ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
"Маришка, любимая! Сегодня был на стройке нового жилого дома, что выходит одной стороной на наш местный Крещатик, а другой - к большому лесному озеру. Думал собрать материал для очерка. Но ничего не собрал…
Бродил по недостроенным этажам и все думал: "А вот бы поселиться нам в этой комнате!.. Или вот в этой… Или вон в той… Сюда бы поставили письменный стол и полку с книгами. А здесь вот, в этом углу, было бы Маринкино царство: врачебные инструменты, и едва уловимый запах духов, и уж непременно электрический утюг на гладильной доске… Я ведь знаю, как любит она разглаживать каждую морщинку на платье! А отсюда, с этого балкона, Марина могла бы глядеться прямо в озеро - такое чистое, что даже цвет камешков на дне разобрать можно…"
Мечты, мечты!..
На третьем этаже налетели на меня штукатуры. "Где же газета?! - кричат. - Обеденный перерыв на носу, а газеты нет! Эх, работнички!.." Я объяснил, что в понедельник мы "не выходим". Да они это и сами знают. Просто работали без выходного, воскресенье смешалось у них с рабочими днями - вот и понедельника не заметили.
Ну, стали извиняться. А за что? Ведь их "налет" доставил мне удовольствие. Значит, газету ждут…
Выслал тебе бандеролью не только фельетон о Езерском (ты ведь об этом просила), а всю подшивку нашей газеты, которую ты так неуважительно именуешь то стенгазетой, то боевым листком.
Алексей.
P. S. Кстати, вчера зачислили в штат редакции машинистку. Нашли наконец! Отыскали! Девятнадцатилетняя девушка из Ленинграда. Никаких оценок давать не буду. Скажу лишь, что весь мужской состав нашей редакции (кроме меня) вышел сегодня на работу в новых костюмах".
ТЕЛЕГРАММА ПЕРВАЯ
Каменищи. Строительство завода. Редакция многотиражки. Алексею Кудрявцеву.
Выезжаю десятого тридцать третьим, скорым, вагон седьмой. Марина.
ТЕЛЕГРАММА ВТОРАЯ
Поезд тридцать третий, скорый, вагон седьмой. Марине Крыловой. Насчет машинистки наврал. Жду нетерпением, крепко целую. Твой Алексей.
1956 г.
СЕСТРА
Они были двойняшками. Но она родилась на полчаса раньше, чем он, и потому всю жизнь считалась старшей сестрой.
В школе они сидели за одной партой. И когда однажды, в шестом классе, он чуть было не остался на второй год, она решила, что тоже останется - сама, добровольно, чтобы не разлучаться. И работали они всегда вместе - в музее, экскурсоводами. И жили в одном доме, в одной квартире…
Когда-то давно он был мужем и отцом, а ее называли "тетей Валей". Но поезд, в котором ехали его жена и сын, был сброшен бомбежкой с рельсов под откос. И в большой квартире старого дома остались только брат и сестра…
У них были одинаковые привычки, одно и то же их радовало и волновало. И одна и та же была мечта: никогда не расставаться и (если возможно такое чудо!) уйти из жизни так же, как и пришли в нее: в один день, словно бы не покидая друг друга.
Валентина Ивановна не любила шума и суеты. "Вот бы уехать в деревню!" - мечтала она после веселого и грустного вечера, посвященного их совместному уходу на пенсию. "Вот поселиться бы в деревенской тиши!" - вслед за сестрой повторил он. Но это были слова, только слова: они не могли уехать из города, где был их музей, в который они продолжали ходить, как ходят в дом к взрослым, недавно уехавшим детям: придирчиво все оглядывая, ревниво подмечая малейшие неполадки и стремясь тут же, немедленно их исправить.
Вопрос о переезде все же возник - но не в деревню, а в другую квартиру, поскольку дом, в котором они прожили всю свою жизнь, подлежал сносу.
- Лишь бы это было в спокойном районе, - сказала Валентина Ивановна.
- Остальное не имеет значения, - согласился Сергей Иванович.
