- Ну, а как же насчет запрета? Здесь вроде запрещено ловить? Бон и объявление висит.
Спросил тонким почему-то голосом, подрагивающим, а получилось - словно бы ехидно, с намеком.
Рыбак долго молчал, все ниже клоня голову. Губы у него сжимались в полоску, желваки набухали. Я решил уже, что он и слова больше не проронит. Но рыбак, резко вскинув подбородок, вдруг заговорил.
- Перераспротак твою в перетото и в перевотэто! - с невыразимой горечью сказал он. - Всю неделю мантулишь на этом пекле!., наверху! на лесах! Выполняешь и перевыполняешь! Санатории-профилактории им, гадам, строишь - в рот их, в нос, в уши, в потроха! Раз в неделю соберешься отдохнуть по-человечески - и тут тебя догонят! Там запрещено, здесь запрещено, кругом запрещено! В гробу только не запрещено!.. А им можно! Им все можно!.. Там сидит… прорабишка какой-нибудь, мастеришка, начальник хренов, дерьмо, козявка - а весь в коврах, в телевизорах, бабах - в импорте, в бриллиантах! Такие деньги получают ни за что! Да ещё воруют, паразиты!..
Я молчал - подавленный, обалдевший! Рыбак же все больше распалялся.
- Воруют! - воздел он руки. - Как воруют-то!! - и выхватив из кармана сшивку каких-то пожелтевших газетных вырезок, обличительно потряс ими. - Вот! Во-от!.. Это же - волосы дыбом! Конец света!
Закончил свою филиппику разгневанный пролетарий неожиданно и странно. Вскочил, нервно собрал удочки, прыгающими руками кое-как увязал их в пучок, подхватил сумку с карпами, пробежал мимо меня, сел в эти самые раскошные "жигули" и так рванул с места, что мелкие камешки из-под задних колес шрапнелью ударили по моим джинсам.
Я постоял, подивился на это явление, ни черта не понимая, - чумовой какой-то товарищ, ужаленный! - потом перебрался по трубе через кювет. Труба была скользкой: из микроскопических дырочек били игольчатые, почти невидимые фонтанчики - увлажняли ее. Занять насиженное и, надо думать, прикормленное местечко я не решился, - очень уж открыто здесь было, голо, дискомфортно, - двинулся вдоль канавы. И вскоре набрел на двух белоголовых хлопчиков. Они сидели среди высокой травы на маленьком вытоптанном пятачке, словно в скрадке, открытые только сверху, и настолько были увлечены делом, что не услышали, как я подошел. Я осторожно покашлял. Пацаны вздрогнули, разом оглянулись и утянули головы в плечи.
- Ну что, орлы, каковы успехи? - бодро сказал я.
- Да мы, дядя, так, - заюлил тот, что слева, - мы это… мальков ловим… для аквариума.
- Ara, для аквариума! - закивал его дружок: Но тут у него нырнул поплавок.
- Ой! - испуганно вскрикнул он, вытягивая небольшую кефальку.
- Ну вот, Петька, опять ты! - упрекнул его товарищ.
- Да я что, нарочно? - плаксиво заоправдывался Петька. - Она же сама!
Кефалька, выгибаясь, прыгала на траве. Петька не решался к ней притронуться. Даже не смотрел на неё, отвернулся.
Я снял кефальку с крючка, полюбовался ею, отбросил рубашку, прикрывавшую проволочный садок (я его сразу заметил): там уже лежало с десяток таких же рыбок, заснувших.
- Что же вы ее на солнце держите, - сказал. - Опустили бы в воду. Пропадет ведь.
Пацаны обреченно молчали.
- Эх, рыбаки! - вздохнул я. - Ну, ладно… Глубоко тут - нет? Если на ту сторону перебрести.
- У-у, дядя, глубоко! - оживились пацаны.
- Да здесь еще трясина - засасывает!
- Ага, ил сплошной!
- Вы, дядь, садитесь рядом - места хватит.
- Вон удочка у нас, запасная. Берите.
- Спасибо, - поблагодарил я. - Чего ж вам мешать, тесниться. Пройду еще… Садок-то опустите в воду.
- Опустим, дядь, опустим! - радостно заверили пацаны.
