Но я-то была влюблена в него… С пятого класса! Гораздо дольше, чем тетя Груня. И с той, неведомой ему цифрой, тоже следовало считаться.
По просьбе моих родителей он когда-то готовил меня к контрольным по математике. О, как я ему внимала! А потом получала двойки. Прошло полвека… Но я отчетливо помню, физически ощущаю: мне точно было не до точных наук. И до неточных в такой же степени.
Исай Григорьевич начинал день с меня (правда, по телефону). И завершал его вместе со мной… чаще всего на кухне. Лишь на ночь мы разлучались. Я сделалась для него дочерью.
- Твои родители завещали любить тебя до конца моих дней… И я выполню их завещание.
К сожалению, мама и папа завещали ему родительскую любовь. Но голос его по утрам стал выражать не заботу и тревогу, а нетерпеливое стремление… услышать меня. Я ждала, что это наступит, - и потому безошибочно уловила. А прощаясь, он несколько раз поцеловал меня, хоть и в щеку, но так, как мама и папа не целовали. Его чувства начали корректировать их завещание. Все очевидней и неотступнее.
И тогда я в упор спросила:
- Зачем вы уходите? - И добавила: - Уже очень поздно. Останьтесь!
Тетя Груня в тот момент отлучилась в ванную комнату. Когда она со старательно прибранными кудряшками появилась, я, не дождавшись его ответа, с прямолинейной уверенностью объявила:
- Исай Григорьевич остается… у меня.
- Девушке спать наедине… со старым холостяком?! - не выбирая слов, возопила только что омолодившаяся "старая дева". Вернее, ту необузданную фразу вскричала ревность.
- Я остаюсь, - ответил он мне.
И мы покинули кухню.
Тетя Груня протестовала неистово. Об этом хлопали двери и окна, гремели кастрюли и чайники.
То была наша первая ночь.
"Счастливые часов не наблюдают…" Тем более мы не наблюдали минут и секунд. Я наблюдала только его. А он, кажется, одну лишь меня.
Оказалось, что от жалости и сострадательных утешений до безумных "утех" расстояние небольшое. И преодолевается оно как бы незаметно, нечаянно… Сперва я искала успокоения и спасения на его груди, а потом он - на моей.
- Я делаю тебе предложение…
- А я его давно уже приняла!
- Поверь, пятнадцать лет - не препятствие.
- Это всего лишь цифра! - ответила я, словно забыв, что цифры - его профессия.
"Какая разница, узаконен брак или нет? Была бы любовь!" Так говорят. Но разница есть: отныне я владела им по закону, пусть и не затвержденному еще на бумаге. А потому владела им полностью, не крадучись от самой себя. Главное же, я понимала, что счастье не ограничено сроком, что оно навсегда. То мое "навсегда" не отменило недавнее трагичное "никогда", но, да простится мне, потихоньку его затмевало. Конечно, семейные судьбы складываются по-всякому. Но у нас всякого быть не могло. И, упоенно была я уверена, не могло возникнуть превратностей, случаев. Никаких…
Часов не наблюдал и будильник. Нет, он был заведен мною, хоть и по инерции, но на положенное, привычное время. Будильник, однако же, онемел. Или мы не услышали?
- Уже половина девятого? - без паники, но изумленно произнес мой муж. - Кажется, я опаздываю в свой научно-исследовательский институт…
То есть он опаздывал на работу. Я тоже опаздывала в институт. Но учебный… Это было совсем не одно и то же.
Впервые я увидела на его лице подобие растерянности.
- Надо успеть!
- А что такого… особенного? - еще не вернувшись из ночи, задала я бездумный вопрос.
Он не ответил, потому что натягивал на себя нижнюю рубашку, а потом верхнюю. А потом свитер. И делал это с несвойственной ему судорожной поспешностью.
- Если я опоздаю на двадцать одну минуту… - наконец проговорил он.
Как математик, он многое измерял цифрами, но тут уж цифры решали все, независимо от профессии.
