Мне нужно было уяснить красоту математики, а я уяснил, что зубы у нее такие же ослепительные, как у рекламных красавиц, но только живые и тоже заманивали, чем очень способствовала узкая, кокетливая щербинка. Щербинку ни на одной из реклам изобразить не додумались. Я также уяснил, что вырез на платье чуть-чуть обнажал ложбинку, которая обозначала заманчивость и недоступность ее форм. Она просила меня заглянуть "в глубь математической логики", а мне хотелось заглядывать в глубину ее зеленых, как у Машеньки, глаз, в глубь той щербинки и той ложбинки.
- В гимназии наши встречи афишировать не обязательно, - прощаясь, предупредила она.
У нас с ней возникла общая тайна! И занятия наши она называла не занятиями, а встречами. Это тоже меня будоражило.
Теперь следовало любой ценой доказать, что наши с ней встречи приносят быстрые и сверхъестественные плоды… Уроки заключались в том, что она погружала меня в суть математики, в ее "философию", как она говорила, а затем нагружала домашними заданиями. И чтоб поскорей разгрузиться, я, проводив ее до двери, а потом глазами сквозь окно до углового дома, за которым она скрывалась, сразу же отправлялся якобы во двор, чтоб отдышаться, а в действительности - на два этажа выше, к студенту физико-математического факультета Сене. У нас в подъезде его величали кто "профессором", а кто Эйнштейном, потому что даже в лифте он перелистывал книги, изрисованные чертежами, испещренные ненавистными мне цифрами, словно обсиженные мухами. Иногда же он забывал, что в доме есть лифт, и в задумчивости, не замечая ступеней, поднимался на восьмой этаж пешим ходом.
Сеня был заботливым, безотказным "профессором" - и минут за двадцать на его кухне выполнялись все мои домашние задания. Попутно он втолковывал мне в голову то же самое, что втолковывала и она, но щербинка с ложбинкой не отвлекали меня. От его лица я не терял сознания, а от его плеча не сходил с ума… Потом Виолетта Григорьевна с удивлением обнаруживала, что я "отыскиваю для решения задач неисхоженные дороги". Она не понимала, зачем я "скрывал свои математические способности". Я отвечал, что мои "способности" раскрываются, когда я остаюсь с ними наедине, а в чьем-либо присутствии - например, в классе - они меня покидают. Слово "наедине" буквально преследовало меня.
- Стеснительный ты! - игриво сделала вывод Виолетта Григорьевна.
И я тешил себя предположением, что она со мною кокетничает…
О моих затаившихся способностях она сообщила и маме, когда та возвращалась с работы ровно к семи, надеясь, что Виолетта Григорьевна с нами поужинает. Но ужины, как и предвидел отец, она отвергала.
- Не снисходит? - спрашивал отец, возвращаясь поздней, чтоб не сталкиваться с математичкой. - Гордая! Не выношу, когда особость свою демонстрируют. Цену себе…
Предвидя слово "набивают", мама закашлялась.
Отец называл себя "человеком азартным". Но играть в свои азартные покер и преферанс он уходил к приятелям с фирмы:
- Дома в скверные игры я не играю. Если бы в шахматы…
Родители мои были вызывающе разными… Мама преклонялась перед отцом за силу и твердость, а отец перед мамой - за тонкость и мягкость. Каждый из них обожал другого за то, чего не было в нем самом.
Что Виолетта Григорьевна скажет отцу о наших с ней дальнейших занятиях "наедине"? Услышать мнение обо мне из ее собственных уст - это было для меня, как говорят, делом жизни. "А если она и сегодня аттестует меня так, что отец танком двинется защищать? Тогда надо будет кинуться наперерез. А если ему опять привидятся ехидство, неискренность?" Одним словом, ждать, хоть на время оставаться в неведении было невыносимо.
