Заметив, что он "произвел впечатление", киноартист решил тут же, не теряя времени и не дав мне опомниться, закрепить свой успех. Доверительно и все так же вполголоса, будто о каком-нибудь своем товарище по "Мосфильму", он поведал нам о том, что Пушкин в жизни был не всегда так лиричен, как в стихах, что он "дьявольски любил женщин"; а потом все так же проникновенно рассказал несколько старых анекдотов из жизни поэта. Дальше он незаметно соскользнул на другие анекдоты, уже не связанные с литературой, и пошел, и пошел…
Кирилл отвернулся к окну. И я тоже стала смотреть в окно, за которым летние южные пейзажи постепенно сменялись осенними. Дождевые капли маленькими прозрачными жуками, дрожа от холода, ползли по стеклу. На станциях пассажиры спешили к телеграфным окошкам и срочно сообщали родственникам в Москву: "Встречайте осенним пальто". Люди, спасаясь от холода, потеплее одевались, а в природе все шло наоборот: там, на юге, деревья были погружены в такие добротные зеленые наряды, что и ветвей было не разглядеть, а тут, в осеннюю непогоду, ветер срывал с деревьев последние одежды, и они стояли нагие, трепетавшие под мелким серым дождем.
Померанцев затих: видимо, задремал.
- Вы кем работаете? - тихо, не отрываясь от окна, спросил Кирилл.
- Я учительница.
- Учительница?! Я так сперва и подумал. А потом засомневался; все-таки уже октябрь, занятия в школе давно начались, а вы едете с курорта.
- Сейчас я в аспирантуре. На юге была по делам. Только вы, как говорит Бирюков, "за свои кровные" ездили, а я по самой обыкновенной командировке.
- Это здорово, что мы с вами оказались на верхних полках! - искренне обрадовался Кирилл, уже не глядя в окно. - Я не педагог, я работаю инженером в рудоуправлении, но меня интересуют некоторые вещи… некоторые, как пишут в газетах, "проблемы сегодняшней педагогики".
Я вообще заметила, что его интересовали очень многие вещи: и бурильные станки, и проблемы кино, а теперь вот еще и педагогика.
- Вы о трудовом воспитании что думаете? - спросил он.
Я понимала: рассказать ему о том, что все уже давно знали из газет и журналов, нельзя. Он ждал моих мыслей. Мне очень хотелось обосновать необходимость трудового воспитания так же доказательно, как он недавно обосновал полезность нового бурильного станка. Но я волновалась и не могла просто, по-человечески объяснить то, что хотела.
- Трудовое воспитание - это как раз тема моей диссертации. Я ездила сейчас в детский виноградарский совхоз: там и председатель - школьник, и бухгалтер - школьник, и все бригадиры - ребята. Но я не уверена в целесообразности такой формы. Все это показалось мне игрой в труд, а не настоящей работой. Я думаю: лучше, когда ребята работают рука об руку со взрослыми и видят, что это всерьез, по-настоящему. Элементы игры, конечно, присутствуют во всем, что делают дети, но, мне кажется, опасно превращать настоящее дело в этакую забаву. Об этом мы после еще поговорим…
Фразы помимо моей воли получались какие-то наукообразные и сухие, точно я отчитывалась на заседании ученого совета. Но он, кажется, этого не заметил.
- Мы обязательно с вами еще поговорим! Я уж теперь не отстану, пока все не выскажете.
- Потому выскажу. А у вас я тоже кое-что хотела разузнать… Раньше, до аспирантуры, я три года работала в школе. И вот один десятый класс, над которым я шефствовала, после окончания в полном составе отправился в Заполярск. Это я подсказала ребятам такую идею… Мы переписываемся. И скоро я, быть может, поеду к ним: очень хочется узнать, как ваш заполярный климат подействовал на их характеры, судьбы. Ведь в классе было тридцать три ученика - и каждый из них че-ло-век! Вы знаете их?
- Не очень хорошо: они в Западном поселке работают, а я на рудниках. Теперь-то уж я с ними познакомлюсь!
- Поинтересуйтесь, пожалуйста. Может, тоже возьмете шефство. Хотя в шефах они не очень нуждаются: руки у них золотые!
