В газетах промелькнули анемичные рецензии на мой роман, вокруг да около. В "Огоньке" появилась сугубо научная статья, которую я уже упоминал: да, всё правда, так и было. Владимир Монахов на "Мосфильме" (я к той поре уже не работал на студии) загорелся идеей экранизировать "Скудный материк" с Сергеем Бондарчуком в главной роли - о, как бы он это сыграл! - но им обоим объяснили, что есть и другие темы.
По зарубежным "голосам" прочли с выражением несколько глав из "Скудного материка". Лондонская "Морнинг Стар" напечатала статью Питера Темпеста "Удар для тех, кто оправдывает злодеяния Сталина".
Больше ничего. Ни стуку, ни грюку.
Впору было размышлять на досуге о причинах творческой неудачи.
Да, я написал роман о людях, которые отбывали сроки в северных лагерях, а потом, после реабилитации, остались работать и доживать свой век в печорских тундрах.
Сенсации тут не было: об этих несчастных сидельцах к той поре было уже столько понаписано, что сам Александр Исаевич Солженицын язвил в своем "Архипелаге" - вот я как раз читаю это место:
"...А поток 37-го года подхватил и понёс на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием, да вокруг них много пораненных осталось в городах, и сколькие с пером! - и все теперь вместе пишут, говорят, вспоминают: тридцать седьмой! Волга народного горя!"
Всё так.
Тем более, что у меня эти бывшие зэки, выйдя на волю, не только взялись писать книги, но еще и строили в тайге города, бурили скважины, открывали нефтяные месторождения - ну, весь этот тухлый набор социалистического реализма!
Ни в тексте, ни в подтексте "Скудного материка", при всем желании, нельзя было найти того, что так доходчиво втолковывал мне мой войвожский знакомец и коллега: что в тысяча девятьсот мохнатом году не следовало жалеть нагаек, что всех коммуняк надо вешать на фонарях, что с Софьей Власьевной пора кончать.
Ничего этого у меня не было. Я был не так воспитан.
К той поре, о которой идет речь, я еще не был готов к назревшим эпохальным переменам - ни умом, которого у меня сроду не было, ни сердцем.
Возвращая книгу Екатерине Шевелевой, я поблагодарил ее за предоставленную мне возможность ознакомиться с новинкой "тамиздата".
- Но ты должен отписаться! - сказала поэтесса, твердо глядя мне в глаза. - Многие прочли, и все будут отписываться: впечатления, возражения. Очень видные люди... - Она перечислила фамилии, и я понял, что мои отпечатки пальцев на обложке книги лишь пополнили весьма солидный свод дактилоскопии.
- А где эту статью напечатают?
- Не беспокойся. Мы сами всё устроим, я имею в виду Агентство печати "Новости".
Я и не беспокоился.
Написал статью, в которой было всё только что рассказанное. О деревне Вогваздино, о воркутинских каторжных лагерях, о расстрелянном отце, о шуцбундовцах, о романе "Скудный материк", о статье Питера Темпеста в лондонской "Морнинг Стар". О том, как я плакал, читая "Один день Ивана Денисовича", и о том, чего решительно не принял в "Архипелаге Гулаг".
Это была большая статья, спокойная, искренняя, на мой взгляд - доказательная.
Но она так и не была опубликована.
Когда я спросил напрямик Катю Шевелеву - где же? - она ответила, что, может быть, ее напечатали в какой-нибудь зарубежной газете, ведь Агентство печати "Новости" поставляет тексты не только для отечественной, но и для заграничной прессы. Однако по ускользающему взгляду ровесницы Октября я понял, что врет.
По-видимому, в Агентстве печати "Новости" или еще где-нибудь сочли неуместными мои личные свидетельства о лагерях республики Коми, скорби о расстрелянном отце, а уж ссылки на собственный роман "Скудный материк" вообще нескромными, в чем, возможно, были правы.
А если начистоту, то моя статья о крамолах Солженицына сама по себе была крамолой.
Не для того меня приглашали в Агентство печати "Новости", сажали в чей-то кабинет, совали в руки изданную в Париже книгу...
