Раза два пассажир оглядывался - и тогда Мокрецов сбавлял шаг, делал безразличный вид просто так гуляющего. Они прошли мимо зоопарка, миновали базар, обогнули стадион и оказались на длинной и пустой полудеревенской улице. Тут пассажир остановился и кивком головы поманул Мокрецова к себе. Губы у Мокрецова невольно раздвинулись в извинительной улыбке, он как-то по-собачьи вильнул шеей и стал приближаться. Парень тоже как будто слегка улыбнулся, хотя издали трудно было разобрать. Мокрецов подошел совсем близко. Парень, резко оскалившись, ударил его тупоносым ботинком в коленную чашечку. Боль выстрелила в затылок - Мокрецов замычал и согнулся.
- Ходишь, шакал! Нюхаешь! - сквозь зубы сказал парень, - Я тебя, гада, определил! С Пашки полторы косых вытянул - с меня захотел! На тебе полторы косых!.. На! - и он еще дважды пнул задохнувшегося Мокрецова в правый бок.
Наверное, Мокрецов на минуту отключился. Потому что, когда он поднялся, вялыми руками стряхивая пыль, парня уже не было рядом. Вообще, на всей улице не маячило ни одной фигуры. Мокрецов стоял один, не решаясь сделать хотя бы шаг - сильно ломило в боку и коленке.
"Ну, что, Федя, скушал? - спросил знакомый уже голос. - Вот до чего ты докатился - урки тебя за своего принимать стали."
Мокрецов суеверно оглянулся.
Ни рядом, ни вдалеке никого не было. Хоть бы курица или собака.
"Мой! - обожгло Мокрецова. - Мой голос!.. И там, в трамвае, тоже был мой…"
Какой-то острый комок стал толчками подниматься у него из желудка и никак не мог выйти наружу.
Содрогаясь от икоты, Мокрецов сел на глинистый край кювета. Прямо в пыль.
Комок постепенно разбухал, теплел, плавной волной подступал к горлу.
Потом у Мокрецова защекотало в носу, и он молча заплакал.
ДЕДОВСКОЕ СРЕДСТВО
Теперь-то Нюрка Толкунова осмелела и даже распевает на гулянках частушку собственного сочинения:
Раньше были времена,
а теперь моменты:
раньше были колдуны -
теперь экстрасенты!
А был момент, когда один из этих самых "экстрасентов", нагнал на нее страху. Да и не только на нее одну…
История, о которой пойдет речь ниже, произошла у нас под городом, на тридцать восьмом километре, в поселке. Поселок так и называется "Тридцать восьмой километр". Он ничем не примечателен, безлик, как и его название. Ни колхоза здесь нет, ни совхоза, ни другого какого производства. Есть только ЛТП для алкоголиков (по местному - дурдом). Ну, еще остановочная железнодорожная платформа и магазин продовольственно-промышленных товаров.
Население в поселке, однако, держится стабильно. Даже помаленьку прибывает. Тут есть за что держаться. Огороды на Тридцать восьмом километре немереные, в отношении личного скота государство теперь поощряет, город с двумя колхозными рынками рядом, и сообщение прекрасное.
Народ здесь поэтому оседает цепкий, оборотистый и отважный. В бога не верят, черта не боятся, про экстрасенсов не знают, хотя и смотрят передачи по трем телепрограммам. Вернее, не знали, пока старик Шестернин не просветил всех.
Но это позже случилось. А сначала приехал на Тридцать восьмой некто Мозгалюк Степан Петрович. Откуда-то из-под Кишинева. Приехал, как говорится, на дожитие. Ему там, на родине, к старости климат будто бы начал вредить. Ну, приехал он, значит. Купил себе здесь домишко. Скотиной кой-какой обзавелся. Живет.
Человеком Мозгалюк оказался общительным, свойским. За короткое время он со многими в поселке перезнакомился, а с некоторыми успел даже и покумиться. Одно в нем было неприятно, чисто внешне: он почему-то кривился, морду косоротил. То ничего-ничего, а то скажет слово и скосоротится, подбородок небритый в сторону потянет. Ну, этому в поселке значения не придавали. Тут на всяких чудаков насмотрелись, привыкли. Тот же старик Шестернин, к примеру, постоянно подмигивал. И головой дергал. Мигнет, головой дернет - вроде как приглашает тебя: "Выйдем - поговорим!"