Он добродушно усмехнулся:
- Золотые руки!.. Об этом я и хотел с вами посоветоваться. Мы очень много шумим о "золотых руках". И это, с одной стороны, верно: белоручкам трудно приходится в жизни. Не только с одной стороны! Ведь можно же замечательно работать, по всем производственным показателям вихрем вырваться на первое место, а в душе быть самым что ни на есть…
- Да, это конечно… Это вполне может быть, - сказала я каким-то не своим голосом, еще не вполне улавливая его мысль.
- Стало быть, нельзя отрывать воспитание этих самых нашумевших "золотых рук" от воспитания "золотых душ", если так можно выразиться, - продолжал Кирилл. - Я часто бываю в одной школе…
"Должно быть, там учится его сын… или дочь", - неожиданно подумала я.
- Я вот помню, когда сам в школе учился, мы о Базарове дискутировали. Я был безнадежно влюблен в Татьяну Ларину, а потом - в Катю Рощину… Ну, а в этой заполярской школе, которая чуть не на самом первом месте по трудовому воспитанию, Татьяна Ларина в глубокой опале. Там все больше о новых фильмах разговаривают.
- Трудовое воспитание никак нельзя отрывать от эстетического! - провозгласила я. И, устыдившись этой железной формулировки, стала с преувеличенным вниманием разглядывать то, что было внизу.
Хотя ничего нового там не происходило: киноартист очнулся от дремоты и вновь завел свои анекдоты. Бирюков оглушительно хохотал, всем телом наваливаясь на столик и чуть не опрокидывая настольную лампу. Несколько раз он тоже пытался "проявить себя", но анекдоты его были невыносимо длинны, тягучи, и, главное, он почти всегда забывал концовку, в которой, по его словам, "и был самый смак".
- Странно… Как-то даже не верится, - сказал самому себе Кирилл, кивнув на артиста.
- О чем вы?
- Да вот не верится, что это он… читал недавно Пушкина…
Кирилл с любопытством и удивлением смотрел на Померанцева и Бирюкова.
И мне тоже не верилось, что один из этих людей недавно стихами говорил, будто бы о своих собственных чувствах… Мне не верилось, что другой тоже совсем недавно с таким увлечением и таким завидным знанием дела говорил о новом станке и об электропечи, которую он сам строил и которая самая большая в Европе!..
На наш вагон надвигался вирусный грипп. Причиной неожиданного бедствия была высокая сознательность и принципиальность нашего проводника. Проверяя билеты на перроне курортного городка, он уже кашлял и чихал прямо в лица своим будущим пассажирам. А потом успокаивал:
- Чтобы я слег в пути - не будет этого!
У проводника были красные, воспаленные глаза, горло он обвязал вафельным полотенцем, но, заходя в каждое купе, бодро сообщал:
- Он думает, я ему дамся, грипп окаянный! А я если бы и скарлатиной заболел, не оставил бы своих пассажиров. В пути я - на посту. И не покину его ни при какой температуре!
Он разносил кипяток, крепко настоянный на грузинском чае и вирусах. Пассажиры с опаской брали стаканы, а он успокаивал их:
- Я вас не брошу! Держусь из последнего! Не могу же я доверить вагон своему напарнику: зеленый еще…
Напарник его был не только зеленым, но и довольно ленивым пареньком, который на все просьбы и претензии пассажиров неизменно отвечал:
- Ничего-о, как-нибудь доедем.
На следующий день утром я почувствовала сильный озноб.
Киноартиста раздражали наши долгие разговоры с Кириллом. Накануне вечером, когда Кирилл вышел в коридор покурить, Померанцев вновь интимно прижался подбородком к моей верхней полке и вполголоса насмешливо произнес:
- Ну, как вам беседуется в "подвешенном состоянии"? Я вижу, что вы не на второй полке, а прямо-таки на седьмом небе от такого соседства.
Но утром киноартист уже не прижимался подбородком к моей полке.
- И так этот грипп некстати, - процедил он, зябко поеживаясь, набрасывая на плечи свой клетчатый пиджак и дыша в платок, продезинфицированный одеколоном. - У меня в первый же день приезда съемка. Еще не хватает заразиться и заболеть.