"Они начнут объясняться в столовой… А я бесшумно открою входную дверь, проникну - тоже бесшумно! - в свою комнату, приникну к дверной щели и услышу… Услышу не все, не с первых, к сожалению, фраз (иначе меня заметят!). Но хоть что-нибудь я узнаю". Таким был в тот день мой тактический замысел. Стратегический же по-прежнему основывался на том, что я был моложе Виолетты Григорьевны лет на пятнадцать, а это являлось для многих женщин значительным мужским преимуществом. Жаль, что его нельзя было использовать, учась в седьмом классе… Стратегический план выглядел, вероятно, безумным. Но безумной была и моя любовь!
Все я осуществил так, как задумал. Прильнув к дверной щели в своей комнате, я оцепенел, потому что услышал ее голос:
- Витя обойдется и без моей помощи. У него открылось математическое мышление.
У "профессора" Сени такое мышление было. Но мы с ним, наверное, перестарались… Раз она от меня отказывалась! Мне хотелось ворваться в столовую и признаться: "Это мышление я украл на восьмом этаже! Оно не мое…" Но и пошевелиться-то было нельзя.
- Витя во мне не нуждается, - заключила она. - Он вполне без меня обойдется.
Это я-то в ней не нуждался?!
- Он, может, и обойдется… Но я не обойдусь без вас в своем доме. Не удивляйтесь. Я отбивался от вас… Возвращался домой позже, чтобы с вами не сталкиваться. Я сражался с собой… Беспощадно боролся! Настраивал себя против вас. Как только мог! Но побороть себя оказалось немыслимо… Я избегал встречаться с вами лицом к лицу. Но когда вы из подъезда нашего выходили, я издали наблюдал за вами. А возвращаясь в квартиру, ощущал ваше недавнее присутствие в ней. И это не должно прекратиться…
Мне чудилось, что фразы те доносились с телеэкрана или из радиоэфира. Я не знал, что отец умеет так говорить. И не представлял себе, что он может произносить это! Но это был не телевизор и не эфир… Отец уже не выглядел бронированным - он был опять беззащитным. И до какой степени! Мой сверхпрочный и мощный отец… При лобовом столкновении с любовью именно сила проявляет внезапную слабость: у нее не оказывается иммунитета. Об этом я догадался позднее, уже в собственной взрослой жизни… Значит, мы оба смотрели ей вдогонку, пока она не скрывалась за угловым домом?..
- Вот поэтому я, если искренно говорить, и хочу отказаться. Вы ведь мне уже давали понять…
- Нет! По своей воле нет…
- Но я почувствовала. Еще на родительском собрании. И особенно потом, когда вы пришли по поводу Вити. Я ждала, что придет его мама.
- Я и не хотел приходить. После вашего приглашения в дневнике я подумал, что надо будет защищать сына. Но вновь вас увидел - и понял, что защищаться надо мне самому. Стал договариваться об этих уроках… Для спасения своего лучше было найти другого преподавателя. И я для себя твердо решил, что найду другого… а упрашивать начал вас.
- Сперва мне показалось, что я ошиблась. Но когда вы стали прятаться в автоматной будке и за мной наблюдать… Один раз, вам на беду, мне надо было позвонить, а будка оказалась занятой вами. Ваш рост, простите, и ваша спина… Не перепутаешь! Я сделала вид, что не заметила, что случайно мимо прошла. В общем, я должна отказаться…
- Вы будете к нам приходить. Я не отступлюсь. И добьюсь!
Отец опрокинул стул - и я догадался, что танк пошел в наступление.
- Мне не хочется это видеть.
- Но я не сдамся. Не отступлюсь! Я заставлю…
- Мне не хочется это слышать. Вы заставите? Каким образом?
- Не знаю. Пока не знаю… Но я добьюсь. Потому что по-другому, без вас… не смогу. И вам придется не смочь без меня! Сначала пусть будут эти уроки…
Отец не объяснялся по поводу домашних занятий - он объяснялся в любви. И вкус у него вовсе не был плохим.
В своей комнате я был не один: там присутствовал и весь мой "живой уголок". Глаза терьера Гоши, густо заросшие (не поймешь, что он думает!), ничего определенного для меня выразить не могли, но он злобно рычал. Не добродушно ворчал, как случалось, а вел себя протестующе. Такого еще не бывало… Машенькина спина напряглась, а уши и шерсть ощерились. Попугаи нахохлились… Только рыбы, набрав в рот воды, не реагировали на то, что происходило за дверью.
