Она убедилась наконец, что я - это я, что пришел я от самого Власова, с его личным заданием.
Мы сели в лифт и поехали на шестой этаж. А через несколько минут компас уже был у меня в руках: кругленький, отполированный такой… Я на обратном пути все время его поглаживал.
Снова я прошмыгнул проходными дворами, перелез через ворота. И, запыхавшись, примчался домой. Но там никого не было…
Я не поверил своим глазам. Заглянул под стол, за буфет, за книжный шкаф.
Никого не было.
Как же так?
Наверно, Майка сказала Власову что-нибудь… чего он не мог стерпеть и ушел. Нельзя было оставлять их вдвоем! Нельзя!
Куда же бежать? Где искать Власова?
Я решил все-таки ждать дома: может быть, он вернется?
А чтобы время шло побыстрее, я сел и написал в своем дневнике обо всем, что сегодня случилось.
* * *
Ждал я долго.
Я успел описать в дневнике все, что случилось со мной утром и днем. Потом я написал на отдельном листке сообщение о том, что мы с Власовым первыми среди всех людей на земле провели целый день и целую ночь на острове Футбольного Поля.
Я запихнул эту бумажку в пустую бутылку из-под "Ессентуков", которые мой папа пьет перед обедом, а Власов все не возвращался…
Наконец раздался звонок. Я бросился открывать дверь. Это была Майка. Но я сперва даже с трудом узнал ее: Майка была какая-то странная. Сказала мне спасибо за то, что я открыл ей дверь.
Раньше она никогда ни за что меня не благодарила.
- Ты один, Кешенька? - спросила она.
Я чуть не упал… Всегда я был просто Кешкой, иногда даже Иннокешкой, потому что полное мое имя - Иннокентий. "Наверно, замаливает свои грехи! - решил я. - Выгнала Власова, а теперь опомнилась и подлизывается. Ничего у нее не выйдет!.."
- Ты сказала Власову такое… что он из-за тебя ушел, да? Сознайся!
- Из-за меня ушел? - с глупой какой-то улыбочкой переспросила Майка. - Скажи лучше, что он из-за меня пришел!
- Куда?
- Сюда, к нам.
- Когда?
- Ну, примерно дней десять назад… Точно уж я не помню.
- Ха-ха-ха! Ты с ума сошла, что ли? Он сначала пришел помогать мне! По физкультуре… Говори: куда он ушел отсюда?
- Туда же, куда и я.
- Куда и ты?
- Ну конечно. Мы оба пошли в кино.
- В кино?! Но ведь он же послал меня за компасом!
- Это потому, что, когда ты вернулся из школы, он еще не успел уговорить меня. Я сперва отказывалась идти…
- И он тебя уговаривал?!
- Ты не сердись, пожалуйста. Ты еще этого не понимаешь.
- Врешь! Все ты врешь! - крикнул я.
И почему-то со злостью посмотрел на портрет своей бабушки, с которой, как говорили, в нашей семье пошли красавицы по женской линии.
Я схватил со стола компас…
А через несколько минут я уже мчался теми же самыми проходными дворами, что и днем. И перелезал через те же самые ворота.
Дверь мне открыл Власов.
- Ты был с ней в кино? Это правда? - прямо с порога спросил я его.
- Погоди… Я сейчас тебе все объясню.
- Ты из-за нее пришел к нам, да? Никто тебе заниматься со мною не поручал? Говори: не поручал?
- Погоди, Кеша… Ты же мужчина. Ты должен понять…
- А в путешествие мы пойдем? Говори: пойдем? Или никакого такого острова вообще нет?
- Остров есть. Есть такой остров… Я сам его видел. Только там, понимаешь, городской пляж устраивают. Лежаки всякие понавезли, ларьков понастроили… Так что опоздали мы с тобой. Но ты, я так думаю, будешь на этом пляже загорать. Приплывешь туда на речном трамвае… Это гораздо быстрее, чем на лодке. И удобнее!
- Удобнее! Я всем ребятам уже рассказал… Я готовился. Я так ждал…
Больше я ничего не стал говорить. Просто не мог.