Я не стал спорить, рассудив, что начальству виднее.
Но мне не дали отсидеться в кустах.
Позвонили с Центрального телевидения, сказали, что в вечерней программе "Время" мне отведены полторы минуты - да, прямой эфир, да, согласовано, да, в галстуке.
Я приехал в Останкино в самом дурном расположении духа.
В гримерную повела Марина, ассистент режиссера, с которой у нас был когда-то мимолетный роман.
Она, конечно же, имела представление - зачем я здесь. В ее взгляде, кроме светлых воспоминаний молодости, я прочел сострадание: она понимала, чем для меня обернутся эти полторы минуты в ближайшем и отдаленном будущем.
Усадили перед зеркалом.
Гримерша сноровисто прошлась по лицу ваткой с телесным тоном, поверх осыпала пудрой.
Марина подошла к ней и что-то шепнула.
Теперь ватка с тоном пошла гулять по моей макушке, дергая волосы, а следом заклубился вихрь пудры.
- Что вы мне мозги пудрите? - возмутился я.
- Лысина бликует, - объяснила Марина. Странно. Я и не подозревал, что у меня есть лысина. Ведь спереди не видно.
Много лет спустя меня занесло в Нью-Йорк. Перво-наперво повели смотреть статую Свободы.
Я любовался ею с набережной Морского порта, а затем мы перешли под тент уличного ресторанчика, откуда был отлично виден остров Либерти с постаментом и статуей, вздымающей факел над устьем Гудзона.
Столь же хорошо смотрелось отсюда вавилонское столпотворение южного Манхэттена, блещущее на солнце зеркалами фасадов. Эти зеркала вбирали в себя зыбь речных и океанских волн, бег облаков в синем небе, пеструю круговерть соседних зеркал.
Я видел в отдаленьи шпили небоскребов Эмпайр-стейт-билдинг, Крайслер, и радовался им, как старым знакомцам, хотя впервые был в Нью-Йорке. Но не мог не восхититься и двумя долговязыми новичками в этой рослой компании - гранеными башнями Международного торгового центра, очень близкими отсюда, рукой подать.
Нам с Джеком принесли по кружке светлого пива, а дамы заказали чай со льдом, что было мне в диковину.
Всех представлю в свой черед.
Джек Кассерли - дипломат, журналист, а ныне профессиональный писатель, из тех, что сочиняют автобиографии знаменитых людей. На титулах подобных книг стоят, как правило, две фамилии - самой знаменитости, которой недосуг заниматься сочинительством, и автора литературной записи. В Америке этот симбиоз весьма распространен и не считается зазорным, в то время как у нас соавтор прячется в мелком шрифте на задворках книги да еще в графе платежной ведомости.
Джек Кассерли только что написал книгу Уильяма Р. Херста-младшего, хозяина всемирно известной газетной и журнальной империи. В понедельник мне предстояла встреча с самим Херстом, а на следующий день - участие в презентации его книги "Херсты: отец и сын" в пресс-клубе на Пятой авеню.
Собственно, в Америку я был приглашен именно на эту презентацию, как издатель книги Бориса Ельцина "Исповедь на заданную тему". Мне предстояло, вернувшись домой, передать Ельцину книгу Херста с его дарственной надписью. И еще речь шла об издании книги "Херсты: отец и сын" в России - одну из ее глав напечатала "Независимая газета" в переводе Андрея Рекемчука, моего сына.
Ради всего этого и было устроено мое путешествие за океан. Спасибо всем, Херсту - восемь.
Здесь важно уточнить, что я прилетел в Нью-Йорк 20 сентября 1991 года, ровно через месяц после августовских событий, которые одни называли революцией, а другие наоборот. Я был в числе первых появившихся здесь русских, которым даже малая причастность к событиям, потрясшим мир, придавала романтический ореол. А уж то, что я еще год назад издал книгу бунтаря Ельцина, делало меня героем.
Однако во взгляде Джека Кассерли сквозила и некоторая снисходительность пополам с презрением: ну, наконец-то вы, говнюки, образумились, поняли, что к чему; а то, видите ли, загнивающий капитализм, догнать и перегнать Америку, мы вас закопаем... ну, что, закопали? И догонять будет тяжело, еще попыхтите, придурки...