Еще маленько я прошел, высматривая местечко на берегу, а когда поднял глаза, увидел, как метрах в двадцати по курсу двое мужиков торопливо сматывают удочки. Один, ухватив за лямку рюкзак, боком кинулся в заросли. Второй замешкался, метнулся туда-сюда и вдруг, развернувшись, прыгнул через канаву. То есть хотел прыгнуть, но оскользнулся и булькнул в метре от берега. И стремительно начал тонуть. Неуклюже, словно спутанный, развернувшись, он пытался рывками дотянуться до травы, но под ногами не было твердой опоры, с каждым судорожным толчком он только глубже погружался и уже хлебал ртом воду.
- Руку! - заорал я, плюхаясь на живот. - Не толки ногами! Вытаскивай их!.. Держись на плаву!
Отпячиваясь, извиваясь ужом, помогая себе коленями, подбородком, свободной рукой, я кое-как подбуксовал его к берегу. А тут уж он сам закостенело вцепился в коренья трав, продышался, вылез. Стоял - весь в ряске, в тине, мотал головой, отплевывался.
- Ну? - спросил я. - С легким паром?.. Нашел место купаться! Мало тебе Черного моря?
- Придурок! - выговорил рыбак.
Смотрел он куда-то поверх моей головы, и я решил сначала, что это он о себе - столь не лестно. Но ошибся.
- Ты бы еще ружье взял, придурок! - злобно продолжил он. - Или фуражку милицейскую нацепил, вместо этой бородавки!.. Понаедут… придурки, тунеядцы! Деньги им, падлам, девать некуда… "Черного моря мало!" - передразнил ои меня. - А тебе мало, да? Шарашишься тут… ту-рист! - Он снял штаны, резко встряхнул их, обдав меня грязными брызгами. - Ну, что выпялился? Медаль ждешь - за спасение утопающих? Счас откую - по ряшке!.. - И, повернувшись к зарослям, закричал: - Э-гей! Серега! Давай сюда! Иди, не бойся!.. Тут одному медаль выдать надо!
До меня дошло - сванка! Они же меня все - и хлопчики, и пролетарий тот дерганый - из-за шапочки этой и вполне закавказского моего облика (если издалека или внезапно) за местного деятеля, за рыбоохраиника какого-нибудь приняли, который сам лопает в три горла, жиреет, а над другими, у кого всей радости-то - раз в неделю с удочкой посидеть, руку правую потешить, измывается, сволочь такая, дохнуть не дает. Выходит, как Печорина, судьба (да какая там судьба - сытая прихоть бездельника) кинула меня в "круг честных контрабандистов", - то бишь, честных браконьеров, как он, я "встревожил их спокойствие" и даже - о ужас! - едва не утопил человека.
Я развернулся, пригнул голову (не огрели бы чем сзади!) и быстро пошагал прочь.
Такую вот шутку сыграла со мною сванка. Крепко подозреваю, что за всю историю невинного браконьерства на канавах это был первый случай появления там "гонителя", вообще - постороннего человека. И надеюсь - последний. Я, во всяком случае, на канавы больше не ходил. Хотя мог бы, поменяв предварительно свою сувенирную шапочку на какой-нибудь стандартный головной убор. Однако столь неудачный, конфузный дебют охладил мой пыл, канавы перестали меня интриговать, и я перешел на легальный морской промысел. Здесь не надо было ни хорониться, ни оглядываться, ни напрягать спину в ожидании сурового окрика.
На море изредка поклевывала усатая барабулька, симпатичная рыбка длиною в сигаретку, да столь же редко, но зато мертвой хваткой брал ханластый морской дракон из многочисленного семейства скорпенообразных, распространенного от Арктики до Антарктики. В этом мелком разбойнике, напоминавшем внешностью нашего континентального ерша, всего-то и достатков было, что башка, смертельно ядовитый шип на загривке, пузо да хвост. Но зато охота на него оказалась увлекательнейшим занятием, настоящим спортом, азартным и опасным.