Я слетел с шестого этажа вниз за какую-нибудь секунду.
Он не мог угнаться за мной.
- Прости, Кеша. Ты же мужчина. Ты должен меня понять. Я просто не знал, что ты так расстроишься, я не думал. Я не ожидал…
Он уже говорил не вразвалочку, переминаясь со слова на слово, а сбивчиво, нервно, и слова у него наскакивали одно на другое:
- Если хочешь, мы с тобой поплывем туда, на остров. Пока еще там никто не загорает… Поплывем! Самыми первыми! Хочешь? Возьмем байдарку и поплывем. Хочешь, а?
- Я никуда не поплыву с тобой, Кубарьков. Потому что ты лгун и обманщик!..
Кубарьков - это была его настоящая фамилия.
- Давай поплывем! Или пойдем за грибами… Или рыбу удить. А если хочешь, возьми себе этот компас. Навсегда… Он тебе пригодится. Если хочешь…
- Без него дорогу найду!
Я обернулся и сунул компас ему в руку.
И тут заметил, что у него дрожат губы… Я даже приостановился.
- Ты только Майе не говори… Не говори, что я так пошутил. Что я сочинил все это про необитаемый остров… Не говори ей. Очень прошу тебя. Не говори…
И я ничего не сказал Майе. Ни одного слова. Но в путешествие я с ним не пошел. И никогда не пойду.
Никогда!..
1966 г.
СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВИКТОРА
Сны, которые повторяются… Часто они, навязчивые сновидения, воссоздают то, что очень бы хотелось забыть: одному снится война, другому автомобильная катастрофа, в которую он попадал, третьему - чье-то предательство… А мне до сих пор снится, что я должен решить задачу по геометрии с применением тригонометрии - и я просыпаюсь в холодном поту. А проснувшись, долго не расстаюсь с теми годами, которые, впрочем, всегда со мной. "Ты - как ребенок!" - упрекают меня. Словно бы дети хуже, чем взрослые. Давние восприятия, прежние интонации не оказались забытыми, заглушенными высокомерием взрослости…
- Начинаются страдания молодого Виктора, - со вздохом произнесла мама, как только я уселся за домашние задания по математике.
Мама сказала о моей молодости, хотя я фактически пребывал еще в детстве. Уловив мое удивление, мама рассказала, что у классика немецкой литературы Иоганна Вольфганга Гёте есть знаменитое творение под названием "Страдания молодого Вертера". Знаменитое, но я его не читал.
- А опера есть такая?
- Есть и опера, но она называется просто "Вертер". Ее сочинил французский композитор Массне.
Об опере я спросил неслучайно: мама была музыковедом - и сравнивала с оперными сюжетами сюжеты, возникавшие в нашей семье. При всяком удобном случае она старалась приобщить к музыке и меня. А одновременно - к литературе, которая, как она уверяла, "мать всех искусств", ибо "даже в основе балета лежит либретто". Это мама кого-то цитировала… Меня в той цитате привлекла не мысль о величии литературы, а забавная рифма: "В основе балета лежит либретто".
- В святой книге сказано: "В начале было слово". Это о времени, то есть с чего все началось. Но и по смыслу - "вначале" слово.
"Слава Богу, не математика!" - вздохнул и я, но с облегчением.
В тот раз мама прибегла к литературе, чтобы поменять немецкое имя Вертер на мое имя Виктор, поскольку оба мы, по ее мнению, были страдальцами: он из-за любви, а я из-за математики. Мама не знала, однако, что и я, семиклассник, мучился не только ненавистью к математике, но и любовью к математичке. Ее звали Виолеттой Григорьевной.
- Оперное имя! - впоследствии сделала открытие мама. - Она тезка главной героини оперы "Травиата", которая была несчастной красавицей и умерла от чахотки.