Бирюков, на минуту оторвавшись от своих папок, успокоил меня тем, что "грипп - это не рак и не скоротечная чахотка" и что "от гриппа никто еще из его знакомых не умирал".
Приняв какое-то решение, Кирилл подтянулся на руках и спрыгнул вниз.
- К сожалению, от гриппа еще иногда умирают, - сказал он, обращаясь ко мне. - Бывают такие случаи. Но вы не умрете. Ручаюсь! Сейчас мы вас будем лечить…
Он обвел глазами купе, раздумывая, с чего бы начать.
- Ваш чемодан, Тихон Петрович, мы оставим внизу. Наверху его держать опасно: упадет - разнесет вагон на кусочки. А папки ваши мы для начала переправим на вторую полку и вас самого туда же.
- А я что? Я ничего… Мне просто в голову не пришло. Я очень рад, - с кислым видом проговорил Бирюков.
Артист медленным, задумчивым шагом, делая вид, что погружен в свои мысли, отбыл в коридор. Лицо он до самых глаз занавесил платком, будто яркой, пестрой чадрой: он очень боялся вирусов.
Кирилл отправился к проводнику за градусником и лекарствами. Но ни градусника, ни лекарств в вагоне не оказалось.
- Микробы разносить вы умеете, а вот аптечка пустым-пуста, - послышался из коридора необычно раздраженный голос Кирилла.
- Вы напрасно, товарищ пассажир, волнуетесь. Я за аптечку не отвечаю. А по своей части я всегда на посту! - оправдывался проводник.
- Так вот запомните: с этой минуты ваш пост - в постели. И попробуйте только его покинуть!
Кирилл вошел в купе, нагнулся и без всякого предупреждения припал губами к моему лбу.
- У вас - тридцать девять, не меньше, - уверенно сказал он. - Когда я был мальчишкой, мама всегда так определяла температуру: губами…
- Эту часть медицинского обслуживания вы можете поручить мне, - сострил из коридора артист.
Кирилл строго-настрого запретил мне подниматься и снова куда-то ушел. Вернулся он минут через двадцать, неся в одной руке дымящийся котелок, а в другой - аккуратные пакетики.
- Это горячая картошка в мундире, - объяснил он. - Будем делать ингаляцию. А тут вот сода и соль - будем полоскать горло.
С детства я не любила, чтобы в дни болезни ко мне проявляли слишком большое внимание. Мама всегда шумно и нервно хлопотала у моей постели, без конца напоминая о лекарствах, тысячу раз спрашивая, не стало ли мне хуже, и во всем видя признаки грозно надвигающихся осложнений. Кирилл же проявлял свои заботы спокойно, уверенно и даже весело. Но все равно не хотелось, чтобы он видел мои воспаленные глаза, распухший нос и лихорадку на верхней губе. Мне очень хотелось в одиночку справляться с гриппом и температурой.
- Не надо, Кирилл… Отдохните, - просила я.
Но он не слышал моих просьб. И эта его бесцеремонность начинала раздражать меня. Я должна была испытывать чувство благодарности, а на самом деле злилась из-за невозможности хоть на время скрыться от его глаз и забот.
Последней большой остановкой была Тула. За окном летела на землю еле заметная дождевая пыль. Дождь был редким, мелким, но безнадежно долгим и нудным. Как только лязг сцеплений и буферов возвестил об остановке, Кирилл сразу направился к двери.
- Сбегаю за жаропонижающим. Дома я лечил бы вас нашими заполярными средствами: навсегда избавились бы от простуд! А здесь, что делать, обратимся к старику аспирину или к вашему излюбленному норсульфазолу. Нельзя же с такой температурой выходить в Москве из вагона! Надо сбить градусы.
Я была рада тому, что он хотя бы на двадцать минут исчезнет из вагона: мне нужно было встать, причесаться, умыться. Присутствие артиста и Бирюкова почему-то меня не смущало. Я попросила Кирилла заодно уж дать срочную телеграмму маме, чтобы она принесла на вокзал теплые вещи.