А Мозгалюк, значит, кривился. Ну и ладно. Его собачье дело. Никого это, повторяем, не трогало. До поры. А потом стали замечать, что у него вроде бы еще и глаз дурной. Тоже не сразу установили. Нынче ведь в подобные глупости редко кто верит, даже в таких не шибко цивилизованных местах, как Тридцать восьмой километр. Но факты, давно сказано, упрямая вещь. А факты мало-помалу копились. Такие, например. Зайдет он к кому-нибудь во двор, посмотрит из-под бровей, как бирюк, перекосоротится и скажет:
- У тебя, молодуха, вон тот петушок куриц топтать не будет.
Глядит хозяйка - и точно: до этого вроде намечался петушок, а тут ходит как вареный, жидким марается, перья у него начинают из хвоста выпадать, гребешок усыхает. Через некоторое время не петух уже, а мокрая курица. Хоть самого топчи.
Сперва думали, что у него исключительно на петухов глаз тяжелый - как глянет на которого, так тот и готов. Ну, а когда он таким же способом нескольких свиней изурочил, да еще на Москаленкова Ивана, местного фельдшера, рожу напустил, тогда поняли, что за фрукт к ним приехал. Особенно поразил всех случай с Иваном. До этого еще мнения разделялись. Одни говорили "дурной глаз", а другие не соглашались: просто, мол, совпадения. А тут завезли в магазин "Агдам". Ну, конечно, народ сбежался. А Иван без очереди полез. Ему по-хорошему говорят: "Встань в хвост, чем ты лучше других!" А он, как единственный в поселке медицинский работник, закуражился. "Ничего, перебьетесь. Пропустите одно лицо. Успеете алкоголиками стать".
Вот тогда стоявший тут же Мозгалюк и врезал ему:
- Да разве у тебя лицо? У тебя - рожа!
И привет: через два часа у Ивана - рожистое воспаление рожи. То есть лица.
Мозгалюка стали опасаться.
А как опасешься? Ему, как пенсионеру, делать особенно-то нечего, шарашится каждый день по дворам - и не выгонишь. Во-первых, неудобно, а во-вторых, боязно.
И вот однажды заходит он так к одному из своих кумовей, к Федьке Толкунову. Федьки дома не оказалось. Он завхозом работал в дурдоме и как раз уехал на лошади в районный центр за шифером. А дома была Нюрка. Крышу на стайке ремонтировала. Толкуновы только-только купили корову, и пока она у них прямо в ограде стояла, под открытым небом.
Мозгалюк обошел корову кругом, за вымя пощупал и говорит:
- Слышь, Нюра! Эта корова теленка тебе не принесет. Нетелью останется.
- Типун тебе на язык! - отвечает с крыши Нюрка.
- Ну, гляди, - скривился Мозгалюк. - А я предупреждаю.
- Еще и косоротится! - обиделась Нюрка. - Че косоротишься-то?
- Изжога у меня, - неохотно пояснил Мозгалюк. - Печет. Спасу нет.
- Совсем бы она тебя запекла, черта языкастого!
Нюрка, мало сказать, расстроилась, она прямо в отчаянье впала. Толкуновы и брали-то корову не столько ради молока, сколько ради будущего теленка. Они прикидывали, что если забьют на мясо двух боровков, которые у них откармливались, да вырастят бычка от этой коровки, то и расходы на нее покроют, и еще им минимум на пол-"жигуленка" останется.
Вечером вернулся Федор - Нюрка его и обрадовала: Мозгалюк корову сглазил. Федор даже в дом заходить не стал: сейчас, кричит, морду ему пойду расхлещу. Хорошо, рядом оказался сосед, старик Шестернин, остановил его.
- Сбесился ты, парень! Разве можно до него касаться! Ну, дашь ты ему разок в морду… А он тебя биополем ударит.
- Каким еще биополем-хренодролем? - изумился Федор.
- Эх вы, люди! - дернул головой Шестериин. - Телевизор цветной купили, такие деньжищи вбухали, а ни шиша не поумнели!.. "Каким, каким"!.. Рак напустит! - вот каким! Или туберкулез. И сгниешь. А он сопли утрет - и все.
Старик Шестернин, в отличие от прочих обитателей Тридцать восьмого километра, зациклившихся на своих узких огородно-базарных интересах, обладал широкими и разнообразными познаниями. Ежемесячно он получал журналы "Человек и закон", "Здоровье", "Наука и жизнь", выписывал, кроме того, "Известия" и "Литературную газету".
Тут же, возле калитки, где Шестернин успел перехватить разгоряченного Федора, он прочел ему короткую, но обстоятельную лекцию. Колдунов теперь нет, сказал старик Шестернин, точно так же, как шаманов и знахарей. Все, шабаш! Вывели их ученые. Под корень. Но расплодились взамен экстрасенсы. Эти посерьезнее будут.