- Прости, что я нагнетаю. Вгоняю тебя… - извинился он. - Если б не этот указ… Кроме того, у нас "сверхзакрытый" институт - и военная дисциплина.
Как же он был взволнован, если выдал мне тайну!
Я сразу вернулась в реальность. И вскочила. И тоже принялась судорожно напяливать на себя одежду.
Счастливые и указов не наблюдают… Но временно, в объятиях счастья. Так что ж теперь будет?! Суд? Тюремная камера? Лагерь?
Перед глазами возникло лицо ученого с первого этажа, который улыбался своим мучениям, радовался ожогам. Возник Митрофанушка, который улыбался тому приговору, будучи не в силах в него поверить… Над нами тоже навис приговор.
Когда мы вышли - не выскочили, а именно вышли - на улицу, муж мой уже успел сладить со страхом и обрести мужское достоинство. Он взял в руки не только себя, но и меня - даже не взял, а ухарски поднял на руки. Это произошло в лифте. Таким необычным способом он и меня привел в чувство.
Увидев, что часы, которые напоминали мне барабан, прильнувший к столбу, показывают без семи девять, он сказал:
- У меня в запасе еще есть… Опоздать на двадцать минут я могу. Это еще не смертельно. Так что взбодрись.
Метро и троллейбус спасти его уже не могли.
- Давай-ка ловить такси, - сказал он. - Ночью тебе было со мной хорошо?
- Что-о? Ночью? Как никогда!
- И так будет всегда…
"Никогда" и "всегда" снова перемешались.
Он начал ловить такси. В самом буквальном смысле. Ловить и даже хватать… Ухарство было не только в развороте его плеч, но порой и в развороте его неожиданных действий. Машины вызывающе не снижали скорость, не притормаживали. Это он нарушал правила уличного движения - и шофера не отвечали за наезд на него. А остальное было им безразлично. "Не нарушай правила!" Их пассажиры тоже спешили… спасаясь, удирая от "двадцать одной минуты".
Я истерично вздымала руку, хоть это было бесцельно: впереди, я видела, многие задирали, вздымали. И тоже объятые ужасом.
Когда минуты необходимы, когда решают судьбу, они ускоряют свой бег и проскакивают издевательски незаметно. Часы, похожие на барабан, утверждали, что срок для спасения с тупым равнодушием завершался.
Муж внятно проговорил:
- Надо что-то изобрести.
В тот же миг, не посоветовавшись со мной и ни о чем меня не предупредив, он шагнул с тротуара навстречу очередному такси, ничуть не умерившему свою прыть. И подставил стопу левой ноги прямо под колесо. Как тот ученый подставил ноги под кипяток. "Надо что-то изобрести…" Они сумели изобрести только это.
Такси накатило на стопу беспощаднее, чем кипяток: тяжко и прочно. Тело моего мужа внезапно взлетело, перекинулось через радиатор и… рухнуло на мостовую по другую сторону автомобиля. А там, не зная, что это мой муж, на распластанное тело навалилась грузовая машина - огромная, многотонная.
"Я буду с тобой всегда…" Он не выполнил обещания. Как и мама…
То была наша первая ночь… И последняя. Кто сумел дважды превратить меня в круглую сироту? Дважды за одну жизнь… В круглую, как то колесо, перекинувшее мужа через радиатор на другую сторону мостовой. Я знала и могла бы ответить.
Но все равно… Никто и ни с кем не в состоянии быть всегда. Никто и ни с кем. Так устроена жизнь… Так страшно она устроена.
1996 г.
СВОЛОЧИ
- Отец выяснял отношения с какой-то молодой женщиной! - ликуя, сообщила мне сестра Клара. - Я только что видела на бульваре…
- С молодой?!
- Он утешал ее. Целовал в лоб! - продолжала торжествовать Клара.
- В лоб целуют покойников. Или родственников…
- Что тебе известно про поцелуи? - насмешливо осведомилась сестра.
- Почему? Я читал… И видел по телевизору.
Сестра взглянула на меня с высокомерным пренебрежением десятиклассницы к шестикласснику:
- В лоб и куда угодно можно поцеловать так же пламенно, как целуют в губы. Уж поверь мне!