Долгие годы они провели в музейной тиши. Им казалось, что благоговейная обстановка, которая царит в жилище шедевров мирового искусства, должна быть повсюду: дома, на улице… И оба очень радовались, узнав, что их будущая квартира выходит окнами не на улицу, а во двор.
Правда, новая квартира ждала их довольно долго; как капитаны гибнущих кораблей, они последними покинули свой старый дом…
Переехали они в полдень, а вечером услышали под самым своим балконом свисток и стук мяча. Они выглянули и увидели, что молодые жильцы их дома бегали по площадке, разделенной пополам волейбольной сеткой, пасовали, прыгали и "гасили"…
Жизнерадостная девушка в синем тренировочном костюме, который показался сестре и брату вызывающе щеголеватым, держала во рту свисток. Она была судьей. Но не очень строгим, потому что то и дело смеялась. У себя в музее брат и сестра всегда вздрагивали от громкого голоса или смеха, как вздрагивают от нечаянного кашля в замершем зале консерватории.
Содрогнулись они и сейчас… Еще раз переглянулись - и решили, что все кончено.
На следующий день утром девушка в щеголеватом костюме затеяла беготню вокруг дома. Некоторые из вчерашних волейболистов послушно трусили за ней. А она время от времени восклицала:
- Ну как? Хорошо?!
Кивнув в сторону бегунов, Валентина Ивановна медленно развела руки в стороны. Этот жест сказал брату: "Ты их видишь? Ну, чего от них ждать?!"
Вечером девушка в синем костюме опять привела на площадку, под самый балкон, две команды волейболистов. Это, вероятно, было традицией.
А часа через полтора жизнерадостная девушка во дворе… запела.
- Ну, чего от них ждать? - уже вслух, с полной безнадежностью в голосе произнесла Валентина Ивановна. - Легкомыслие! Одно легкомыслие…
Молодые жильцы хорошо знали репертуар певицы в тренировочном костюме: они стали называть песни, которые им хотелось бы послушать в ее исполнении.
Валентина Ивановна не выдержала. Она решительно выпрямилась и пружинистым шагом, который нельзя было остановить, направилась на балкон.
- Тише! - бросила она сверху вниз. И, словно бы испугавшись своей решительности, добавила: - Пожалуйста…
Девушка, которая пела негромко, вполголоса оборвала песню на полуслове и с удивлением взглянула наверх. Она не знала, как высоко брат и сестра ценили свое одиночество, как настойчиво оберегали его. Не знала, что они с чуткостью дирижеров улавливали малейшие посторонние звуки. А в музейной тиши, которую они так любили, абсолютно все звуки принято было считать посторонними…
- Только не волнуйся! - попросил Валентину Ивановну брат, уводя ее в комнату. - Тебе нельзя… - И поспешил на кухню за лекарством.
Каждый из них очень точно знал, чего другому нельзя. Каждый хотел принять на себя удары, которые грозили другому. И оба думали: "Кто первый из нас заболеет по-стариковски всерьез, обстоятельно и надолго? Уж лучше бы я!"
Первым заболел Сергей Иванович. Страшная боль пришла к нему поздно вечером: она любит подкрадываться к людям во тьме. Увидев сестру, которая побелевшими губами шептала: "Не волнуйся, Сереженька!", он улыбнулся и пообещал ей: "Я не умру…"
Телефона в доме еще не было. Валентина Ивановна выбежала на улицу. Заметалась… Автомата поблизости тоже не оказалось.
- У вас кто-нибудь заболел?
Валентина Ивановна остановилась… Рядом стояла "девушка в синем костюме". Только сейчас она была не в костюме, а в легком, пестром платье. Довольно коротком… Но Валентина Ивановна этого не заметила.
- У вас кто-нибудь заболел? - повторила девушка.
- Откуда вы знаете?
- Чувствую.
- Вы?!
- Ну конечно. Я же сестра.
- Не может быть! - воскликнула Валентина Ивановна.