- Ну, вроде комаров, - объяснил Шестернин для наглядности. - Помнишь: травили их, травили, а они только злее выросли. И размером больше. Вот так и экстрасенсы. Колдун - он что? Ну, дунет, плюнет, чирьяк куда-нибудь посадит, грыжу наворожит… А экстрасенсы на расстоянии действуют. Могут по телефону, в письменном виде или вообще по воздуху - биополем. Причем такие болячки присобачивают, против которых наука пока бессильна… И Мозгалюк, по всему видать, из этих самых орлов… Так что не ершись, Федя, - заключил Шестернин. - Прижми хвост. Ивана-то вспомни, Москаленкова.
- Ну-ну, - сказал Федор. - И что дальше? Выходит, он так и будет здесь орудовать? И ничем его ограничить нельзя?
- Вот этого я не знаю, - признался Шестернин. - Не могу сказать. Против колдунов, помню, было средство. А против экстрасенсов - не знаю. Врать не стану.
- А какое было против колдунов? Старик Шестернин замялся:
- Да глупость, конечно. Смех… Через потный хомут их прогоняли.
- Как это через потный? - не понял Толкунов. - В бане, что ли, хомут парили?
- Опять двадцать пять! - развел руками Шестернин. - На коне работаешь, а такого не знаешь. С потного коня должен быть хомут. С горячего.
- М-гу, - переломил бровь Федор. - Ну, это можно устроить. Это в наших силах.
- Федя, - старик Шестернин оробел. Понял, что лишнее сболтнул. - Так ведь то колдуны были, не экстрасенсы. Времена-то какие, подумай.
- Я его, курву, - зло сказал Толкунов, - не то что через потный хомут… я его за свою корову через игольное ушко прогоню!..
О дальнейших событиях даже рассказывать неудобно. Стыдно. Федору запала в голову эта адская мысль. И он на другой день приглашает Мозгалюка к себе, будто бы в гости. Ставит на стол бражку, режет свиное сало, лук кладет.
- Давай, Степан Петрович, угощайся. Нюшка, подливай куму. А я только на работу доскачу - директор чего-то вызывал.
Выбежал он во двор, прыгнул в телегу (лошадь у него уже запряженная стояла) и погнал галопом - до дурдома и обратно. Прилетел назад, хомут с коня долой и заносит его в избу.
- Ну-ка, - говорит, - специалист рваный, лезь через хомут!
Мозгалюк дико глаза вытаращил:
- Ты что, Федор, пьяный?.. Вроде бражку-то я пил.
- Лезь, поганая твоя морда! - кричит Федька. - А то башку отсеку! - и хватает лопату штыковую - возле печки стояла.
Мозгалюк видит - дело плохо. У Федьки, пожалуй, не заржавеет. Сунулся он было в дверь, а там Нюрка стоит. Со скалкой. Тоже баба оторви да брось.
Заплакал Мозгалюк и полез. Хотел фуфайку сбросить для удобства, но Федор не дал.
- Лезь так, осколок! Нечего тут шебуршами трясти! Мозгалюк просунулся до середины и застрял: вперед не может, назад не пускают.
- Федька! - взмолился он. - Вытащи меня ради Христа. Что же ты делаешь со мной, сукин сын!
- Ну-ну! - говорит Федор. - Ты мне горбатого не лепи. Тебя вытащишь, а потом руки отсохнут. Давай скребись сам. В другой раз будешь знать, как чужих коров портить.
В общем, пролез Мозгалюк через хомут. Встал у порога - весь склизкий.
- Эх, - говорит, - Федор, Федор! До чего же темный ты человек!
- Зато ты теперь очень светлый стал, - оскалился Федор. - Вполне прозрачный. Обезвреженный. Академик хренов… Петушиная смерть.
Мозгалюк после этого скандального случая упал духом, людей начал сторониться. По дворам, конечно, уже не ходит и предреканиями не занимается. Больше того: недавно у него собственный петух перестал кур топтать. И у коровы молоко пропало. Так что Мозгалюк сейчас ищет покупателя на свой домишко - хочет податься обратно под Кишинев.
Федор Толкунов держит себя героем и спасителем населения. А горластая Нюрка его распевает на гулянках вышеприведенную частушку.
Старик Шестернин, чувствующий, видать, во всем этом свою косвенную вину, иногда поправляет ее:
- Экстрасенсы надо говорить… дура!
- А мне до фени! - отмахивается Нюрка. - Зато по-моему складнее.