С одной стороны, отец добивался продолжения наших занятий. Наших с ней свиданий наедине. Но с другой - он ее у меня отбирал. Вроде он ее ко мне приводил, но на самом деле - от меня уводил. И я не сомневался, что отберет, уведет… что она неминуемо отступит, уступит. Как танк, отец наступал на нее, а под гусеницами ощущал себя я. Настоящие "страдания молодого Виктора" лишь начинались.
Я покинул свою комнату и вышел из квартиры так же неслышно, как и вошел. Но на лестничной площадке возникли сомнения: "Как мог я ее отдать?! Надо вернуться, прервать их общение… А если она уже отступила? Тогда чем они занимаются в этот момент?!" Ревность подсказывала ужасные варианты. А если она уступила - и в эту минуту уже под танком? Такое предположение звучало двусмысленно - я ужаснулся и сразу отверг его. Но все-таки… "Отец отбирает у сына счастье! Шекспир бы написал об этом трагедию…"
Узнавая о чем-нибудь особо ужасном, мама восклицала: "Шекспир написал бы об этом трагедию!" В подобных случаях она начинала с Шекспира, а не с какого-нибудь великого композитора, поскольку литература все же "мать всех искусств".
В одном Виолетта Григорьевна сразу уступила отцу: она продолжала к нам приходить. Или уже к отцу? Даже ужинать как-то осталась. Отец, словно угадав, как раз в тот вечер явился раньше обычного - и уселся напротив нее. Таким образом, забастовку свою он прекратил. Почему? Забастовки прекращаются, когда удовлетворяются требования бастующих. Какие его требования она удовлетворила? Подозрения подсказывали вопросы - один страшнее другого.
- Снизошла? И считает, что нам положено распластаться от благодарности? А как подозрительно она поглядывала на нашу еду! Гурманка… Аристократка! - сказал отец, как только дверь за Виолеттой Григорьевной захлопнулась.
"При ребенке?!" - привычно вопрошал мамин взгляд.
- Предмет свой она знает прилично. Даже математическое мышление у Виктора обнаружила.
Отец именовал меня полным именем. Мама же называла Виктором, только сравнивая с молодым, но несчастным Вертером. Имя моей первой любви тоже подверглось обсуждению… и мнимому отцовскому осуждению.
- В своей профессии разбирается… Но высокомерна, как это длинное "Ви-о-лет-та". Ей бы еще подыскать Альфреда!
Отец, чтобы сделать маме приятное, вспомнил персонажей великой оперы. Он хитрил, отвлекал маму от истины. И куда девалась отцовская прямота? Неужели из-за любви изменяют не только женам и сыновьям, но и своим характерам? Ревность меня раздирала… Я ревновал математичку к отцу, но мне и в голову не приходило раскрыть глаза маме: "А если она откажет Виолетте Григорьевне от нашего дома? Тогда я не смогу видеть ее, как сейчас, - пусть неверную, но любимую!"
- Если по-честному, положа руку на сердце, - продолжал отец, - мне обрыдли ее посещения. Но ради Виктора…
Мама закашлялась: так ее аллергия отреагировала на "обрыдли" и на все высказывания против гостьи.
Хоть бы при мне отец не прикладывал руку к сердцу и не сообщал о своей честности… Он не знал, что я знаю.
И Виолетта Григорьевна об этом не ведала. Словно бы мимоходом, она поинтересовалась, как я отношусь к отцу. И как мама с отцом друг к другу относятся. Ревность продолжала меня терзать - и я попытался оттолкнуть ее от отца… естественно, в свою сторону. Я доверительно рассказал, что все мы втроем друг без друга не мыслим существования. И что отец боготворит маму еще отчаянней, чем она его. "Позавидовать можно!" - сказала Виолетта Григорьевна. И ужинать отказалась.
- Мы остались в тесном семейном кругу! - чересчур торжественно воскликнул отец, вновь явившийся к самому ужину.
Но действительно, семейный круг стал для него тесен… не в том значении, что неразрывен, а в том, что теснил ему душу.