У меня возникло предположение, что Джек Кассерли загодя навел справки о моем, как и Ельцина, темном коммунистическом прошлом.
Еще в гостинице он одолжил у меня на денек привезенную с собой из Москвы туристическую карту Нью-Йорка (какой-то вшивой японской авиакомпании), чтобы, как я догадался, проверить в компетентных службах - нет ли на этой карте условных обозначений тех объектов, которые я намерен взорвать.
Джек Кассерли был на самом деле Джоном, хотя все его называли Джек. Ирландец корнями, уже в годах, рослый, плотный, рыжий, красномордый, тупой и еще тупее - славный такой парень.
Его жену звали Джой, и она всецело оправдывала это имя: хохотушка, резва не по годам, любопытна, а тут еще такая невидаль - гость из России, по-английски ни бум-бум.
Джек и Джой тоже не знали по-русски ни слова.
Накануне моего приезда был звонок в Москву: спросили, кто из моих знакомых в Нью-Йорке мог бы на первых порах, до начала официальных встреч, сойти за переводчика?
Я назвал Елену Довлатову. Незадолго до этого "Пик" выпустил первое в России издание повестей Сергея Довлатова "Зона", "Компромисс", "Заповедник". Автора к той поре уже не было в живых. В Москву приехала Лена, мы познакомились. И теперь она была в числе встретивших меня в аэропорту имени Джона Кеннеди.
Не слишком уповая на свой английский - она была и осталась в Америке неисправимой русачкой, - Лена Довлатова позвала себе в подмогу дочь Катю, студентку, журналистку.
Вот и все мы пятеро под тентом ресторанчика в Морском порту.
Разговор шел пустяковый, легкий, на уровне хорошей погоды, планов на завтра и кто чему отдает предпочтение в обеденном меню: треске или тунцу?
Но вдруг по завострившемуся взгляду Джека Кассерли я понял, что сейчас он задаст припасенный каверзный вопрос.
Он задал его.
Лена и Катя перевели.
- Джек спрашивает: нет ли у господина Рекемчука желания поехать на денек в штат Вермонт, в Кавендиш, близ которого живет в изгнании великий русский писатель, лауреат Нобелевской премии Александр Солженицын?
В долю секунды память прокрутила всю двухнедельную программу пребывания в Штатах, которую я получил еще в Москве: Нью-Йорк, Вашингтон, Аннаполис, опять Вашингтон, опять Нью-Йорк... никакого Кавендиша в программе не было.
Значит - сюрприз, поскольку об импровизации не могло быть и речи: Джек Кассерли знал свое место.
И в ту же долю секунды я понял, что не ошибся: мое темное коммунистическое прошлое было изучено досконально.
- Солженицын приглашает меня в Кавендиш? - спросил я напрямик.
Лена перевела.
Джек Кассерли замотал головой. Объяснил, что имеет в виду.
- Джек имеет в виду, что вы поедете в Вермонт, в Кавендиш, чтобы издали посмотреть на дом, где живет Солженицын...
Соображая, что ответить, я представил себе себя, стоящего у калитки в Кавендише: с посохом, в лаптях. Как мужики в Ясной Поляне. Как ходоки у Ленина.
Еле удержался, чтоб не прыснуть.
- No, - перевела Катя, хотя я еще ничего не успел сказать.
- Нет, - перевела мне Лена это не мною сказанное "ноу".
- Нет, - подтвердил я.
А тут притащили жареную треску, она обалденно пахла.
Жуя рыбу и прихлебывая холодное пиво, я про себя подивился тому, как уверенно - практически за меня - решили Лена и Катя вопрос о моей поездке в Каноссу... то бишь в Кавендиш.
Я понял, что в этом не было никакой заботы обо мне, о моем реноме и достоинстве, а было нечто совсем иное: та пропасть отчуждения, которая разверзлась на Западе между Солженицыным и обществом.