Высокое любовное чувство у меня возникло в тот день, когда я схватил самую низкую отметку по геометрии с применением тригонометрии. Виолетта Григорьевна присела рядом со мной, чтобы попонятней растолковать, в чем заключаются мои математические просчеты. Ни одно женское лицо, кроме маминого, не оказывалось так близко и ни одно женское плечо не прислонялось к моему плечу так непосредственно. Фактически я потерял сознание… Но и в бессознательном состоянии понял, что это обвал. Что это конец всем моим наивным детским мечтам и забавам. Вникать в ее объяснения я, конечно, не мог. Существовали только лицо и плечо…
Расписавшись в моем дневнике, где Виолетта Григорьевна приглашала родителей явиться к ней для переговоров - как я быстро сообразил, обо мне! - мама попросила отца:
- Сходи в гимназию ты. А то я разволнуюсь, раскашляюсь, как в опере "Травиата".
Кашель был первым признаком всех маминых переживаний. Отец, будто следователь по особо важным делам, доискивался до причины каждого такого волнения. И расценивал ту причину как террористический акт, направленный против маминого здоровья, а значит, и против всего нашего дома.
- Ты не любишь математику, - обратился ко мне отец, точно к разоблаченному террористу. - А что-нибудь ты вообще любишь?
Он был наступательным и мощным, как танк, атакующий огнем преувеличений и обобщений. "Отец обороняет нашу семью от бед!" - разъясняла мне мама. Он оборонял семью от бед, а мама мягко обороняла меня от него.
- Ну, почему же? Витя многих и многое любит. Нас с тобой, например…
"И Виолетту Григорьевну!" - мысленно выкрикнул я. Любил я также свою кошку Машеньку с ее глазами, похожими на маленькие, добрые светофоры - круглые и зеленые: "Дорога открыта!" Любил терьера Гошу с глазами, наоборот, густо заросшими: не поймешь, что думает и что замышляет! Любил я и рыб в аквариуме, которые, набрав в рот воды, хранили какие-то подводные тайны и не обращали на нас ни малейшего внимания. Еще любил я двух попугаев в просторной клетке на подоконнике, которые, в отличие от рыб, рты свои закрывали в исключительных случаях. Но, повторяя наши слова и фразы, не передразнивали, а как бы их затверждали…
- Не собираюсь быть технарем! - ответил я отцу.
- И где же ты собираешься применить свои силы? В зоопарке?
Я должен был применить не знания, не способности, а именно силы, ибо на силу отец рассчитывал более, чем на все остальное.
- То, что Витя любит животных, заслуживает уважения, - опять тихим шагом вошла в разговор мама. - У него Машенька с Гошей не враждуют, как кошка с собакой, а живут душа в душу. И попугаи не задираются… А Машенька не лезет лапой в аквариум. Витя их так воспитал. И все же… - Она повернулась ко мне. - В основном папа, поверь мне, прав. Точные науки не противоречат твоему благородному отношению к "братьям нашим меньшим". - По маминому убеждению, отец в основном оказывался прав всегда. - А о "братьях наших меньших" заботься по-прежнему. - Поразмыслив, мама добавила: - Я думаю, Вите нужен домашний преподаватель. Иначе он может расстаться с этой гимназией: там ведь особые требования, повышенные.
Расстаться с повышенными требованиями я был не прочь. Но расстаться с Виолеттой Григорьевной!
- Домашний репетитор необходим… - поддержала свое же предложение мама. - Предпочтительней, чтобы это была Витина учительница. - Я тоже это предпочитал! - Если этично ей предложить…
- Этично! - грохнул отец. - Сейчас все, за что платят, этично.
Мама закашлялась. Она кашляла застенчиво и обаятельно, прикрываясь платочком и изящно отмахиваясь от кашля, как женщины отмахиваются от чрезмерно одолевающего их смеха или от мужских комплиментов, которые им на самом деле приятны.
Отец дорожил маминым здоровьем несравненно больше, чем собственным, - и возил ее к медицинским светилам. Но светила светили не одинаково и в разные стороны. Одни обвиняли мамины бронхи, другие предъявляли тяжелые претензии к ее легким. И лишь самый авторитетный маг поставил диагноз с поэтичным именем "ал-лер-ги-я".