И трудно было понять, во что она не может поверить: в то, что ей повезло, или в то, что недавняя физкультурница и певица была медсестрой.
В голосе девушки было то удивительное сочетание мягкости и твердости, которое помогает успокаивать людей, дарить им надежду. И, подчиняясь этому голосу, Валентина Ивановна проговорила:
- Сердце… у брата…
- Ничего страшного, - сказала девушка.
И хотя она еще не видела больного, Валентина Ивановна ей почему-то поверила.
- Меня зовут Аней. Сейчас я сделаю ему укол… А потом позову врача. И все будет нормально. Поверьте.
Девушка пошла к себе на первый этаж - за лекарством и шприцем. А Валентина Ивановна шла рядом и объясняла, что они с братом никогда в жизни не расставались, что, кроме него, у нее нет никого на свете…
После укола Сергею Ивановичу стало гораздо легче.
- Вот видите, - сказала Аня Валентине Ивановне. - Сейчас я вызову "неотложку". Лучше всего из моей больницы. Чтобы я потом могла присмотреть… Вам будет спокойнее.
- А может быть, не надо в больницу? - тихо попросила Валентина Ивановна.
- Как скажет врач. Но я бы советовала… В общем, пойду позвоню.
- Откуда?
- Из автомата.
- Здесь нет автомата…
- Есть один. Копилка всех наших тайн!
Валентина Ивановна заметила вдруг, что у нее высокая прическа и короткое платье… Она мысленно восхитилась всем этим.
Врач сказал, что надо в больницу… Аня и Валентина Ивановна тоже поехали.
- Значит, что-то серьезное? А?.. Что-то серьезное? - всю дорогу спрашивала Валентина Ивановна.
Аня взяла ее руку в свою. Это было ответом: "Не волнуйтесь. Все будет нормально!"
- Посидите здесь, в вестибюле, - сказала она Валентине Ивановне. - А я постараюсь устроить его в палату… получше.
Валентина Ивановна вновь повторила, что, кроме брата, у нее никого нет. И попросила объяснить это там, наверху, куда ее не пустили…
Она села на скамейку в вестибюле и стала ждать. Она вспоминала то, что было вчера, позавчера, неделю назад, и все, что в те дни выглядело неприятным и даже горестным, теперь, казалось, не играло в ее жизни абсолютно никакой роли. Она изумлялась тому, что еще недавно, еще вчера вечером, могла придавать какое-либо значение всем этим фактам. "Лишь бы Сережа… Лишь бы Сережа…" - про себя повторяла она. И вдруг услышала:
- Идите! Идите сюда… Только тихо. Я проведу вас…
Аня, в белом халате и белой косынке, перевесившись через перила, звала ее:
- Идемте! Вообще-то не полагается… Но раз он у вас один…
Она понимающе подмигнула, и Валентине Ивановне показалось, что она вот сейчас может свистнуть на всю больницу и крикнуть: "Ну как? Хорошо?!"
Вместо этого Аня взяла Валентину Ивановну за руку и повела наверх.
- Поздно… Лифт уже не работает, - извинилась она. - Так что не торопитесь! Передохните… Вообще-то от этих подъемов сердце закаляется. Молодеет! Как от спорта… или от хорошего настроения. Но надо привыкнуть. Теперь пойдем дальше!
Еще раз остановив Валентину Ивановну для отдыха, она сказала:
- Вообще-то я вас понимаю. Мы тоже живем вдвоем… С мамой. Не могу себе представить жизнь без нее!
- Вот и я… - тихо сказала Валентина Ивановна.
- И без людей! Не могу без людей. А вы?..
Вместо ответа, Валентина Ивановна тихо призналась:
- Вы знаете, в первый момент я не могла поверить, что вы сестра…
- Старшая! - с добродушной гордостью поправила Аня.
- Я тоже старшая, - сказала Валентина Ивановна. - Представляете, не могла поверить…
- Почему?
- Трудно объяснить. Вы всегда во дворе…
- Это был отгул за ночные дежурства. Теперь отгул кончился…
В палате возле окна спал в такой позе, будто полз по-пластунски, мужчина в пижаме. Сергей Иванович тоже спал.