Во-первых, приходилось нырять за мидиями (дракон лучше всего клевал на мускул этих моллюсков), во-вторых - с немалым риском обезвреживать грозную добычу. Я вытягивал ощетинившихся дракончиков на пирс, глушил их резиновым шлепанцем, осторожно - не приведи бог уколоться! - отсекал ножом ядовитый шип, вместе с несъедобной головой. Оставшиеся пустяки складывал в полиэтиленовые мешочки и замораживал впрок в холодильнике. Землячество наше - трое моих друзей и супруги их - заинтересованно следило за моими хлопотами. Давно донимали нас жены, просились на пикник, очень их сооблазняла лесистая горушка, маячившая вдали, за угодьями рыбхоза. Так что к неходу недели, когда в холодильнике скопилось тридцать хвостов (две полулитровые банки!), было объявлено торжественное съедение дракончиков.
На горе уже, на облюбованной под бивак полянке, дамы ошарашили нас новым капризом: какой же это пикник без вина?! До этого они вполне одобряли антиалкогольные строгости, царившие в курортных местах, а тут прямо засрамили нас: эх вы! а еще мужики! Кулинарные свои познания призвали на помощь: дескать, к рыбным блюдам полагается подавать белые сухие виноградные вина - как-то: "Цинандали", "Гурджаани", "Цоликаури", а также столовые - "Баян-ширей" в "Сильванер". Тогда, оставив их под присмотром четвертого мужчины, трезвенника по убеждению, а не по принуждению, мы втроем отправились на разведку в деревеньку, крыши которой проглядывали впереди меж деревьев.
Странное селение открылось нам: совершенно пустое, словно бы вымершее. Только бродили по единственной улице пыльные свиньи, да грелись возле некоторых домов новенькие "волги". Но в первом же дворике, где ворохнулась жизнь, мы обрели искомое. Самый бойкий из нас, поэт Володя, окликнул хозяина.
- Папаша, неплохо бы вина выпить, - сказал он с развязностью Остапа Вендера.
С минуту хозяин подозрительно разглядывал нас. Ни смуглая физиономия полубурята Володи, ни мои сивые патлы (сванку я предусмотрительно засунул в карман), видимо, не внушали ему доверия. Но рядом сиял рыжей бородой, неистребимым российским простодушием, молодой открытостью наш романист Миша - и на нем взгляд хозяина отмяк.
- Ест вино, - сказал он. - Только плохой. Прошлогодний. Хочешь - попробуй.
Он завел нас в кладовку. Десятка полтора гигантских посудин стояло там в ряд. Такого количества жидкости хватило бы па все лето - поливать огород. Или - на несколько кавказских свадеб.
- Этот совсем пропал, - тыча пальцем в бутыли, бормотал хозяин. - Этот тоже совсем пропал… Этот, может, не совсем пропал.
Мы попробовали не совсем пропавшее вино. Было оно красным, кислющим, слегка напоминало вкусом "изабеллу".
- Да, это не "Баян-ширей", - согласился Володя. - Но - берем!
- Шесть рублэй, - сказал хозяин, нацедив трехлитровую банку.
"Однако!" - переглянулись мы. Но деньги выложили. Тогда хозяин, понизив голос до шепота, сознался:
- И чача тоже ест. Только слабый. Старый.
Попробовали чачу, выдохнувшуюся двадцатиградусную водичку, и - эх, гулять так гулять! - решили купить бутылочку.
- Сэмь рублэй, - сказал хозяин. Ай. хороший человек! Сделал-таки скидку против сорокаградусной казенной водки.
На обратном пути Володя вдруг разродился стихами. Он ехал сюда с намерением поработать, но работа у него не пошла - и каждое утро Володя уныло приветствовал нас перефразированным девизом "серапионовых братьев": "Здравствуй, брат! Писать очень неохота". И только здесь за околицей деревни "Слабая Чача" (как мы ее сразу же окрестили) ему наконец запелось:
- А здесь, признаться, неохота
Работать до седьмого пота -
Когда напротив есть "Инкит"
И море бирюзой горит! -
неожиданно продекламировал он, помычал, отбивая рукой такт, и закончил:
- Да за горушкою селенье,
Где - если одолеть подъем -
Начачишься до изумленья…
Туда и сходим мы втросмі
Была в стихах неправда, или, мягче сказать, поэтическая вольность. Дело в том, что "Инкитом" сам Володя не увлекался, даже вполне презирал это заведение, после того, как его однажды угостили там шашлыками из протухшей свинины, зажаренной на сковородке и лукаво нанизанной на шампура. Начачиться до изумленья "не совсем пропавшими" напитками нам тоже не удалось. Но аппетит они подогрели - и оттого, наверное, морские дракончики, поджаренные на костерке, дымком пропахшие, показались нам ничуть не хуже ресторанной кефали. Более того: по общему приговору они напрочь зашибли её своим несравненным вкусом.