Но на что именно была аллергия у мамы? Опять возникли, как ныне говорят, альтернативные мнения: одни предполагали, что мама аллергирует на запахи, другие - что на кошку с собакой, но авторитетнейший маг, поставив точку на других точках зрения, связал аллергию с нервной системой.
Я, хоть и не был магом, давно уж заметил, что мама кашляла, если с чем-то была не согласна или о чем-нибудь беспокоилась. А пытались - надо же! - опорочить Машеньку с Гошей. Люди, у которых есть собаки и кошки, наоборот, дольше живут. Об этом я услышал по радио. И это полностью совпадало с мечтою отца по отношению к маме.
- Хочу, чтобы ты меня надолго пережила, - регулярно повторял он.
- И как же я без тебя буду?
- Давай оба жить долго! - приходил отец, как говорят ныне, к консенсусу. - Столько из разных языков нахватали слов, что не знаешь, какой язык изучать! - возмущался отец. И не изучал ни одного.
Если дорогу нашей семье преграждали (в буквальном смысле!) природные или погодные препятствия - сугробы, лужи, какие-нибудь рытвины или ямы, - отец играючи вскидывал маму на руки и перешагивал через преграды. При его мускулах это было нетрудно. Но он вообще стремился нести маму на руках через жизнь…
- Если б все сильные защищали и носили на руках (пусть в переносном смысле) всех слабых и нездоровых! - проявлял я себя гуманистом.
Отец был тверд в жизненной походке, как и в буквальной, был силен не одними лишь мускулами, но и чувствами. Если при нем начинали восторгаться чьей-то женской неотразимостью, он обращал свой взор к маме, давая понять, что сравнить с нею некого.
Из-за маминого нездоровья он относился к ней с нежной, трепетной бережностью, что людям наступательной воли чаще всего не свойственно. "Мы за ним, как за каменной стеной, - сказала мне мама. И закашлялась: сравнивать отца со "стеной" показалось ей неэтичным. - Мы за ним, как в самой надежной крепости".
Мама выразила опасение:
- Учительница может счесть неудобным встречаться со своим учеником у него дома.
- Почему?! - вскричал я. - Ей будет очень удобно!
- Откуда тебе известен ее характер? Она же недавно у вас в гимназии.
- Все, за что получают, удобно! - вместо меня ответил отец. - Тем более, что взгляд у нее какой-то неискренний. Себе на уме!
"Взгляд у нее загадочный, какой и должен быть у красивой женщины!" - молча возразил я отцу.
- Видел ее один раз - и больше не тянет общаться, - настаивал он. - Вспомни, как она отзывалась о нашем сыне!
Отец мог как угодно меня осуждать, но если это делал кто-то со стороны, он бросался в танковую атаку.
"Зачем же ты при ребенке?" - изумились мамины глаза.
- Я видела ее тогда же, на родительском собрании, - и она показалась мне очень милой. Но в основном папа прав… - Чуть начав спор, мама сразу устремлялась к консенсусу. - Учителя и врачи живут бедно. И нет ничего зазорного в том, что они за свой труд… И что она станет раза два в неделю приходить…
- К нам домой! - восторженно подхватил я.
- Не сомневалась, что когда-нибудь Витя захочет овладеть математикой! И это сбылось…
Не могу сказать, что тогда уже я хотел овладеть Виолеттой Григорьевной. Так далеко в своих намерениях я не зашел. Но ликовал я, конечно, предвкушая встречи с математичкой, а не с математикой.
Где-то я случайно прочел, что женщины нередко предпочитают мужчин гораздо более молодых, чем они сами… Я был гораздо моложе Виолетты Григорьевны, но, к сожалению, еще не был мужчиной. Однако ее лицо и ее плечо… Пока мне хватало и этого! "А там… Подрасту! Буду как можно хуже учиться до самого последнего класса, а она будет к нам ходить и ходить… Тем временем я и стану постепенно превращаться в мужчину. Возрастная же разница сохранится, что так нравится женщинам!" Эти планы воодушевляли меня.
- Когда пойдешь объясняться относительно Вити, заговори осторожно и о домашних занятиях, - сказала мама отцу.
- Осторожно? - усмехнулся он. - Она еще начнет торговаться по поводу суммы!