- Сейчас для него это очень важно! - сказала Аня.
От волнения Валентина Ивановна задела стул, на котором лежали коробочки и пузырьки с лекарствами, радионаушники. Один пузырек упал и покатился под кровать.
- Тише!.. - шепнула Аня. И, словно бы извиняясь, добавила: - Пожалуйста…
- Я нечаянно, - стала шепотом оправдываться Валентина Ивановна.
- Ничего… Посидим немного. Слышите? Дышит нормально.
В этот миг Сергей Иванович зашевелился и позвал:
- Сестра…
Обе вскочили на ноги.
1972 г.
ЮЛЬКА
Трудно было определить, красива она или нет: Юлька пребывала в непрестанном движении - и разглядеть лицо ее пристально не удавалось, кажется, никому.
- Сядь… Я хочу увидеть тебя, - попросил как-то сосед по дому, двадцатилетний студент, Юлькою увлеченный, но еще ею не "вовлеченный". Не вовлеченный в полет, который был для Юльки обыденностью. Хотя ничего обыденного в ней вообще присутствовать не могло. Она не порхала по жизни, как многие ее сверстницы, а именно воспаряла. И не во имя самого полета, а, как ни странно, во имя людей… Известных ей и почти неизвестных, родных и чужих.
Дом, в котором жила Юлька, был увесисто старинным, шестиэтажным, с лепными украшениями и потолками, уходившими в такую многометровую высь, что они не отражались даже в зеркальности надраенных Юлькой полов. Ее чистоплотность и аккуратность называли "болезненными"… Как здоровье, даже если оно выпирает, может быть признаком заболевания? И как болезненной может быть аккуратность? Этого бы никто объяснить не сумел.
Говорят, "точность - вежливость королей". Если так, Юлька была королевой. Пунктуальность ее многие тоже нарекли "болезненной" и "ненормальной". Такой она представлялась людям, привыкшим к бедламной необязательности. По Юльке действительно можно было проверять часы. Но это вовсе не значило, что она хоть на миг оказывалась "механизмом". Она была человеком. И это многих удивляло. Потому, видимо, что не столь уж многие люди являют собой людей в полном смысле этого слова. Или понятия…
Весь дом, состоявший, вопреки своему аристократическому величию, из коммуналок, знал, к кому надо обращаться в трудную минуту. К Юльке из двадцать первой квартиры…
Счастливые минуты и часы люди чаще всего дарят самим себе. Но тяжесть поры печальной стремятся разделить с тем, кто способен подставить плечо.
Плечи у Юльки были худенькие, но такие прочные, что не сгибались ни от какой беды человеческой, а способны были тащить беды через соленую реку страданий и слез к берегу спасения или, по крайней мере, надежды.
Первую Юлькину любовь сгубила ее пунктуальность… Когда двадцатилетний студент, выпроводив однажды своих родителей на концерт, заманил Юльку в пустую квартиру и ринулся в привычную для него атаку, она вдруг взглянула на часы и воскликнула:
- Через десять минут я должна сделать укол!
Казалось, она всадила шприц в ягодицу студента.
- Что?! Какой… укол? - Он присел от расслабляющей неожиданности.
- Какой? Укрепляющий! - ответила Юлька.
- Что… укрепляющий? - тихо проговорил он.
- Сердечную мышцу… Ты забыл об Ольге Власьевне?!
Студент не мог о ней позабыть, потому что никогда о ней и не слышал.
- С первого этажа… У нее же вчера был приступ.
- Ну и что?
- Из-за этого самого "ну и что?" вчера не приехала "неотложка". Хотя я ее вызывала.
- В наш дом "неотложка" вообще ездить не будет! - заряжаясь раздраженной энергией, сообщил он.
- Почему?
- А ты для чего?
Тогда Юльку "неотложкой" еще не нарекли. Но вскоре, с легкой руки студента, так и не дотянувшейся до Юлькиного тела, прозвище до нее дотянулось.
