- Да-да, лучше, - капнул Вова. - У них посадят опасного преступника в одиночку - и парится он там полностью изолированный. А у нас? Насмотрелся я на этой "химии"… И урки, рецидивисты, и пацаны сопливые - вместе. Buy шестнадцать лет, он бабушку случайно велосипедом переехал, а его - к уркам!
Про бабушку Вове явно понравилось, он повторил со вкусом:
- Представляешь? Он бабушку-старушку великом сшиб, а его - к этим! И они его там образовывают, формируют… Демократия это? порядок? гуманность?.. И про такое ты не напишешь! - заключил он жестко, сделав ударение на "такое".
Зеленин посмотрел на него долгим взглядом. Ч-черт! Карбонарий прямо. Борец за нравственность, за гражданские права. И откуда такой выковырнулся?
- Не напишу, - сказал спокойно.
- Вот! - конопатый ввинтил палец в стол. - А потому, что заелись!
Ответ его, похоже, весьма удовлетворил. Он допил водку и собрался уходить.
Зеленин, выждав пару минут, тоже пошел одеваться.
Вова в прихожей неторопливо влезал в дорогое кожаное пальто. Зеленин потянул с вешалки свое - "на рыбьем меху".
Выглянул из комнаты Карапузин, погрозил конопатому пальцем:
- Княгиня! Карточный должок! Он эрудит был, Глеб Карапузин.
Конопатый достал бумажник, отсчитал сорок рублей - пятерками.
- За восемь партий, - усмехнулся. - Верно? Капитально ты меня прибил сегодня.
- Не горюй! - утешил его Карапузин. - Подтренируешься дома, теорию поштудируешь.
До Зеленина дошло, наконец: они же на деньги играют - по пятерочке партия! Он засуетился:
- Глеб, ты извини, я не при деньгах! - и пошутил неловко. - Автобусными талончиками ты, полагаю, не возьмешь?
- Ладно, старик! - хлопнул его по плечу Карапузин. - С нищих писателей не берем.
Пошутил друг-приятель Глебушка, а получилось точно: нищим выглядел писатель Зеленин рядом с "мелкой сошкой" - полуторатысячным, хромовым, страдающим Вовой.
Они вышли вместе.
Темно было. Порывами налетал из-за угла ветер. Вова поднял воротник. И опять затосковал, заскулил прямо:
- Эх, жизнь!.. Куда пойти? Куда податься?
И топтался на месте, не уходил, будто ждал, что Зеленин вот сейчас нежно обнимет его за плечи и поведет к себе - врачевать израненную душу.
Зеленин не прореагировал. Тоже поднял воротник, буркнул: "Пока", - и пошагал прочь.
И вот, когда шел он, зябко сутулясь, сквозь сырую, ветреную ночь, и стукнула ему в голову эта самая мысль:
Господи! Как же хорошо, как благородно у классиков-то начиналось!., "играли в карты у конногвардейца Нарумова"… В карты! Да еще, наверное, по-крупному.
И компания у конногвардейца, вроде, не шибко положительная собиралась. Герман, скажем… старуху графиню в конце концов уморил. Да и Томский тот же - хлыщ салонный. Шампанское хлестали! - с утра пораньше. А все приличные люди… Тут же! И водку не пьют. И не уморили никого, наоборот даже - сами жертвы невинные (Вовик-то этот). И не в карты режутся - в шахматы играют… А срамотно почему-то, погано - ну, просто вот плюнуть хочется.
Зеленин так и сделал - плюнул.
ТРЕНЕР СУВОРОВ
Поговорим сначала о памяти. Об этой стихийной, расточительной, ненадежной штуке. Да, ненадежной. Один мой старинный друг, поэт, еще в молодые свои годы воскликнул: "До чего ж не надежна ты, память людская, сколько в складках и складах твоих чепухи!" Дескать, всё поперезабудешь к аллаху со временем, а какая-нибудь ерундистика возьмет и врежется - навеки. Ему, кстати, врезались навеки такие вот сведения из школьного учебника географии: "Река Миссисипи ежегодно выносит в море пятьсот миллионов тон ила", А спрашивается - зачем?