Еще недавно Генрих Бёлль восторгался: "Он разоблачил не только ту систему, которая сделала его изгнанником, но и ту, куда он был изгнан".
Он поссорился с Бёллем.
Он успел и здесь перессориться со всеми.
Ему следовало возвращаться восвояси, покуда там еще принимали его всерьез. Покуда там еще отдавали под его "узлы" и "ветви" годовые комплекты литературных журналов. Покуда там еще был интерес к ранее запретным книгам. Покуда там еще никто даже в стыдном сне не мог себе представить его триумфальный проезд по разоренной стране, повторяющий наизнанку "сталинские маршруты" - все эти агитпоезда, автопробеги, рекордные перелеты...
Покуда там еще были готовы сочувственно внимать его поучениям - как нам обустроить Россию и как нам приструнить евреев.
Здесь же никто не захотел обустраивать Америку по его рецептам.
От него лишь отвернулись в досаде.
...Так почему же я опоздал с этим "нет"? Почему его сказали за меня?
Да потому, что я был связан - по рукам и по ногам и кляп во рту - наговоренным прежде.
Мне оставалось помалкивать, пить пиво и глазеть по сторонам, что я и делал.
Покончив с обедом, мы двинулись портовой улицей дальше.
И тут меня опять ждала встреча со статуей Свободы.
Она стояла на тротуаре - живая, воздев к небу факел.
Она была вся зеленая, словно бронза в столетней патине - как та, что на острове; зеленые одежды ниспадали складками к сандалиям; лицо густо намазано зеленым гримом, лишь белки глаз остались в натуральном виде; зеленые волосы, вероятно парик, а на нем зеленый рогатый венец.
Вообще, если взглядом снять краску, можно было угадать, что женщина эта молода и красива, высока ростом, статна. Перед нею на асфальте была зеленая чаша, куда следовало положить зеленую пятидолларовую бумажку, если ты желаешь сняться на память с живой статуей Свободы.
Нет, конечно, это была не нищенка, а скорей всего актриса, просто у нее такая роль, такой бизнес, может быть ее наняла вполне респектабельная фирма, обслуживающая туристов, этих дурней, которые выгребут из карманов последнее, лишь бы сфотографироваться с живой статуей Свободы.
Джек Кассерли, вот молодец, выложил пять гринов, я стал рядом с красавицей, она подняла зеленую руку с зеленым факелом и белозубо улыбнулась - щелк... и теперь эта фотография, на фоне небоскребов Манхэттена, лежит у меня в ящике письменного стола, я иногда достаю ее и любуюсь.
Потом мы побывали на Уолл-стрите, что тоже обязательно для таких, как я, открывателей Америки.
А затем через парк Баттери направились к башням-близнецам Международного торгового центра.
Джек Кассерли по-хозяйски пропустил всех нас сквозь стеклянную дверь одной из башен, и мы очутились в сияющем пространстве зала, который сам по себе был огромным густозаселенным городом со своими площадями, улицами, закоулками; со своими фонтанами, пальмовыми оазисами, цветниками, ресторанами, барами, кафешками, магазинами, сувенирными лавками; со своим головокружительно высоким небосводом, на котором клубились свои собственные кучевые облака, сияло свое собственное солнце, лучились созвездия; туда взлетали прозрачные стеклянные лифты, полные ярко разодетой и оживленной публики, словно бы возносящейся в заоблачные выси, в иные миры, где жизнь еще краше, чем на земле.
У меня возникло обморочное ощущение того, что я здесь уже был когда-то, то ли в прошлой жизни, то ли в нынешней, но забытой, то ли в детских счастливых снах.
Хотя мне было в точности известно, что я в Америке впервые.
Но даже эту позлащенную статую летящего Меркурия я - готов побожиться - уже видел в схожей обстановке.
Что за блажь? Какова причина и природа этого навязчивого видения, этого дежа вю!
И вдруг я понял, что никакого дежа вю нет.
Просто совсем недавно я побывал на пиру - то ли свадьба, то ли юбилей - в Центре международной торговли в Москве, на Красной Пресне, который выстроен там совсем недавно, тоже близ парка, тоже на берегу реки - какое совпадение! - и который часто называют хаммеровским центром, намекая на то, что он возведен тщанием Арманда Хаммера, американского дельца, сильно дружившего с большевиками.