В этом случае я ей поверил.
- Та женщина с игривыми, легкомысленными кудряшками… металась у отца на груди!
Я подумал, что метаться ей было удобно, потому что грудь у отца широкая и на ней много места. Это меня огорчило.
- Потом она вырвалась…
- Откуда вырвалась?
- Из его объятий.
- Он ее обнимал?!
Сестра взглянула на меня с жалостью:
- Чтобы страстно поцеловать, надо сперва обнять.
- Он ее, значит… страстно? И пламенно?
- А она его еще гораздо страстнее. Если б ты знал, что такое последний… прощальный поцелуй!
- Ты уверена, что он был прощальным?
- В чем можно быть уверенной, когда речь идет об интиме? - с болью настрадавшейся женщины ответила Клара.
- А что было дальше?
- Она побежала от него по бульвару. А отец смотрел вслед, как будто от него убегало счастье.
Настроение у сестры почему-то все улучшалось, а у меня, напротив, все ухудшалось.
- Значит, ты говоришь… она, та женщина, была совсем молодой?
- В сравнении с мамой - просто девчонка!
У меня подкосились ноги - и я тихо присел на корточки:
- Когда она удирала, отец ее догонял?
- Повторяю: он как вкопанный смотрел ей вслед. Да она, в общем, и не удирала, а "делала вид". Ее вполне можно было остановить.
- Но он же не стал останавливать! - Я поднялся на ноги. - А ты-то где была в это время?
- Пряталась за телеграфным столбом. Там он и оказался у меня в руках!
- Столб?
- Не столб, а наш с тобой папа… - Клара победоносно прошлась по комнате. - Отец без конца мною повелевает. Но отныне повелевать ими буду я!
- Кем это ими?
- Нашими с тобою родителями.
- Что, и мамой?
- И она у меня в руках!
Я посмотрел на Кларины руки - и они показались мне опасными, как западня.
- Мама?!
Я снова присел на корточки.
- Не удивляйся, пожалуйста… Безвинных не существует. А все тайное, Боренька, становится явным. Особенно же в интимной сфере.
Клара, сколько я ее помнил, а может, и еще раньше, с детского сада, высказывалась так, будто прожила долгую и сложную жизнь.
- Про маму не ври!
- Я вру? Ха-ха-ха… Вы ездили в Евпаторию? Лечить твои бедные легкие?
- Ну и что?
- А не ты ли рассказывал мне потом про Александра Савельевича? С которым наша мама частенько прогуливалась по парку? Особенно вечерами… Тут бульвар, а там - парк. Очень похоже!
- Он советовался с мамой как с детским врачом: у его дочери тоже было тяжело с легкими.
- Умора: тяжело с легкими! - Сестру не покидало веселье. - Да нет у него никакой дочери.
- Что значит "нет"?
- Очень просто: не родилась она. Не явилась на свет.
- Снова врешь?
- Как ты разговариваешь со старшей сестрой?
- Про маму не сочиняй.
Я смягчил свое требование.
- Ах, если б это было сочинением, вымыслом! Но, к несчастью, Боренька, это факт. Или, верней сказать, к счастью.
- Докажи!
- С удовольствием… - Удовольствие тоже с Кларой не расставалось. - Ты знаешь, что у нас с мамой абсолютно одинаковые голоса. Не различить! Я сняла трубку, сказала "Алло!" - и слышу в ответ: "Здравствуй! Это я, Саша!" Не Александр Савельевич, а Саша… Хорошо еще, что не Шурик! Я остолбенела немного, но отвечаю: "Здравствуйте! Как ваша дочка?" Он весь переполошился: "Какая дочка? И почему вдруг на вы?" Я взяла и повесила трубку. Он опять звонит. Я не подхожу… Он выждал минуты три - и еще трезвонит, еще. Так что были истории в Евпатории! Или случилась одна, но серьезная драма.
Слово "драма" Клара произнесла так, как произносят слово "комедия".