Н-да… А может, все как раз наоборот? Может, память наша надежна, мудра, бережлива? По отношению к себе самой бережлива: отбирает и хранит лишь главное, лишь самое необходимое - не казавшееся тебе когда-то ни главным, ни необходимым - и старательно оберегает себя… от чего же оберегает? От пустяков? Да нет, пустяки-то, бывает, крепче другого прочего помнятся, как другу моему - эти миллионы тонн ила. Но и они помнятся каждому свои. Вот он запомнил, ночью подыми - скажет, а я, чтобы привести здесь этот пример, - хоть много раз слышал его стихотворение и глазами читал, - опять вынужден был в книжку заглянуть: сколько там миллионов-то?
И тут, стало быть, загадка.
От чего-то иного, значит, сберегается она, от такого, что тебе, тебе именно, - такому, каков ты есть, каким стал и каким кому-то и для чего-то нужен, - помнить вовсе не надо, не следует. Так, наверное? И если так - все тогда в капризном механизме этом устроено и запрограммировано индивидуально.
Лично у меня память устроена, извиняюсь, хреново. Никчемнушная какая-то, бестолковая, невыгодная. Говорю об этом без кокетства, без желания покрасоваться: вот, мол, я какой! - не от мира сего. Меня самого эта никчемушность памяти частенько раздражает.
Я, например, не помню - никогда не умел запоминать - важные даты, необходимые цифры, мудрые мысли, полезные рецепты (вредные, впрочем, тоже: как, скажем, выгнать преследуемое передовой общественностью зелье без самогонного аппарата и дефицитных дрожжей). Прочту о чем-нибудь подобном или выслушаю - и… в одно ухо влетело, из другого тут же вылетело. Вез шороха и осадка.
То же самое - с людьми. Деятелей исторических не помню: императоров разных (кто, где, когда правил), трибунов, тиранов. Да господи! Нынешнее-то начальство, от самого высокого до непосредственного и близкого, толком не знаю: в смысле кто есть кто, за что конкретно отвечает и к кому из них по какому вопросу толкнуться следует. Хожу из-за этого вечно как дурачок, с вопросительно распахнутым ртом: "Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны принять за образцы?" А они, возможно, рядышком, под боком - отцы-то.
Да ладно, за начальство бог простит. Вот что самое обидное и непростительное: правильных, разумных людей, с которыми сводила меня жизнь и от которых мог я почерпнуть много полезного, школьных наставников, в частности, наполовину перезабыл. Если не больше.
Зато хорошо помнятся лица и судьбы разных чудаков блаженных, недотеп, крепко "вывихнутых" на чем-нибудь граждан и даже - прошу простить мне грубое слово - вообще придурков. Отчего это - не могу судить.
Ну, вот… Одним из таких чудаков, из "вывихнутых", как нынче понимаю, был и тренер Суворов, о котором захотелось мне вдруг рассказать. Как говорится - чем богаты…
Впервые увидел я его, когда в нашем горняцком городке, при клубе "Шахтостроитель", начала работать секция бокса. Бокса! - вообразите себе, - не чего-то другого. Гром с ясного неба, цирк с дрессированными слонами, магазин с бесплатными конфетами не потрясли и не восхитили бы нас сильнее, чем открытие такой секции. Окраинные пацаны, изощренные в сражениях улица на улицу и в сражениях этих поочередно изнемогающие, мы воспрянули духом: вот оно, спасение. Теперь нас обучат, как неотразимым ударом бить супостата под дых, в "пятак" и в челюсть! (О том, что "супостат" сам может обучиться этим же приемам, никто, разумеется, не подумал.).
На первое занятие привалило нас, худосочной, заморенной шпаны, человек восемьдесят. Раздетые до трусов, мы стояли, в две шеренги, в длинном, низком бараке - спортзале клуба - готовые на все. Ревниво косили глазом на "вражеские" фланги. Напрягали отсутствующую мускулатуру. Тужились выпятить грудь. Выпячивались, увы, только животы, взращенные на лебеде и капусте.
А перед строем нашим, наскакивая на нас, отскакивая. смешно, петушком, подергиваясь снизу-вверх, бегал маленький сухощавый человечек, страшно похожий на великого полководца Суворова. Даже хохолок у него был точно таком же. (Мы еще не знали, что и фамилия у тренера - Суворов.) Казалось, сейчас человечек выкрикнет что-нибудь такое, вроде: "Пуля - дура, штык - молодец!" - и поведет нас на штурм редутов и бастионов.