В ресторанах этого Центра закатывали пиры те, кому уже наскучили "Метрополь" и "Арагви", "Националь" и "Прага", кому хотелось хотя бы на один вечер почувствовать себя в другом мире, в другой стране.
Там тоже были свои площади, улицы, закоулки; там тоже были фонтаны и пальмы; там тоже был неимоверно высокий зарешеченный стеклянный небосвод, на котором клубились кучевые облака, сияли солнца и созвездия; там тоже прозрачные лифты возносились к этажам, будто бы в иные сферы.
В перерывах трапезы - когда сметали и заново накрывали столы, - мы гуляли по улицам этого сияющего города, смотрели на муляжные березки, склонившиеся к искусственным озерцам, на золотых петухов, горланящих с башен, а некоторым даже удавалось покататься на стеклянных лифтах, побродить по террасам этажей, заглянуть в гостиничные номера, что, говорят, стоят тысячу баксов в сутки.
И там, у этого Центра, тоже была статуя Меркурия, торопящегося по своим делам в сандалиях с крылышками.
Так за каким же лешим меня понесло в Нью-Йорк, если я все это мог увидеть и уже видел в Москве, на Красной Пресне?..
Как вдруг меня пронзила совершенно неожиданная мысль.
Господи, да что же я натворил!..
Зачем я сказал "нет"? Зачем нахамил славному парню Джеку Кассерли в ответ на его деликатное предложение съездить сверх программы в город Кавендиш, расположенный в штате Вермонт?
Ведь это - американский Север! А я, хоть и южанин по рождению, всегда и непременно выбирал из двух полюсов северный. Еще студентом первого курса, когда мне предложили ехать на практику в любую сторону света - на запад, на восток, на юг, на север - я выбрал именно Север. Если я приезжал в Финляндию, то мой путь лежал на самый север, в Лапландию, в Заполярье. Если мне доводилось ехать в Корею, то это была Северная Корея. А если в кои-то веки мне выпадала возможность побывать в Африке, то это оказывалась Северная Африка.
И сейчас, здесь, в Америке, мне только что было предложено поехать на север, но я, лопух, отказался, и вместо этого поеду на юг, в чиновный тягомотный Вашингтон.
Но разве это я сказал "нет"? Вовсе не я. Ведь это Лена и Катя Довлатовы, упредив мой ответ, сказали "ноу", а уж я только повторил за ними. Все тут знают, что я по-английски ни бум-бум, мог просто не понять, не расслышать, не вникнуть... Так что это еще вопрос - кто сказал "нет" и сказано ли оно было вообще!
А ведь скажи я "да", передо мною открылись бы совершенно иные горизонты. Я мог бы сверх программы, на халяву, съездить в Вермонт, в Кавендиш, побывать на американском Севере.
Я увидел бы Аппалачи, Зеленые горы, поросшие соснами и елями, уже притрушенные снегом. Я увидел бы Великие Озера, названия которых еще со школьных лет угнездились в памяти: Эри, Онтарио, Верхнее, Гурон, Мичиган. Увидел бы своими глазами то, о чем мечтал еще с детского возраста: прекрасную реку, одно лишь имя которой вгоняет в сладостную дрожь - Ниагару, соединяющую, как сердца влюбленных, ледниковые озера Эри и Онтарио. Увидел бы Ниагарский водопад, срывающийся в бездну, как в пучину страсти - в пене и радугах, в громе и плеске...
О, как я мечтал всё это увидеть!
И за всё это счастье, за всё про всё, надобно лишь постоять минут десять у чужого забора.
Я краем глаз покосился на Джека Кассерли.
И он, мне показалось, угадал, какие смятенные чувства клокочут сейчас в моей душе и какие запоздалые мысли мечутся в моей голове.
Он угадал, набычился, рожа его еще больше налилась, а железные челюсти обозначились еще четче.
Я понял, что поезд в Кавендиш ушел.