- Мне представляется, у Виктора нет достаточных сдвигов. - Почему ему это вдруг представилось? - Надо сказать ей прямо и откровенно…
Но откровенность, как и прямота, уже не была его качеством.
- Сдвиги есть, - не согласилась мама. - Виолетта Григорьевна сама отмечает…
Главные сдвиги были, наверное, в их с отцом отношениях - и потому ему требовалась маскировка.
- Виолетта Григорьевна отмечает… - умилился отец. - Как ты доверчива!
Мама и правда была доверчива. Он это знал по себе.
- Не пообщаться ли мне с кислородом? - Задав себе этот вопрос, отец без промедления на него и ответил: - Пойду прогуляюсь.
Ревность оттачивает негативные ощущения и выдает подозрительность за разумную бдительность. Но иногда догадки сбываются. Я заподозрил, что отцу понадобилось прогуляться в той же степени, в какой мне после домашних уроков надобилось "передохнуть". Я отправлялся для передышки к "профессору" Сене… А куда отправился прогуляться отец?
Я подошел к окну, а он… вышел на улицу. Но лишь это и было правдой. Пообщаться же с кислородом он почему-то захотел в телефонной будке. Ревность поспешно сказала мне, что он выясняет отношения с Виолеттой Григорьевной. Разговор с ней, ее голос, по-видимому, и казались отцу кислородом, чистым воздухом в нечистой игре. Дверь будки была не совсем прикрыта, поскольку спина отца, за которой, как считалось, мы с мамой были полной безопасности и надежности, не умещалась внутри. И как бы оттуда пробилось ко мне трагическое открытие… Оно заставило опереться всем телом на подоконник: я не мог выдержать тяжести, которая образовалась в груди: "Я страдаю, что отец отнимает Виолетту Григорьевну у меня, которому она никогда и не принадлежала, а надо страдать вовсе из-за другого… Из-за того, что какая-то математичка отнимает у мамы мужа, который ей и всей семье нашей так давно и прочно принадлежал". Это открытие потянуло за собой и второе: причиной беды была моя математика!
С того момента от любви до ненависти оказался не один шаг, как принято думать, а гораздо меньшее расстояние. Кроме того, я понял, что чем безумней любовь, тем безумней и сменившая ее ненависть. Однако и очередное мое безумие следовало скрывать. Зеленые, как у Маши, глаза, щербинка, ложбинка - все стало мне отвратно. Потому что уводило отца от мамы. И от меня… из-за которого все стряслось.
"Дома я в скверные игры не играю…" Отец завел мучительную игру.
Я обязан был разрушить, разгромить ситуацию, которую сам же и создал. Если б отец не пошел к ней по поводу моих домашних уроков и не увидел ее вблизи… Ведь после родительского собрания он еще боролся с собой… Моим долгом было искупить вину и спасти наш дом!
Для начала я решил выяснить, одинока ли математичка. И передал привет ее мужу.
- Сейчас я не замужем, - скороговоркой оповестила она.
"Что значит сейчас? Она имеет в виду, что муж был? Или что будет? Или что вместо предыдущего явится вскоре "последующий"?"
Меж тем она принялась подлизываться ко мне… Моим математическим мышлением стала так восторгаться, точно я был начинающим Лобачевским, а вызывая к доске, спрашивала то, что накануне старательно мне объясняла. "Неужели ищет во мне союзника? Союзника против мамы?! А может, завоевывает благодарность отца?"
У мамы Виолетта Григорьевна справлялась о здоровье, желала добра и счастья. Даже большого счастья… А я все знал. "Быть наедине!" - еще недавно эти слова завораживали меня. Но быть наедине с такой тайной…
Даже с "профессором" Сеней я не мог поделиться - и тем хоть немного облегчить навалившийся на меня груз.
- У тебя что-то произошло? - заботливо осведомился "профессор" Сеня, которого иногда величали Эйнштейном.
Но ни он, ни один настоящий профессор и даже сам Эйнштейн, если бы он был жив, не могли б мне помочь.
А Машенька с Гошей и мои попугаи вели себя нервно, как перед землетрясением. "Живой уголок" ощеривался, когда она появлялась в доме, будто пытался насторожить маму, предупредить ее об опасности. И только рыбы плавали себе, набрав в рот воды, как ни в чем не бывало.