И атаку тренер Суворов нас не повел. Он другое испытание устроил - "отборочный экзамен", какому в те времена частенько подвергали новобранцев в секциях бокса. Велев нам рассчитаться на первый-второй, тренер сам надевал перчатки очередным дуэлянтам (перчаток, избитых до белых проплешин, имелось всего две пары) и заставлял их "поработать" несколько минут.
О, это было великолепное двухчасовое побоище! Мы самозабвенно, сладостно валтузили друг дружку. Нашим физиономиям, животам, бокам, испытавшим жесткость голых кулаков, палок и даже кастетов, перчатки были не страшны. Ерунда, щекотка. Все равно, что подушками драться.
Непонятно вот только было - зачем тренеру Суворову понадобилось разыгрывать эту баталию? По окончании-то ее он объявил, что принимаются в секцию все.
Все, конечно, не остались. После праздничного экзамена начались тренировки, изнурительная будничная работа, скучная, однообразная - и пошел отсев. Еще и потому потекли пацаны из клуба, что тренер Суворов тогда же, на первом занятии, предупредил строжайше: применять бокс в уличной драке нельзя. Это нечестно, постыдно и - вообще… приравнивается к холодному оружию, могут дать срок.
Но первую потерю новообразованная секция понесла в тот же день. Потерей этой был я.
Тренер меня обидел. Когда мы уже налупцевались досыта, он придумал еще одно упражнение - на проверку силы. С потолка зала свисали гимнастические кольца - единственный пока спортинвентарь, не считая облысевших перчаток. Тренер заставил каждого ухватиться за них и подтянуться - сколько сможет. Наступила моя очередь. Я повис на кольцах, как государев ослушник на дыбе. Проступили ребра сквозь синюшную кожу. Выперла над животом какая-то острая косточка (раньше я ее не прощупывал). Тренер Суворов подскочил ко мне козликом, больно щелкнул по этой косточке и высоким, дребезжащим голосом крикнул:
- Ишь какие петухи к нам жалуют!
Кругом засмеялись.
"Сам ты петух!" - зло подумал я, спрыгнул на пол, сгреб в охапку шмотки, сложенные кучкой у стены, и ушел… на полгода.
Когда я вновь переступил порог спортзала, то увидел его сильно преображенным. Новенькая "шведская стенка" закрывала унылую штукатурку. Стояла отшлифованная уже руками и задницами "кобыла". Горка "матов" громоздилась за ней. И даже был растянут посреди зала ринг.
Удивительно! - тренер Суворов узнал меня.
- Ты чего сбежал тот раз? - спросил он.
- Да так… - замялся я. - Мать ругалась.
- А теперь? Теперь можешь? Я кивнул.
- Ну, давай, давай, давай - раздевайся! - заторопил тренер.
Опять он устроил мне экзамен (потом я узнал, что для него это был необходимый ритуал: подвергать всех новичков боевому крещению). Но теперь проверял меня "на вшивость" паренек уже поднатасканный - поджарый, мускулистый, проворный. Ох, и погонял меня этот дурачок, обрадовавшийся на бесплатное, из угла в угол. "Bcё! Не примут!" - тоскливо думал я, не успевая заслоняться от его хлестких колотушек.
Однако тренер Суворов меня неожиданно похвалил: - Молодец! Держишь удар. Я еще тогда заметил, что ты способный.
Mue оставалось лишь благодарно хлюпнуть расквашенным носом.
Обнаружилось, что зачуханный наш клуб "Шахтостроитель" превратился за эти полгода прямо-таки в спортивную фабрику. Кроме бокса, работали секции: лыжная, легкоатлетическая, гимнастическая и - неслыханное дело! - секций фехтования. Последняя открылась только что. Суворов раздобыл где-то четыре ржавых эспадрона - и тут же кликнул охотников в мушкетеры. Охотники сыскались: многие из нас посещали не одну секцию.