В окно я видела, как он без шапки, в своем тренировочном спортивном костюме легко перепрыгивал через лужки. "Обо всех ли он заботится так же, как обо мне?" - подумала я. Мне вдруг захотелось поверить, что ради другой женщины он не стал бы выпрашивать у повара в вагоне-ресторане котелок с картошкой или, по крайней мере, не забыл бы надеть кепку, выскакивая на станцию под дождем.
В дверях, под прикрытием своего платка, появился Вадим Померанцев.
- Наш "брат милосердия" умчался… В Тулу без своего самовара?
Сам покраснев от этой остроты, Померанцев с наигранным интересом осведомился:
- Ну, а здоровье-то как? Легче не стало? Все-таки ведь были брошены все новейшие средства исцеления, включая "картофельную ингаляцию".
Прошло еще несколько минут… И где-то совсем близко простуженным голосом, в тон погоде, прокричал тепловоз. Я так стремительно приподнялась на локте, что даже Вадим Померанцев поспешил успокоить меня:
- Это не мы…
Но в то же мгновение, желая возразить ему, негромко звякнули сцепления, и вокзал медленно поплыл назад, к хвосту нашего поезда. Я прильнула к окну… Я видела, как пассажиры, в одной руке зажав пирожки или бутылки с минеральной водой, другой хватались за поручни и на ходу вскакивали в вагоны. Но Кирилла среди них не было.
"Может быть, успел в другой вагон?" - с надеждой думала я. Но прошло минут двадцать, а Кирилл не появлялся.
Поезд набрал скорость, давно миновал привокзальные стрелки.
И вдруг мне стало не хватать его присутствия, его забот, от которых я еще недавно мечтала скрыться. Нет, он не мог отстать, он должен был услышать гудок и догнать поезд: ведь он спортсмен, такой сильный и ловкий!.. И ладно уж: пусть он видит мою лихорадку на верхней губе, пусть заставляет меня, с головой накрывшись одеялом, дышать парами горячей картошки… Я все думала, что вот сейчас, как это бывает в кино, появится весь промокший, но счастливо улыбающийся Кирилл и скажет: "Я вскочил на подножку последнего вагона!" Но он не вскочил… Он остался под осенним дождем без шапки, в лыжных брюках, в спортивной куртке и тапочках.
По вагону немедленно разнесся слух, что в Туле отстал от поезда артист Померанцев. Пассажирки то и дело всовывались к нам в купе:
- Ах, вы здесь? Как хорошо!
- А мы с подругой думали, не остановить ли поезд стоп-краном?
Бирюков неожиданно вспылил:
- Да, он жив, здоров и не кашляет! А Кирилл остался под дождем. Вот в чем задача!..
Он свесил ноги вниз с моей бывшей полки, потом тяжело, всем телом, повис в воздухе, неловко ища точку опоры. Вадим Померанцев с виноватой поспешностью подставил ему под ноги лесенку.
Приплелся высокосознательный проводник с завязанным горлом, которого Кирилл уложил в постель.
- Остался, значит, этот… оголтелый? Так я и знал: нельзя было мне с поста уходить! Приеду в Москву - рапорт напишу: стоянку-то сократили из-за опоздания, а по радио ничего не объявили. Заснула небось эта девица, которая объявляет… Она заснула, а он теперь под дождем бегает, несчастный… Обязательно напишу рапорт!
У дверей он задержался:
- А вещи-то его где?
- Здесь его вещи. Здесь! - вперегонки бросились к чемоданчику Кирилла Бирюков и Померанцев.
- Надо будет сдать в багажное отделение, - сказал проводник, вздыхая и горестно покачивая головой: как же это я допустил?!
- Нет уж, простите, вы заразили полвагона своими вирусами, и выходит, что Кирилл из-за вас от поезда отстал. Так что не вмешивайтесь! - внезапно и несправедливо, как мне показалось, набросился на проводника раздосадованный Бирюков.
Тот отступил к двери, испуганно поправляя на шее вафельное полотенце.
- Мы с ним, можно сказать, товарищи по работе, и я сам отвезу чемодан. И все остальное… Узнаю, в какой он гостинице остановился. Туда и отвезу! - Бирюков открыл плоский, квадратный чемоданчик. - Вынужденное, так сказать, вторжение, - смущенно объяснил он.