- А если бы в этом доме было не шесть этажей, а восемнадцать? Если бы у нас был не один подъезд, а было бы семь или девять? Как бы ты охватила своей "неотложностью" все квартиры?!. Да еще коммуналки! - ядовито, как всякий "недотянувшийся", поинтересовался студент.
- Нашлись бы и другие… Не одна же я?..
Но студент как раз был уверен, что Юлька одна. И он, похоже, был прав. Но сама Юлька не была о себе столь "особого" мнения. Она верила тем, навстречу которым устремлялась. Тем более, что даже плохие люди в те моменты, когда их спасают, становятся временно хорошими. Или такими кажутся.
Студент вскоре еще раз попытался "просветить" своих родителей, но уже не концертом, а двухсерийным зарубежным фильмом, который, как он заранее выяснил, длился более четырех часов. В тот день Ольга Власьевна поднялась на ноги… Но скоропалительно рухнула, сраженная острейшим радикулитом, Нина Борисовна. Та самая, которая в школе обучала Юльку зоологии, а вне класса приобщала ее к человечности. "Человечность", "доброта", "самоотверженность"… Юлька терпеть не могла этих слов: ей казалось, что чем чаще их произносят, тем меньше вокруг истинной доброты. Слова эти, как и имя Бога, она всуе употреблять не смела.
Студент оскорбился… Но что Юлька могла поделать? Извиняться у нее не было времени.
Юлька не читала Данте и не знала, что в Девятом круге "Дантова ада" мучаются "предатели благодеятелей" и что именно они считаются самыми непрощаемыми грешниками. Но добро, даже самое малое, она ценила, как безграничное, и ощущала неотвязную потребность отвечать благодетелям благодеяниями.
Был, пожалуй, единственный человек, которому Юлька на добро ответила "злом". Правда, не по своей воле… Это была мать, которая умерла при родах. Отец же от горя начал спиваться… Юлька металась между маминым кладбищем, клиникой, в которой с фанатичным упорством спасала отца, больными людьми в своем старинном шестиэтажном доме и вязанием, которым занималась очень искусно, но по ночам. Вязание помогало ей не умереть с голоду, носить, а вернее, мчать по земле ноги.
В педагогическом институте Юлька училась заочно, поскольку учиться иначе ей не позволяли заботы о тех, что нуждались в ее хлопотах. Хотя сами-то они все на свете делали "очно".
Когда оказалось, что у Нины Борисовны не острый радикулит, а рак позвоночника, к которому не надо было добавлять эпитета "острый" (до того он сам по себе был безысходно страшен!), Юлька вообще переселилась к своей бывшей учительнице.
Нина Борисовна обучала зоологии, но фактически от "зоологических" проявлений оберегала… И не одну только Юльку - у нее было много учениц и учеников. Поэтому, видя, как отчаянно Юлька пытается укротить немыслимые ее страдания, учительница своим по-прежнему спокойным, все и вся умиротворяющим голосом попросила:
- Позвони кому-нибудь… из своих подруг. Не можешь ведь ты одна…
Юлька стала названивать подругам из коридора коммунальной квартиры. Голос ее становился все тише: она хотела, чтобы Нина Борисовна, возле двери которой висел аппарат, не слышала, как она объясняется с подругами и отвечает на их виноватые сообщения о занятости в институте или на работе, или в семье. Не могли они… Вот и все. Не сумели выкроить время, чтобы посидеть у постели умиравшей учительницы, которая считалась в классе "самой любимой".
Мудрый Монтень утверждал: человек, заявляющий, что всегда говорит только правду, уже лжет. Юлька врала в исключительных случаях. Тогда как раз и выпал тот самый редчайший случай. Она с не вполне убедительной, но чересчур энергичной внятностью объяснила учительнице, что уход за ней никому доверить не может: хочет только сама. Поскольку "уже научилась слушать боль", обязана "использовать опыт…".
Нина Борисовна ей поверила. У нее не было сил сомневаться, не доверять, удивляться. А вскоре и последние силы иссякли.