…А кефаль поймал Акакий Аграбиа - мрачный красавец, отец двух юных витязей, стройных, нежных и загадочно-молчаливых. Поймал руками. Акакий совершал перед завтраком ежеутреннюю оздоровительную прогулку вдоль берега озера. Кефаль выплыла из пучины на мелководье и остановилась в метре от уреза воды, сдержанно пошевеливая хвостом. То ли на солнышке грелась, то ли залюбовалась редким экземпляром гомо сапиенс.
- Цып-цып-цып! - сказал Акакий, присев на корточки. - Иди сюда, дарагой. Не бойся - ничего не будет.
И когда доверчивая рыбина подплыла к подошвам его башмаков, хищно схватил её под жабры.
Так, на прямой руке, не забрызгав белых штанов, гордый Акакий и пронес эту полуметровую дурочку на кухню - мимо изумленно подавившихся манной кашей сотрапезников.
Даже невозмутимые обычно сыновья его привстали из-за столика и сделали движение навстречу отцу.
Но Акакий, не укорачивая шага, строго бросил им:
- Это будет на ужин.
Вышколенные мальчики враз кивнули, потушили глаза и с достоинством вернулись к своему завтраку.
ВИТЯ
В третьем классе, в самом конце учебного года, появился у нас новичок.
Было уже тепло и сухо, оттаявшая после долгой зимы пацанва стекалась в эти дни к школе пораньше, чтобы поиграть, побеситься на большом, утоптанном пустыре - месте наших сражений в запретную "чику", благородных рыцарских поединков один на один и кровожадных драк стенка на стенку. Бесился на пустыре обычно мелкий народ, первоклашки да второклашки. Мы же - те, которым от силы месяца через полтора предстояло сделаться четвероклассниками и, значит, выпускниками (школа наша была начальной), вели себя достойно: посмеиваясь, наблюдали за их возней со стороны. Но в этот день, особенно яркий, прямо летний, щенячий восторг охватил почти всех, даже несколько лбов-четвероклассников не устояли на месте. Мелюзга затеяла на них охоту, окружала, висла гроздьями, стараясь повалить… Новенький возник неожиданно.
Вдруг все увидели: стоит с краешку незнакомый пацан - чистенький, довольно упитанный, красиво причесанный на косой пробор, в белой матроске и - что уж ни в какие ворота не лезло - в коротких штанах до колен! Стоит, интеллигент конопатый, и удивленно рассматривает нас, как мартышек. Словно его папа и мама за ручку в зверинец привели: полюбуйся, мол, детка, какие тут рожи.
Я оглянулся на ребят - глазами спросить: кто такой? - а когда повернулся обратно, этого придурка уже били.
Мгновенное начало драки я пропустил, увидел сразу разгар её. Конопатого азартно лупцевали - сумками, портфелями, фуражками; кто-то, оттесненный спинами, высоко выпрыгивал, пытаясь достать сверху, через головы дорвавшихся счастливчиков, ботинком, снятым с ноги… При всем том, как ни удивительно, это была именно драка, а не избиение. Потому что новенький не убегал. H не закрывался. Набычив круглую голову, зажмурившись, он отчаянно сражался - молотил кулаками воздух. Доставалось иногда и летевшим в него портфелям.
Проклятие школы, вечный второгодник Гошка Мыло, достал из кармана своего совершеннолетнего пиджака коробку роскошных папирос "Северная Пальмира", закурил и, лениво щурясь, сказал:
- Упорный… козлик.
А еще через час с новичком дрался я.
Это случилось на первой же перемене.