"Зачем же ты при ребенке?" - опять изумились мамины глаза. Вслух же она сказала:
- Но папа прав, безусловно, в том смысле, что приработок для учителей и врачей сейчас очень важен. Даже спасителен. А если она все-таки не возьмется?
- Возьмется и возьмет! - снова грохнул отец.
Мамины глаза, как обычно, расширились: "При ребенке!" И ее стал одолевать кашель.
- Успокойся… Все будет в порядке. Пойду и договорюсь.
Отец заспешил к маминой "аптечке", а потом за водой на кухню.
Когда сильный и волевой человек суетится, его становится жалко.
Я так нетерпеливо прохаживался по коридору, присаживался в столовой, вскакивал то с дивана, то со стула и снова прохаживался, что мама с удовлетворением произнесла:
- Наконец, ты оценил значение математики! Понял, что это гимнастика ума. И что необходима она, как всякая гимнастика, каждому человеку… А не одним, как ты выражаешься, технарям. Не сомневаюсь, что папа вернется с положительным результатом.
Отец вернулся с результатом неопределенным.
- Предпочитаю общаться с простыми людьми, например, с работягами на своей фирме, - сказал он, стягивая с себя пальто, будто обузу, которую взвалил на него характер Виолетты Григорьевны.
- Отказалась?! - вскрикнул я так, что даже мой танкообразный отец вздрогнул.
- Уж не намылился ли ты в доктора математических наук?
Слово "намылился" вызвало кашель маминого протеста. Она не желала, чтобы такие слова были "вначале"… или даже в конце отцовских высказываний.
- Просто надоело быть двоечником… - ответил отцу я. - Скажи, отказалась?
- Не отказалась, но и не вполне согласилась. Сначала она должна, видите ли, провести несколько пробных уроков, чтобы понять, принесет ли она тебе пользу. И лишь после этого примет окончательное решение. Ей надо удостовериться, что будут плоды!
Я-то хотел, чтобы плоды не появлялись как можно дольше, а, оказывается, они обязаны появиться немедленно.
- Витя все осознал… И это уже плоды! - приступила к своей примирительной миссии мама. - Он, безусловно, постарается сразу же ей доказать… А мы сблизим ее с нашей семьей. Для начала станем с ней вместе ужинать… Когда она намерена к нам приходить для пробных уроков?
- Около пяти. Ежели не передумает.
- А около семи мы будем все вместе садиться за стол.
- Ежели она согласиться сесть… Я лично позволю себе запаздывать. Так что ужинайте втроем. Кстати, твои меню могут не прийтись ей по вкусу. Слышала бы ты, как высокомерно она разглагольствовала и как вновь аттестовала нашего сына! Да к тому же ехидничала. Мы с тобой имеем право его пропесочивать, но из ее уст…
Мама закашлялась: слово "пропесочивать" ей не понравилось.
Отец не выносил, когда посторонние хоть словом единым нападали на нашу семью. И, в частности, на меня… Танк тут же выдвигался на боевую позицию.
- Ужинайте с ней без моего участия.
Он еще не расстался с раздраженными претензиями к Виолетте Григорьевне. Танки своих позиций скоропалительно не покидают.
"Что отец понимает в женщинах? У него старомодный вкус! - про себя протестовал я. - А как же любовь к маме? Ну, один раз вкус проявился, после чего исчез навсегда. И замечательно!" - Я возрадовался за маму, которая продолжала покашливать, предвидя недружественные отношения между математичкой и нашим домашним танком. "Лишь бы она не ударилась об его броню!" - больше мамы тревожился я.
На первом же домашнем уроке Виолетта Григорьевна сказала, что раньше всего мне предстоит уяснить, в чем заключается красота математики.
А я уяснил, что у нее светло-зеленые глаза, почти как у нашей Машеньки, только они все время будто старались меня заманить. К сожалению, в математику… Но вовсе не ехидничали, как приснилось отцу. Она говорила о цифрах и формулах, а они знай заманивали. В гимназии я этого не замечал. Может, потому, что сидел на последней парте?