Понятно, всеми секциями руководил неутомимый, семижильный тренер Суворов. За одну зарплату, без полставок, надбавок и премиальных. Без выходных дней и отгулов - само собой. Он и ночевал здесь, в маленькой комнатушке, служившей раздевалкой и одновременно складом спортинвентаря. Там, в уголке. Суворов оборудовал себе ложе из двух спортивных "матов". Третьим он укрывался. Где-то, на далекой 4-й Кирпичной улице, существовала у него тетка, у которой Суворов был прописан и которую навещал раз в неделю, да по красным праздникам.
И еще деталь, немаловажная: почти во всех командах - лыжников, гимнастов, легкоатлетов - Суворов был, так сказать, играющим тренером, лидером и капитаном. Только на ринге не выступал, объясняя это давним повреждением головы. "Травма, - произносил он редкостное тогда слово. И добавлял более понятное всем в послевоенные годы: - Контузия".
Вот под руководством такого замечательного, или ненормального (не знаю, как точнее сказать), человека и начиналась моя спортивная биография. Теперь существует модное словечко "фанат". Тогда мы его не знали. "Энтузиаст" - слишком высоко и красиво, к тому же подразумевает определенную сознательность ради святой конечной цели. "Одержимый" - самое подходящее. А еще лучше - "ушибленный".
Откуда он к нам свалился, мы не знали. Скорее всего - принесло послевоенной демобилизационной волной. Обезлюдевший за войну тыловой наш город тогда быстро наполнялся новыми жителями. В том числе и спортсменами, преимущественно, почему-то, футболистами, парнями (нам казалось - дядьками) довоенной выучки. Только у нас в городке (а по сути он был всего лишь заречным районом самого города) насчитывалось четыре команды: "Шахтостроитель" - естественно, "Ферросплавщик", просто "Строитель" и "Железнодорожник". Высококлассные команды! Теперь вон болтается где-то в классе "Б", на задворках его единственная… я даже название ее затрудняюсь вспомнить - не то "Угольщик", не то "Забойщик". А тогда! Какие матчи происходили! Какие блистали звезды! Помню вратаря Беню, гуттаперчевого еврея, человека без костей, бравшего любой мяч. "Второй Хомич", - называли его. Поклонники лезли в драку: "Первый! Это Хомич ваш второй!" Помню однорукого защитника, стокилограммового чистильщика Скалу - грозу форвардов. Не знаю, фамилия это была или кличка, но волны нападения разбивались об него буквально как о скалу.
Одним из таких пришельцев был, как видно, и наш тренер.
Любили мы Суворова? Уважали? Не скажу, чтобы очень. Хотя должны были - по идее. Ведь в рекордные сроки он превращал нас, доходяг, в атлетов, бледных червяков - в манильскне канаты. Но… слишком прост был тренер, доступен, демократичен, без суровости и загадки, которые порождают почтительный трепет. Он был одним из нас. Первым, но - одним из. Первенство же его принималось как должное, без зависти и восхищения - тренер ведь. Потрепаться любил Суворов, по хвастаться былыми спортивными подвигами. Однако и подвиги его не вызывали у нас восхищения, возможно, потому, что обязательно содержалась в каждом из них какая-то нелепица. Вот, например: бежал он где-то когда-то, на каком-то первенстве Сибири и Дальнего Востока восемнадцать километров. И какие-то паразиты-соперники заделали ему "козу": всем участникам утром - шоколад, а ему - свиной шницель с капустой. "От такой нишцелюга!" - Суворов складывал вместе две ладошки. Ну, его на дистанции и скололо. Вдобавок, ему мазь лыжную подсунули не ту. "Я же не скользил! - возмущенно дребезжал тренер. - Бегом бежал! Как лось!" "Как лось" - слышать из уст миниатюрного Суворова было забавно. Главный наш остряк Лешка Пашкевич запустил после этого рассказа шутку - как бы от имени тренера: "И тут врываюсь я, а за мной - ещё два таких же амбала!"
- А все-таки я их, гадов, тогда уделал! - хорохорился Суворов. - Всех!.. Снял кандидата в мастера, как ненки с молока!
Мы не верили. Хотя знали: может. И такие вот, не украшающие его, байки мог рассказывать о себе тренер Суворов.
Шел он как-то к тетке. Ночью. А это у черта на куличках. Там через пустырь надо топать, а потом еще по старой, брошенной, узкоколейке километра три. И перевстретили его двое мазуриков. "Здоровые бугаи!" - снял глазами Суворов. Ну. как положено: "Дай закурить". "Не курю", - это тренер им. "Ах, не куришь, падла! Тогда раздевайся!"