Мы уже успели узнать, что зовут новенького Витя Пророков, что приехал он из города Свердловска вместе с мамой, инженером-конструктором, и что ему недавно исполнилось одиннадцать. Тут мы, переростки военных лет, уважительно загудели: ишь ты, шустрый какой - еще одиннадцать, а уже в третьем классе… в четвертом, считай! Но больше всего нас поразил последний Витин ответ. "А что у тебя с лицом?" - спросила учительница Ольга Игнатьевна (лицо у новичка, после недавней схватки, было все в красных пятнах). Класс замер. Судьба новичка висела на волоске. Витя вскинул подбородок и - никто не ждал такого - гордо отчеканил: "Не беспокойтесь - это не заразно". У Ольги Игнатьевны полезли вверх брови. "Н-ну. - сказала она, - гляди сам… тебе виднее".
Так вот, на перемену новенький не пошел: достал платочек и принялся оттирать затоптанный первоклашками портфель.
А я, пробегая мимо, решил ободрить его - за геройский ответ. "Молодец, незаразный!" - крикнул и слегка щелканул по затылку. И тут же получил за свой порыв в морду. Но как получил! Этот ненормальный ударил меня но щеке. Прямо будто граф какой-нибудь: вспыхнул и дал пощечину. Я опешил - сроду у нас так не дрались - и, наверное, скушал бы оплеуху, если бы он сам не помог мне. А он, как там, на пустыре, набычил голову и двинулся на меня, молотя кулаками воздух. Ну, это было совсем другое дело! Балда этакая - лицо-то оставлял незащищенным. Я отступил на шаг и снизу вверх набуцкал ему по мусалам. И, конечно, до крови разбил нос. Просто невозможно было не разбить при такой Витиной позиции. Обмен получился вполне достойный, в мою пользу, и я приготовился к тому, что мы сейчас разойдемся. Но не тут-то было. Новенький поднял лицо, попробовал языком юшку, убедился на вкус - кровь! - и снова хлестанул меня по щеке. И опять принял стойку.
Мне сделалось скучно. Что же это, всю перемену его теперь валтузить? Да хоть бы драться-то умел. А то… научили поросенка пощечины лепить.
Слепые кулаки его были мне не опасны, но он лез и лез на меня настырно. Я посторонился, пропустил его и - "да пошел ты начисто!" - сильно толкнул ладонью в затылок. Витя улетел под ноги Гошке Мыло, сразу же вскочил - и я уже подумал обреченно: "Сейчас начнется!" - но тут, на мое счастье, вернулась зачем-то в класс Ольга Игнатьевна.
- О, господи! - вздохнула она. - Уже!.. Мыльников, уйми ты их Христа ради.
- Да всё, всё, - сказал Мыло, придержав новичка за плечи. - Они уже разобрались. Больше не будут.
Но сам-то Мыло, как выяснилось, не считал, что мы с Витей разобрались. На большой перемене он подошел ко мне, помолчал, покидал на ладони пятак, потом сунул его в карман и, глядя в сторону, небрежно этак спросил:
- Ну что, будем дрессировать козлика? Или как?..
Вот уж когда мне сделалось не просто скучно - тоскливо. Опять он, гад, советовался со мной.
Жуткий был тип Гошка Мыло - подпольный предводитель подпольной шпаны. Никто этого не знал. Немногие полупосвященные, вроде меня, лишь догадывались. Учителя считали Гошку тупицей, смотрели на него, как на неизбежное зло, в первых классах еще вздыхали сокрушенно: "Мыльников, Мыльников, на что ты в жизни пригодишься? Землю разве копать". Когда же Гошка заматерел окончательно, примирились и даже научились извлекать пользу из его второгодничества: Мыло помогал им держать в послушании школьных озорников.
Знали бы учителя, кому они сочувствуют и на кого опираются. Мыло не был тупицей - уж это мы хорошо знали. Правда, уроков он никогда не готовил. Зачем? Достаточно было вокруг смышленых папанов, всегда готовых подсказать ему или дать списать домашнее задание. По он и этим редко пользовался. Мыло не торопился из школы. Куда ему было торопиться - в землекопы? Гошка не собирался кайлить землю. Давно уже распланировал он свое будущее, вытатуировав на одной ступне установку: "Иди туда, где нет труда", а на другой девиз: "Всю жизнь под конвоем", - и теперь обстоятельно готовил себя к карьере профессионального урки. Чтобы начать её, Гошке не хватало паспорта и свидетельства об окончании школы-четырехлетки. И то, и другое должен был он обрести через год.