Внутри были чертежи бурильного станка "СБ номер два", папка с белыми тесемками и тщательно отглаженные рубашки Кирилла.
- И как это у их брата холостяка все аккуратно получается, - хрипло подивился Бирюков.
- У кого? - поинтересовалась я.
- У холостяков, говорю…
Я вдруг забыла о своей температуре. И попросила:
- Разрешите мне забрать эти вещи… И отвезти их в гостиницу.
- Еще чего! Больная - и потащите, - махнул рукой Бирюков.
На меня он почему-то не злился, хотя, по справедливости говоря, Кирилл остался в Туле именно из-за меня.
- Разрешите все-таки! - еще раз твердо попросила я и встретилась глазами с Вадимом Померанцевым.
- Конечно… Пусть она отвезет, - неожиданно поддержал меня артист.
- А вы что, тоже его сотрудница будете? - робко стоя у двери, полюбопытствовал проводник.
Бирюков взглянул на меня, помялся немного и через силу, ворчливо подтвердил:
- Все мы тут… товарищи по работе…
- Тогда придется акт составить и расписочку с вас, девушка, взять, - с опаской поглядывая на Бирюкова, сообщил проводник. И скрылся в коридоре.
Еще недавно я не думала о том, встретимся ли мы с Кириллом в Москве. Я знала, что дорожные знакомства, как и курортные, чаще всего обрываются, не имеют продолжений. А теперь я смотрела на этот маленький чемоданчик как на счастливую находку и знала, что не уступлю ее никому.
- Ага! Вот она! - громко провозгласил Бирюков, победно потрясая в воздухе какой-то квитанцией. - Он остановился в гостинице "Турист", за Выставкой. Эх, чудак-человек, не мог уж к нам в отдел обратиться: мы бы его в "Москве" в два счета устроили… Скромность его, чудака, заедает.
Беда, случившаяся с Кириллом, неожиданно как-то сблизила нас троих. И Померанцев и Бирюков, словно по завету Кирилла, стали проявлять обо мне заботу. Вадим спрятал в карман свой пестрый продезинфицированный платок и даже собрался бежать в вагон-ресторан за котелком с горячей картошкой. Но Бирюков рассудительно объяснил ему, что мы скоро приедем, мне придется выйти на улицу, дышать там холодным воздухом и что поэтому ингаляцию делать не стоит.
Вскоре побежали за окнами знакомые дачные поселки и платформы, такие оживленные летом и такие пустынные в позднюю осеннюю пору… А потом я увидела через окно, как на московском перроне Вадим Померанцев нежно расцеловывал свою "неудавшуюся семейную жизнь", а моя мама с лихорадочно ищущим взглядом, какой бывает у всех встречающих, несла на руке свою старую шубу, хотя вполне достаточно было бы принести на вокзал мое собственное демисезонное пальто.
Целый день я звонила в гостиницу "Турист". Телефонистка под номером три, манерно произносившая: "Триетий!", уже стала узнавать меня и раздраженно отвечала:
- Там в номер, наверно, звонки не проходят!
- А вы позвоните подольше, - каждый раз просила я.
- Вы у меня не одна на проводе! - отвечала телефонистка и исчезала из трубки.
Под вечер я позвонила дежурной по этажу.
- Командировочный из семнадцатого номера только что пришел, - сообщила она. - Должно, на спортивных соревнованиях был: в лыжных брюках, а сам весь мокрый…
Потом я услышала голос Кирилла:
- Как там у вас с температурой?
- Хорошо! Тридцать восемь и пять!.. Я привезла ваш чемодан. И костюм тоже! Они вам, наверно, очень нужны? Хотите, мой брат привезет их в гостиницу? Сейчас же привезет!
- Нет, не надо. А ведь если бы я не остался в Туле… и если бы не эти вещи, мы бы с вами, пожалуй… Знаете что?..
Он замолчал на миг. И я напряженно затаилась: неужели он скажет, что нарочно отстал от поезда или что он благодарен девице, забывшей объявить, что стоянка поезда сокращается?! Нет, это было бы слишком похоже на артиста Померанцева. Кирилл же сказал совсем иное: