Я, все еще держась за полку и не покидая шаткой лесенки, уже смотрела на актера другими глазами: нет, он не так уж примитивен, как показался мне с первого взгляда. Заговорил о любимом деле - и сразу преобразился.
- Жаль, что мы не встретились с вами на побережье, - сказала я.
- Но быть может, все еще впереди?..
- Простите, вы меня не так поняли… Я могла бы, вероятно, помочь вам в работе над ролью: педагогика - это моя профессия.
Но моя профессия, как и моя страсть к альпинизму, совершенно не интересовали молодого актера. Он уже вернулся в свое прежнее состояние и игривым тоном сообщил:
- Кстати, конфликт с десятиклассницей Тамарой и его разрешение были для меня не столь уж трудны: сколько раз не на экране, а в жизни приходилось отваживать от себя влюбчивых девиц, представить себе не можете!
Он устало вздохнул.
Я с любопытством изучала актера. Нет, он решительно не видел во мне человека. Должно быть, он вообще не представлял себе, что можно ехать в одном купе с молодой женщиной и не обольщать ее своей популярностью, что можно иметь с ней какие бы то ни было отношения, кроме "романтических". Он, видимо, четко делил свою жизнь на две части: на творческую и личную, между которыми не было ничего общего, которые были даже противоположны друг другу.
Я смотрела на актера и думала, что он вполне мог бы стать героем моего будущего рассказа… Рассказы я писала давно и безуспешно. Я хорошо усвоила уже, что самый удобный принцип, по которому редакции могут отказывать начинающему автору-педагогу, - это возрастной принцип. Из толстых, солидных журналов писали, что рассказы мои "очень интересны по теме и материалу", но что они посвящены проблемам воспитания, и поэтому лучше мне обратиться в периодические издания для детей. Детские и юношеские журналы тоже хвалили меня за "тему и материал", но утверждали, что мои рассказы - "о детях для взрослых", а что такие произведения еще более не детские, чем просто взрослые, и поэтому мне лучше послать их в толстый журнал. Впрочем, я не особенно огорчалась…
Работая над рассказами, я видела в этом лишь очень удобную и приятную форму поразмышлять о жизни, о своем деле. Ну, а в редакции рассказы мои отправляла мама, которая была искренне убеждена, что я пишу "не хуже других", а не печатают меня потому, что нет нужных связей в литературном мире.
Мама изучала буквально все, что писали о школе в толстых и тонких журналах. Нередко она восклицала: "Этот автор наверняка читал твои рукописи и очень многое у тебя взял! Это же видно невооруженным глазом!"
Темы я находила всюду: в школе, в квартире и даже в поезде. Я, должно быть, так пристально смотрела на молодого актера, мысленно перенося его в свой будущий рассказ, что он очень оживился и пригласил меня в вагон-ресторан. Я ничего не успела ответить, потому что в эту минуту на пороге появился грузный мужчина в синем, наглухо застегнутом костюме и зеленой велюровой шляпе. Этот наряд был довольно оригинален, если учесть, что за окном сиял жаркий южный полдень и в купе было душно.
- Тут уже семейная пара! - хриплым голосом прямо с порога произнес новый пассажир. - Только еще детей не хватает!
Я не поняла, в шутку он это сказал или всерьез, но киноартист отреагировал немедленно. На экране он, по его собственным словам, выступал в самых различных амплуа, но в жизни, и особенно в обществе женщин, его амплуа было удручающе однообразным. Он томно прошептал мне в самое ухо:
- Нас приняли за семейную пару! Не кажется ли вам, что это символично?
Новый пассажир бухнул на нижнюю полку свой громоздкий чемодан в сером чехле с красными выцветшими цветочками. Затем он, не снимая шляпы, протянул руку сперва киноартисту, а потом уже мне. И представился. Фамилия нового пассажира удивительно гармонировала с его внешним обликом:
- Бирюков!..
Поздоровавшись, Бирюков попросил нас с артистом на две минуты отвернуться в сторону или "зажмурить глаза". Мы предпочли отвернуться, а уже через две минуты он был в полосатой зеленой пижаме под цвет своей велюровой шляпы, которую почему-то решил нахлобучить на абажур миниатюрной настольной лампы.
Затем, порывшись в чемодане, Бирюков вытащил множество папок с белыми тесемками, завязанными бантиком. Воздвигнув на столике целую пирамиду из этих папок, он взял верхнюю, развязал тесемки и погрузился в чтение.
Потом оторвался от бумаг, вправил в желтый обгрызанный мундштук сигарету и закурил. В купе стало совсем уж нечем дышать.
- Все-таки здесь дама… - Киноартист удивленно приподнял и опустил свои атлетические плечи.
- Вот поэтому и не люблю с ними ездить! - проворчал Бирюков, загасил сигарету, с досады поломал ее и выкинул за окно.
- Но ведь там же люди! Провожающие! - Артист еще раз приподнял и опустил свои плечи.
- Ничего… Сейчас тронемся - и разойдутся.
У него была странная логика. Хотя вскоре поезд действительно тронулся и все провожающие в самом деле разошлись.
Несколько часов Бирюков молчал. Он шелестел бумагами, вздыхал, укоризненно покачивал головой, снимал с носа очки и чертил ими в воздухе разные замысловатые фигуры, размышляя и советуясь сам с собой. Наконец он громко, хрипло зевнул, взглянул на свои большие старомодные часы и, желая проверить их, спросил у нас с артистом, "сколько сейчас будет". Он вообще не обращался к нам порознь, а только к обоим сразу, решительно объединив нас в одну семью.
Затем Бирюков сообщил, что скоро будет первая остановка, а как только поезд отойдет от нее, он обязательно "задаст храпака", потому что вообще любит поспать в дороге. Я с ужасом представила себе, какого "храпака" он может "задать". Но спать Бирюкову не пришлось: на станции произошла неожиданная сцена.
К нам в купе вошел спортивного вида молодой человек с плоским, квадратным чемоданчиком. Если бы нужно было описать его в рассказе, пришлось бы сказать, что у него было открытое лицо, высокий лоб, русые волосы и серые веселые глаза. Банальный портрет абстрактного положительного героя…
Но что поделаешь, если лоб у него действительно был высоким, глаза серыми и приветливыми, а лицо открытым и загорелым?
Казалось, молодой человек не заметил, что в купе трое пассажиров - он обратил внимание на одного только Бирюкова. "Везет же мне в этот раз на рыцарей и мушкетеров!" - подумала я.
Уставившись на Бирюкова, молодой человек удовлетворенно произнес:
- Все же догнал!
А Бирюков просто оцепенел… Глаза его блуждали по лицу молодого человека, по его сдержанно модному костюму, по всей его спортивной фигуре, которую критики тоже могли бы посчитать слишком уж "образцово-показательной".
- Ты-ы?! - изумленно проговорил наконец Бирюков, снимая очки, точно они могли обмануть его.
- Я, Тихон Петрович! Конечно, я!
- Откуда же? Из Заполярска?..
- В принципе да… Но в данный момент - из вашего санатория. Мне сказали, каким поездом вы отбываете и в каком вагоне. Я помчался на вокзал, но не успел. Тогда схватил такси - и вот, слава Богу, догнал!
При одном воспоминании о том, как он торопился, молодой человек с трудом перевел дух.
- И в честь чего же это ты пожаловал? И погоню устроил? - предчувствуя недоброе, осведомился Бирюков.
- А в честь того, что я всему нашему рудоуправлению священную клятву дал: не вернусь из отпуска без вашей визы! Без разрешения на новый бурильный станок… Клятву дал!
- А какой у тебя, позволь узнать, отпуск?
- Два года не отдыхал - стало быть, четыре месяца.
- И что же, все четыре месяца день за днем будешь мне душу терзать?
- Да что вы, Тихон Петрович? К чему такая жестокость? Вы сегодня визу дадите, сейчас!
- Ты уверен?
- Абсолютно. Вы же, Тихон Петрович, у нас на комбинате семь лет проработали. Неужели не помните, что это за наказание такое - старый станок ударно-канатного бурения?
- Да зна-аю я…
- А я вам все-таки напомню: в пургу, в мороз, в полярную ночь машинист должен орудовать этим горе-станочком прямо на улице. Ватник мешает, сковывает, тормозит движения, а помощник машиниста то и дело ведра с водой таскает, чтобы обогревать… Ничего не скажешь, веселая была работенка у нас на открытых рудниках! А теперь этот новый станок посмотрите. Мы его знаете как прозвали? "СБ номер два", что в расшифрованном виде означает: "Счастье бурильщиков номер два".
Он вынул из плоского чемоданчика папку с белыми тесемками - словно близнеца тех папок, из которых была сложена пирамида на нашем столике.
- Это у вас в отделе наш станок в папку замуровали. Ох и непробиваемый же картон оказался - крепче любого железобетона! И тесемочки эти похитрее любых секретных замков: никак к ним ключи не подыщешь. А вы все в командировках, в отъезде. Ну и пришлось вас на отдыхе ловить.
- На отдыхе! - Бирюков хрипло вздохнул и ткнул пальцем в картонную пирамиду. - Вот он, мой отдых! Такая у людей фантазия разыгралась: каждый изобретает, придумывает что-то. Туда ехал - читал, домой еду - некогда в преферанс перекинуться: все читаю, читаю… Поверишь ли, на курорте в минеральную ванну залезу, из мохнатой простыни тайком папочку вытащу - лежу читаю, красным карандашом резолюции накладываю. Потом уж врачиха меня засекла: проверять стала. Сердце-то у меня давно уж не на полных оборотах работает.
- Знаю, Тихон Петрович. Вы ведь из-за сердца, собственно говоря, в столицу перебазировались. Но у нас, на комбинате, вас часто вспоминают.
- Вспоминают? - оживился Бирюков. - Ну и как?
- За тот период вашей деятельности, который в Заполярске протекал, хвалят. Ну, а за московский… В общем, вот он, наш новый бурильный станок. Хорош, а?
- Сейчас разберемся!..
Глаза Бирюкова стали вдруг придирчивыми, цепкими. Постепенно, по мере погружения в чертежи, взгляд его светлел и становился даже каким-то восторженно-вдохновенным, что противоречило всему суровому, угловатому облику этого человека. Казалось, он испытывал истинное удовольствие и даже наслаждение, роясь в листках ватмана, в шелестящих кальках, в объяснительных записках. Молодой человек воспрял духом:
- Да разве можно сравнить его со старым станком? Скорость бурения увеличивается раза в два с половиной. А главное: застекленная кабина! В ней же тепло, уютно. Сиди себе в одном пиджачке перед электрокнопочным пультом управления и следи за сигнальными лампочками?
- Так это, значит, бурильщик там и чай вскипятить может? И ужин себе приготовить? - радуясь такому райскому житью-бытью, осведомился Бирюков.
- Конечно! Он и заночевать там может, если непогода уж особенно разгуляется. И помощник совсем не нужен: ведра с водой таскать незачем.
- Нда-а… Так это же первый сорт!
- Еще бы! Вот и поставьте свою визу, Тихон Петрович. Остальные подписи уже есть. Видите, какой бюрократический орнамент со всех сторон чертежа?
Взгляд Бирюкова как-то потускнел.
- Э-э, брат, уж очень ты скорый! Надо еще проверить, посоветоваться.
- Где вы будете проверять? Мы уже на рудниках тысячу раз проверили! И кто же, в самом деле, больше нас заинтересован, чтобы станок был хороший? Ведь нам работать на нем? Нам!.. Со мной, честное слово, любой человек согласится. - Он, кажется, тут только вспомнил, что они с Бирюковым вовсе не наедине. - Ну, вот вы скажите!.. Как ваше мнение?
Я уверенно согласилась. Артист же все это время разглядывал какой-то цветастый киножурнал и толком ничего не понял. Но ему было не жалко согласиться, ему вообще было решительно все равно, какой там станок будет работать на открытых рудниках, и он кивнул:
- Да, конечно. Вполне согласен.
- Простите, пожалуйста. Я даже не представился вам. Кирилл Барабанщиков! - Молодой человек покраснел, по-детски виновато и смущенно пожал плечами. - А почему не представился? От Тихона Петровича глаз не мог оторвать: боялся, что в окно выпрыгнет, спасаясь от меня. Честное слово!..
- И что ж, тебе командировку выписали, чтобы за мной по курортам гоняться? Или ты здесь сам отдыхать собираешься?
- Да нет, я пока в Москве остановился. Там все мои вещи в гостинице лежат. А отдыхать к матери поеду. И командировку мне никто не давал.
- Так ты, значит, за свои кровные на поездах и такси раскатываешь?
- За свои…
Бирюков с недоверчивым восхищением оглядел Кирилла.
- Нда-а… Молодой ты все-таки. Первый сорт!..
Он быстро, словно боясь передумать, поставил визу в самом уголке чертежа и еще расписался на какой-то бумаге.
Кирилл Барабанщиков спрятал чертежи и бумагу в чемоданчик.
Покончив с деловой частью, Бирюков и Кирилл сели рядом и облегченно предались воспоминаниям.
- А это правда, что меня вспоминают в Заполярске?
- Честно говорю: вспоминают, Тихон Петрович.
- Ну, а ты-то помнишь, как мы эту самую электропечь строили? Первый сорт! Самую большую в Европе!
- Помню, как же!
- Морозище такой стоял, что транспортные ленты лопались. Кислородный шланг бросишь на землю - он рассыпается, как стеклянный. А мы с тобой, брат, работали и не рассыпались! Сейчас-то, как вообразишь все это, не верится даже.
- А знаете, Тихон Петрович, кто вас недобрым словом поминает и даже частенько приводит вас в качестве отрицательного примера? Раиса Кузьминична. Председатель нашего месткома. Помните, как вы ей культурные мероприятия срывали?
- Что-то не припомню.
- Ну как же! Это я всем рассказать должен… У нас, понимаете ли, там, в Заполярске, народ особый. Сорок градусов мороза, ветер тридцать метров в секунду, ночь непроглядная, а люди идут в театр на какую-нибудь там… "Филумену Мартурано". Только вот Тихон Петрович в театры ходить не любил. И в кино тоже… Удерет, бывало, домой, уткнется в чертежи - и точка! И подчиненных с собой заберет… У Раисы Кузьминичны из-за этого "полного охвата" не получалось. До сих пор ворчит: "Ограниченный человек!"
- Это я?
- Вы.
Бирюков беспомощно ухмыльнулся. А Кирилл обратился к киноартисту:
- Да-а, плохо бы вам, артистам, пришлось, если бы все зрители были такие, как Тихон Петрович. Вы ведь артист, да? Я вас сразу узнал. Вадим Померанцев, кажется?
Артист ликующе взглянул на меня: вот видите!
- А я в этом году, между прочим, журнал "Искусство кино" выписал, - продолжал Кирилл. - Девушка на нашем почтамте даже удивилась немного: откуда, мол, и что это за географические новости? Или, верней сказать, кинематографические! Интересуюсь я вашим искусством. И даже хотел бы с вами поспорить!..
Кирилл подсел на полку к киноартисту, и мне неожиданно показалось, что они очень похожи друг на друга: оба плечистые, загорелые, крепкие. Я подумала, что Вадим Померанцев, должно быть, играет в кино именно таких вот "положительных героев современности", как Кирилл Барабанщиков.
По всему поезду разнеслась весть о том, что "среди нас находится" знаменитый киноартист. Всполошенные девицы прибегали из других вагонов, словно бы случайно заглядывали в наше купе, испуганно вскрикивали: "Ах, простите!.." - и потом долго хихикали и шушукались в коридоре: "Он! Неужели не узнала? Конечно, он!" Киноартист утомленно вздыхал, изнемогая от своей популярности. И украдкой поглядывал на меня: производит ли все это должное впечатление?
На станциях он прогуливался по перрону так скромно, с таким самым обыкновенным видом, что это обращало на себя всеобщее внимание.
Однажды, вернувшись со станции, он небрежно, а в душе по-женски радуясь своему успеху, сообщил:
- Иду - и слышу: "Он едет с молодой женой. Говорят, у них брачное путешествие. Счастливая!" - Артист интимно уперся подбородком в мою верхнюю полку и тихо, грустно добавил: - А вы, между прочим, не испытываете никакого счастья…
Я и в самом деле не испытывала ничего, кроме досады. Постоянное внимание артиста мешало мне разговориться с Кириллом Барабанщиковым и разузнать у него кое-что о Заполярске. Эти сведения нужны были мне по весьма конкретным причинам.
Вечером Кирилл Барабанщиков, переодевшись в тренировочный костюм, беззвучно спал на верхней полке, прямо напротив меня: должно быть, совсем измотался в погоне за Бирюковым.
А сам Бирюков работал. Картонная пирамида на столике становилась все ниже: просмотренные папки вновь погружались в громоздкий чемодан. Как только вспыхнула настольная лампа, по-прежнему накрытая зеленой велюровой шляпой, Бирюков шумно потянулся и крякнул не то что на все купе, а едва ли не на весь наш вагон.
- Есть у меня одно предложение! - воскликнул он так, будто желал самого себя наградить за долгий и нелегкий дневной труд да и нам собирался преподнести неожиданный сюрприз.
Даже Кирилл Барабанщиков проснулся и свесил голову с верхней полки.
- А не забить ли нам, братцы, "козла"? - торжественно, с расстановкой произнес Бирюков.
Кирилл возвел руки к потолку и взмолился:
- Пощадите, Тихон Петрович! Не надо!.. Вы же такой стук и треск поднимете, что все поклонницы киноискусства разбегутся по своим вагонам.
Артист метнул на Кирилла укоризненный взгляд. Взгляд говорил: "Зачем так шутить? Я и сам ведь от них страдаю!" Хотя в душе он был, конечно, благодарен этим девицам. Он, по-моему, уже не мог жить без их истерического поклонения.
- Ну, положим, поклонницы выдержат, - словно не поняв укоризненного взгляда, продолжал Кирилл. - Но наш бедный, хрупкий столик разлетится вдребезги. Я просто ручаюсь!
- Тогда давайте, что ли, на моем чемодане… - рассудительно предложил Бирюков. - Он привык принимать на себя такие удары.
- Не-ет, Тихон Петрович! Придумаем лучше другое "культмероприятие". Ну вот, к примеру… не прочтет ли нам артист прозу… или стихи?
Я терпеть не могла, когда в обществе просили какую-нибудь знаменитость "порадовать своим талантом". Кирилл заметил мою гримасу и спросил:
- А что ж тут особенного? Я просто люблю стихи, честное слово. Если бы его не было, я бы сам почитал…
Я подумала, что Вадим Померанцев не любит стихов… Но он любил их, знал наизусть и читал негромко, вполголоса. Казалось, он рассказывал о своих собственных тревогах, надеждах и разочарованиях в любви.
Мы с Кириллом настороженно притихли на своих верхних полках:
В купе было так тихо, что колеса, казалось, стали отчетливее и громче выстукивать дробь на стыках шпал. И только Бирюков время от времени отвлекал нас своими замечаниями.
Он реагировал главным образом на те строки, которые были связаны с определенными географическими понятиями. Услышав, что "На холмах Грузии лежит ночная мгла", он радостно, словно встретив старого знакомого, воскликнул:
- Видел я эти холмы! И горы видел! Комбинат мы там новый открываем, в Грузии… Штаты никак утрясти не можем!
Вступление к "Цыганам" он решительно прервал в самом начале:
- По Бессарабии кочуют?.. Теперь уж не кочуют! Был я в Молдавии недавно, видел… Трест у нас там один. Вполне, я бы сказал, передовой!
Кирилл тихо взмолился сверху:
- Тихон Петрович, вы бы отдохнули от дел, а то опять то же самое: тресты, комбинаты…
Бирюков удивился, пожал плечами и притих.
Вадим Померанцев как-то незаметно, почти не делая пауз, переходил из одного стихотворения в другое. Страстно, но вполголоса он обращался к женщине, которая была единственной на всем белом свете и как будто бы находилась где-то тут, совсем близко, в нашем купе.
Я даже смущалась немного: ведь, кроме меня, женщин в купе не было.