Ну?! - придвигались мы, ожидая услышать эффектную концовку: как уложил он этих мордоворотов крест-накрест.
- Убежал! - радостно сообщал Суворов. - Так рванул - кустики замелькали!
- Не догнали, значит? - не скрывая ехидства, спрашивали мы. Обидно было знать, что тренер наш петлял меж кутов, как трусливый заяц.
- Меня?! - Суворов не замечал издевки, горделиво вскидывая носик, - Попробуй меня догони!
Вот это точно: догнать его было мудрено. Да просто невозможно. Нa километровой дистанции он легко уходил от лидирующей группы на полкруга. На километровой всего! - и на полкруга.
А знаменитый его финиш на первенстве города по лыжам.
Наша команда проигрывала тогда эстафету четыре по десять километров. Проигрывала капитально. Суворов ушел на последний этап лишь пятым. Мы - трое бездарно профукавших предыдущие этапы - ждали его на финише. Не его, увы! Дожидались конца соревнований и собственного позора. И увидели… тренера. Это было невероятно! Метров за тридцать до финиша он вынырнул вдруг из-за спины двух рослых, идущих рядом, ноздря в ноздрю, лыжников. Боже, как он шел! Каким смертельным накатом! Он рвал себя, распластываясь чуть не в "шпагат". Палки взвивались выше головы. Слезы и сопли летели с воспаленного чела. Ослепшие глаза леденели жуткими бельмами…
И он вырвал победу!
На последнем метре!
Так и вонзился в нас, кинувшихся ему навстречу.
…И вовсе он не был трусом. Один случай - печальный для команды - убедил нас в этом.
Лешка Пашкевич нарушил боксерскую заповедь - ударил на улице человека. Паскудно ударил, ни за что, на спор. Лешку дружки его приблатненные все подначивали: "Вот ты боксер, да? Разрядник. А можешь одним ударом мужика свалить? Так - чтобы с копыт? Или ты "по очкам" только умеешь? В перчаточках. Кто кого перетыкает". Лешка отшучивался: "Можно попробовать. Есть добровольцы? Ну, кто смелый? Становись", Но однажды они его дотравили. Выпивши были все. И Лешка тоже. Потому, наверное, и заелся. "Одной левой! - заносчиво сказал. - На спор!.. Кладу первого встречного".
Первым встречным оказался высокий молодой мужчина. Прилично одетый. Шел под руку с красивой девушкой. Девушка в этой ситуации не предусматривалась, но уговор был жесткий: первого встречного!
Лешка, едва доходивший мужчине до плеча, слегка придержал его правой рукой и нанес короткий, неуловимый удар слева. Мужчина как стоял, так и сел на "пятую точку" - будто из-под него ноги вышибли.
И все бы еще ничего: ну, схулиганил разок. Они ведь дальше пошли, пальцем его больше не тронули. Мужчина даже и не понял, что с ним произошло. Да как бы он понял, когда дружки и те не уследили момент удара. Видели, как Лешка мужчину правой рукой за грудь тронул, остановил, - и все. И тот уже сидит.
Но Леху признала девушка - видела его на каких-то соревнованиях - и догадалась, что это был за фокус. Как назло, девушка знала Суворова. Или - кого-то из его знакомых. Не суть важно. Важно, что дело получило огласку - и было общее собрание секции: суд над Лешкой.
Тренер, сгорбившись, сидел на табуретке. Мы, окружив его кольцом, молча болели за Лешку. Пашкевич был талант, кумир команды, душа ее и арматура. Сочувствовали и Суворову: чего уж так убиваться? Ну, дурак Лешка, дуракам поддался. Но ведь не смертельный же случай. И мужчина тот через пять минут проморгался.
- Правда, Леша? - тоненько спросил тренер. - Только честно.
- Ну, правда, правда! - нервно дернулся Лешка. - Ну, что теперь?!
Тренер вдруг заплакал. Горько так заплакал, плечи у него затряслись, как у обиженного мальчишки.
Мы переглянулись: во псих! И перемигнулись: пронесло! Раз плачет - значит, простит, выручит нашу Первую перчатку, отвоюет.