Я признавался себе, что и сам порой обманывал маму. То были невинные хитрости, но и они начали теребить мою совесть. Она мечтала, чтобы я возлюбил оперы… И я делал вид, что арии меня восхищают, хоть предпочитал эстрадные песни. Когда я однажды задремал в Большом театре, прислонив голову к барьеру "ложи бенуар", мама дотронулась до меня: "Ты так глубоко задумался? Так погрузился в музыку?" Я утвердительно закивал.
Сама же мама перед музыкой до того благоговела, что в концертных залах и оперных театрах кашель ее оставлял в покое. Отрицательные эмоции в присутствии музыки отступали…
Жалея и опекая маму, отец годами - заодно со мной - делал вид, что музыкальная классика его околдовывает. И вдобавок успокаивает после "трудов праведных"… Труды свои он постоянно называл праведными. Праведными были и его хлопоты, беспокойства о маме. "Куда же девалась его праведность?" - растравлял я себя.
В нашем доме прописалось вранье… Одна мама пребывала в неведении и оставалась такой же, как прежде. А я делал вид, что ничего не случилось. И это тоже было обманом. Две тайны с утра до вечера изматывали меня, да и по ночам ворочали с боку на бок. Одной из них я не смел поделиться с мамой, а другую решил раскрыть: признаться, что мое математическое мышление совсем не мое, а принадлежит Сене. Пусть мама поймет, что никаких результатов (и тем более плодов!) от домашних занятий нет. А раз нет, математичке являться к нам незачем.
Но я опоздал… Виолетта Григорьевна сама известила маму, что прекращает наши занятия: якобы очень устала. "Ей стыдно смотреть тебе в глаза!" - подмывало меня сказать маме.
Отец согласился с этой новостью легко и даже охотно.
- Ты по-прежнему не любишь ее, - упрекнула его мама. - Она ощущает твою неприязнь - и ее самолюбие взбунтовалось.
Отец промолчал. Ее посещения были уже не нужны ему. "Значит, им есть где встречаться, кроме нашей квартиры!" - горестно сообразил я.
Виолетта Григорьевна покинула и нашу гимназию. Перешла в какую-то другую… "По семейным обстоятельствам", как нам объяснили. "Только ли ее семьи касаются те обстоятельства? Или и нашей тоже? Или и в мои глаза стыдится смотреть?"
Машенька и Гоша перемещались из комнаты в комнату и из угла в угол. А попугаи еще тревожней нахохлились. Как перед землетрясением…
И оно нагрянуло, разломало семью: вслед за Виолеттой Григорьевной и отец нас покинул. Он был опорой нашего дома… Надежность и прочность фундамента оказались обманчивыми. Кроме же той непрочности… Разве не я был во всем виноват? Говорят, можно споткнуться на арбузной или апельсиновой корке. А вся жизнь наша споткнулась… на моей бездарности в точных науках.
Мама ни словом единым не осуждала отца:
- Он поступил почти так же, как доктор Фауст у того же великого Гёте и у французского композитора Гуно в его знаменитой опере: выбрал молодость и здоровье. Но, в отличие от доктора Фауста, душу дьяволу он не продал.
"Продал… и он тоже продал!" По своей новой привычке я высказывался не вслух.
Мама обращалась к литературе и музыке, силясь доказать мне и себе, что не мы одни очутились в такой ситуации. Что подобных историй не счесть… Она прятала свое горе, но аллергия скрыть себя не умела… Раньше, если что-то маму беспокоило, она кашляла осторожно, а теперь кашель ее душил. Мертвой хваткой он вцеплялся в нее. То была аллергия на разочарование, на беду… и еще, думал я, на предательство.
Отец напоминал танк. И этот танк, который так надежно оборонял нас, быть может, не нарочно, а сбившись с пути, наехал на маму.
Согласно медицинскому заключению, она скончалась от сердечного приступа. Виолетта Григорьевна ушла из нашей гимназии, отец ушел из нашего дома… а мама ушла из жизни.