуждали ее:
- Бесстыдница. Ещё никакая не жена, а приехала, словно к мужу, и живет целое лето. А где-то и отец есть, и мать, и говорят, уважаемые люди, партийные работники… Наверное, и не знают ничего. Ох, молодежь пошла!
Но в один из последних дней каникул Груздович и Наташа появились в сельсовете. Председатель сельсовета Антон Ровнополец, который в то время был секретарем, и теперь помнит (Лемяшевичу рассказали и это), как бедняжка Наталья Петровна растерялась и не знала, на чью фамилию записаться, и записалась на обе - свою и мужа, и как потом ни у кого из молодоженов не нашлось трех рублей, чтоб оплатить пошлину.
На зимних каникулах Наташа уже была куда смелее. Чуть не каждый день приходила в учительскую, смеялась и шутила вместе со всеми, даже попросила у директора разрешения побывать на уроке мужа. Тогда же, зимой, отпраздновали и свадьбу: на квартире у Груздовича устроили вечеринку; собралась вся деревенская интеллигенция; было много водки и вина и мало закуски, о чем молодая хозяйка потом долго сокрушалась.
А через несколько месяцев студентка Морозова-Груздо-вич шла из Минска по могилевскому шоссе на восток вместе с тысячами таких же беженцев, как и она. Нещадно палило июньское солнце, то и дело приходилось кидаться с шоссе в истоптанную рожь, в кусты и, прижавшись к земле, слушать, как со страшным свистом проносятся над головой "мессершмитты", трещат пулеметы в вышине, кругом глухо рвутся бомбы. Она лежала, ощущая частые удары крови, толчки ребенка под сердцем, и думала о муже. Где он сейчас, в эти страшные дни, когда все вокруг горит и рушится? Что с ним?
О судьбе мужа она узнала только через два года, в конце сорок третьего, когда было освобождено Полесье и она могла написать в Криницы, районо и райком. Ей ответили из райкома: Иван Груздович, бывший учитель и командир подрывной группы партизанского отряда, погиб смертью героя весной сорок третьего года.
Вскоре после того она с двухлетней дочкой приехала в Криницы. При первой встрече почти никто не узнал в ней ту девочку, что когда-то, перед войной, прожила здесь месяца два летом, боясь показаться на люди, а зимнее пребывание её было слишком коротко. Однако почти в тот же день, когда заведующая райздравом привезла её на лошади в Криницы, весь сельсовет уже знал, что в больницу приехала докторша и что это жена учителя Груздовича, погибшего здесь, у них, в Борщовском лесу.
Уже одно то, что она, бросив работу на Урале, в районной больнице, приехала в самое трудное время сюда, на освобожденную территорию, в деревню, где работал её муж, вызвало симпатию и уважение к ней колхозниц, среди которых тоже немало было вдов и которые хорошо понимали женское горе и чрезвычайно высоко ценили верность в те многострадальные годы.
Но, конечно, не только это. Она приехала действительно в самое тяжелое время - зимой, сразу после освобождения. Половина деревни была сожжена, и в уцелевших хатах жило по две-три семьи, даже землянок ещё построить не успели. Через Криницы проходила линия вражеской обороны. Жителей деревни, не успевших уйти в лес, фашисты угнали в тыл. Правда, к счастью, почти все они были потом освобождены советскими солдатами и вернулись назад. Но деревня за это время была обобрана до нитки: голодные гитлеровцы разыскали почти все тайники со спрятанным хлебом, разрыли все картофельные ямы, съели все запасы, заготовленные людьми в тяжелых условиях оккупации, забрали все крестьянское добро. Деревня почти голодала, многие семьи жили только благодаря помощи государства.
Вдобавок ко всем бедам враг, в лютой злобе за свое поражение, отступая, заражал местность инфекционными болезнями.
Приглушённая вначале усилиями, фронтовых медиков эпидемия сыпняка вспыхнула снова среди зимы, когда фронт отдалился и район остался без квалифицированных врачей, без больниц (они везде были разрушены) и необходимых медикаментов. В это время и приехала в Криницы Наталья Петровна со своей маленькой дочкой.
Лемяшевичу рассказал о том, как она жила в это время, Данила Платонович. Старому учителю Наталья Петровна потом призналась, что по дороге сюда заезжала к родителям на Смоленщину и те очень уговаривали её оставить малышку у них, пока все устроится, наладится, дальше отойдет фронт. Отец её работал председателем райисполкома, и условия у него были получше, хотя по его району тоже прошел огонь войны. Но и родителям своим она не хотела доверить дочку. А вернее - сама не представляла себе жизни без нее. Она могла все перенести, все выдержать, любые трудности и любые мучения. Но одного она, безусловно, не пережила бы - смерти дочери, живой частицы человека, которого гак любила… И потому Наталья Петровна ни на один день не соглашалась её оставить.
Но в то же время она ехала в страшное и опасное место. Даже заведующая райздравом, которая, отчаявшись, молила бога, чтоб он послал ей хоть какого-нибудь инвалида-фельдшера для постоянной работы в Криницах, и которая полчаса подряд целовала Наталью Петровну от радости, когда узнала, что она настоящий врач с дипломом и приехала в такое время по собственному желанию, - даже эта женщина, увидев ребенка, стала отговаривать её и предложила остаться в райцентре или поехать в деревню побогаче.
- Кто сам не видел, тому трудно представить, как она работала в ту первую зиму, как ей тяжело было, - говорил Данила Платонович.
Лемяшевич мог представить, он партизанил и видел потом жизнь в освобожденных районах.
Пока сыпняк не распространился, надо было срочно изолировать всех больных и сделать в хатах дезинфекцию. Довоенное здание сгорело, и больницу устроили в доме предателя старосты. Само собой понятно, что ни кроватей, ни постельного белья не было. Больные лежали вповалку на застланной кое-какими простынями соломе, которую тоже нелегко было достать. Не хватало посуды для кухни, - в то время самый обыкновенный стакан был редкостью, а тарелка и чугун ценились дороже любых сокровищ. Понятно, что в такую больницу даже сознательные люди, понимающие опасность эпидемии, не желали отдавать своих заболевших близких, скрывали их дома. Врачу приходилось ходить по хатам, отыскивать и забирать их-часто со скандалом, прибегая к помощи председателя сельсовета. Нередко на голову Натальи Петровны обрушивались проклятия.
Одна женщина, когда забрали её сына, в отчаянии крикнула:
- Чтоб твое дитя завтра легло на его место!
Наталья Петровна в ужасе отшатнулась и нетвердым шагом вышла из хаты. Санитарки испугались за нее: она побледнела как мертвец, а потом весь день чувствовала себя больной.