- Чего же ты так веселишься? Если это драма… то в нашей семье!
- А в какой семье не бывает драм? Ты знаешь такую семью? Впрочем, что ты вообще про все это знаешь?
У Александра Савельевича, я сразу вспомнил, было такое праздничное лицо, что праздник тот охватывал и меня. Даже на расстоянии… потому что я наблюдал из окна. Но, может, праздник был с ним не всегда? А тогда лишь, когда появлялась мама? Кларин же праздник не охватывал меня и вблизи.
Сестра воинственно встряхнула волосами, такими пышными, словно взошедшими на дрожжах, и такими волнистыми, что в них, как в разгулявшемся море, тонули восторженные взгляды старшеклассников. И даже некоторых папиных приятелей - друзей дома. Правда, после этого их в дом больше не приглашали.
- Ты собираешься родителям мстить?
- Я хочу от них защититься. Главным образом от непорочного папы. Но в крайнем случае и маму поставлю на место. Потому что осточертела мне отцовская слежка, опостылели их монастырские проповеди… и железный режим: возвращаться не поздней десяти и подробно докладывать - где была и на что мой спутник "претендовал".
- Мама об этом не спрашивает. Она просто тревожится о твоей безопасности и твоем здоровье.
- Пусть печется о своих пациентах несмышленого возраста. Я в советах врача-педиатра уже не нуждаюсь. А отчеты пусть безгрешные наши родители представляют друг другу. Им не нравится мой "спутник"! Без которого я, если хочешь знать, не могу и не хочу жить. Я, видите ли, еще не окончила школу, а он уже оканчивает университет! И почему я официально им его не представила. Потому что не хочу, чтоб меня воспитывали в его присутствии! Им не нравится… А мне вот не понравились кудряшки, которые метались на груди у нашего папы. И Александр Савельевич, называющий маму на "ты", мне не понравился… У нас "возрастная разница"! А разве отец не годится в отцы и тем кудряшкам?
Я с грустью подумал, что если кудряшки годились в дочки отцу, то, значит, годились в дочки и маме.
- Почему наш папа - со своей святостью! - до сих пор не представил ее нашей маме? - Сестра уже не веселилась, а злилась. - Им мой спутник не по душе… А у меня в душе, кроме него, вообще ничего не осталось. Вытеснил он всех остальных!
- Всех выселил? Но выселять родителей… как-то нехорошо.
- Дурак! Во-первых, не выселил, а вытеснил. А во-вторых, сами они виноваты. И теперь оба у меня на крючке!
- Одновременно… и на крючке и в руках? Как рыбы, которых вытаскивают на берег?
Мне не нравилось, что мама и отец похожи на пойманных рыб.
- Ну, чего ты повесил нос? Я давно уж заметила, что ты по характеру - раб. Если лишен собственного достоинства, одолжи у меня! Но ты не желаешь вырываться на волю… Тебе нравится в клетке. "Почему дружишь с этим? Дружи лучше с тем", "Не курил ли ты? А ну, подыши, подыши…". Разве можно дышать в такой атмосфере? Но ты почему-то не задыхаешься. А я постоянно ощущаю себя птицей в отцовской неволе. И заставлю его не только распахнуть дверцу, но и разломать прутья!
"Все-таки лучше быть птицей в клетке, чем рыбой на крючке и в руках рыболова", - мысленно посочувствовал я маме с папой.
- И каким это образом ты собираешься командовать отцом, который командует целой фирмой?
- Я просто ему скажу: "Не забывай о бульваре…" И слегка ухмыльнусь. А маму я в нужный момент спрошу: "Как поживает дочка Александра Савельевича?" И тоже чуть-чуть усмехнусь. В руках они у меня. В руках!
Я вновь с испугом взглянул на загребущие Кларины руки.
Отцовская слежка не прекратилась.
В тот вечер, не зная еще, что он "на крючке", отец без конца сверял время со своим указанием: не поздней десяти! Часы, что были у него на руке, и те, что бесстрастно взирали на нас со стены, и те, что возникли на телеэкране, утверждали одно и то же: Клара пересекла границу дозволенного на час с четвертью.
Отец достал из пиджака лекарственную бутылку с наклейкой, сделал глоток и ничуть не скривился, как бывало обычно. Он даже горечи не ощутил во рту, потому что вся она была у него в душе…
И тогда я понял, что он не в себе.
- Это вызов! - сказал отец. - Это наглость.
- Зачем же так? - произнесла мама. Она непременно возражала, если кого-нибудь обвиняли несправедливо или чересчур резко.
- Я ее отыщу! - Отец грохнул дверью в прихожей.
Но поиск его был недолгим. Он обнаружил дочь в нашем подъезде, где она, десятиклассница, прощалась со студентом последнего курса. И не взаимным рукопожатием, а поцелуем - до такой степени взаимным, что он был беззвучен. Клара назвала его также затяжным и безумным. Но это после, в разговоре со мной…
В перенапряженном пространстве, между двумя входными дверьми подъезда, отец сумел себя усмирить: он ограничился тем, что предупредительно, но громко закашлялся. Однако у нас на кухне кашель ему не понадобился! Все воспитательные беседы сопровождал радиоприемник - дряхленький с виду, но не утерявший своего громкогласия. Мы жили в отдельной квартире, но отец тем не менее хотел подчеркнуть, что наши разборки только нас и касаются. Но нас всех, а не того лишь, кто провинился. Клара именовала те беседы "кухонными разборками".
- Когда ты обязана быть дома? - с мнимым хладнокровием начал отец.
- Когда захочу! - ответила Клара.
- Это хамство, - все с той же предгрозовой выдержкой промолвил отец.
- Зачем же так? - возразила мама. Она не видела затяжного поцелуя между дверьми.
- А затем! - распаляясь и не очень вразумительно объяснил ей отец. Он был сосредоточен на дочери: - Пойми, когда вы вдвоем, у него совершенно иные намерения, чем у тебя.
- У меня намерения те же самые.
- Я заставлю тебя опомниться… Вас разделяют чуть ли не шесть лет. Это в твою пору - целая пропасть, куда ты вот-вот угодишь.
- Нас не разделяет ничто. А все только соединяет! - продолжала дерзить сестра. - Знаешь, есть такое понятие - "близость"? Душевная и иная…
- Ты и об иной тоже заговорила?! - Отец судорожно настроил приемник на еще большую громкость. И повернулся к маме: - Если б ты видела, что происходило сейчас в подъезде? Представить себе не сможешь.
После этого мама, судя по ее лицу, представила себе нечто худшее, чем было на самом деле.
- Кларочка, как же так?
Отец не догадывался, что он у Клары "в руках". И словно напрашивался, чтоб она свои руки сомкнула. Он боялся, что Клара угодит в пропасть, а сам уже почти угодил в капкан. Это напоминало битву. И отец выглядел воином, который сражался за безопасность своего противника. Я хотел удержать его, остановить. Но не знал, как это сделать. Клара притаилась, зажалась. Она изготовилась захлопнуть капкан.
- Если ты еще раз посмеешь… - взялся предупреждать отец.
Сестра, я знал, была дороже ему, чем мы с мамой. Потому и был он к ней беспощаден:
- На днях я с ним встречусь. А ты не встретишься с ним больше ни разу. Хоть бы ты меня умоляла, рыдала…
- Как рыдала и колотилась у тебя на груди та женщина с кудряшками? Вспомни бульвар…
- Зачем же так? - прошептала мама. Она, которая тоже была "на крючке", взглянула на крюк, удерживавший люстру под потолком. Точно проверяла, выдержит ли он и ее.
Отец безмолвно проглотил две пилюли: одну из уст дочери, а другую - из своего пузырька.
Потом он, не глядя, нащупал на кухонном столике сигареты, вышел на лестничную площадку и закурил.
…С той полуночи родители наши стали спать врозь: отец на диване в столовой, а мама - в спальне.
Они и по сию пору так спят. Хоть Клара давно уже забыла про бывшего своего студента, без которого не хотела жить.