КОЛЬЦО С БРИЛЛИАНТАМИ
Вот история, середину которой недавно поведал мне мой приятель Вася Припухлов, концовку я восстановил сам - по наблюденным когда-то сценам, слухам, намекам жены и соседей, а начало, тому назад года два, слышал от случайной попутчицы в самолете и, признаюсь, воспринял его как анекдот. Теперь все это в прошлом, можно лишь улыбнуться, даже и посмеяться. Отчего бы действительно не посмеяться над прошлым, если жить мы теперь стали лучше - во всех отношениях: честнее, трезвее, богаче? В частности, Вася Припухлов бросил пить - причем задолго до объявления всенародной борьбы с этим постыдным явлением. А раньше он, надо сказать, крепенько зашибал, через что и угодил в действующие лица этой самой истории.
Итак, начнем сначала, то бишь со средины.
Середина
Значит, Вася (пардон, Василий Илларионович) бросил пить, образумился и - с целью накопить денег на машину - стал подрабатывать, проще говоря, шабашить во время очередных отпусков: он инженер-электрик высокого класса, голова у него светлая и руки золотые - его в любую "дикую" бригаду с руками этими отрывали, что называется. Накопил он в результате изрядную сумму, а именно - четыре тысячи без каких-то рублей. Накопил и думает: "Ну, еще пару сезонов, от силы три, поупираться - и, считай, с колесами я. В крайнем случае тысчонку можно будет в долг перехватить - у тестя".
Как вдруг читает в местной "Вечерке" объявление:
Если вы решили купить автомобиль…
АВТОМАГАЗИН № 4
предлагает автомашины "Москвич-412".
Для приобретения автомашины нужно иметь при себе расчетный чек на 7300 руб.
Доплата принимается наличными.
Вот тогда-то Вася и прибежал ко мне (мы через дорогу живем), бил себя в голову двумя кулаками сразу, содрогался от рыданий, выкрикивал:
- Лопух! Кретин! Недоумок!.. Вот этими самыми руками! Три с лишним тысячи… И куда? В унитаз!.. Балда! Фрайер!..
Случилось с ним - давно - следующее.
Он, когда еще пристрастие пагубное имел, собрался как-то в командировку, на юг. Решил на дорожку подкрепиться, зашел в ближайший от аэроагентства кафетерий (он его частенько посещал), сказал знакомой барменше:
- Налей-ка чего-нибудь… оскорбляющего человеческое достоинство. Сто граммов.
Барменша налила ему сто коньяка, недолила, конечно, как постоянному клиенту, на полсантиметра (Вася спокойно это воспринял - обычное дело), а при расчете разошлись они в копейке.
Да ладно, мать, не ищи, - великодушно сказал Вася. - Чай, не последний день видимся.
Но барменша показушно запринципиальничала и выбросила ему на стоику коробок спичек.
Он вышел из кафетерия, сунул в рот сигарету, собрался прикурить, а коробок этот, обнаружилось, набит ватой. И поверх ваты лежит тоненькое золотое колечко, на утолщении которого прилепились шесть каких-то светленьких бородавочек. Крохотные такие - со спичечную головку. Незавидненькое, в общем, колечко. Но к нему на ниточке привязан, тоже крохотный, ромбик и на нем цена обозначена. Прочел ее Припухлов и глазам не поверил: ни-чего себе - 3323 рэ!.. Он даже запятую поискал: может, все-таки 33,23 рэ? Или, хотя бы - 332,3 рэ?.. Нет, все точно - 3323 рэ, как одна копеечка… Это кто же такие покупает? Принцы наследные? Обалдеть!
Вася вернулся в кафетерий, положил коробочку на стойку, сказал интригующе:
- Ну-ка, мать, открой. Посмотри, сколько ты на сдачу выбрасываешь.
- А что такое? - насторожилась барменша.
- Да ты открой, открой! - весело повторил Вася. И сам открыл. - Глянь-ка. Ты миллионерша, наверное? Первая леди.
Барменша глянула на кольцо - на Васю - снова на кольцо - опять на Васю… непомерно расширенными глазами. И вдруг глаза ее резко, зло сузились.
- Нарезался уже где-то, - сказала она, - Надрался… алкаш! Ты что мне тут суешь?.. Сволочь! Подзаборник! Я тебя счас определю! Я тебе покажу леди!.. Теть Фрося! - закричала она кому-то через плечо. - Вызывай сотрудника! Срочно!.. Ну, все! Все! Счас ты у меня поедешь… гадина, вонючка!
Вася вылетел из кафетерия пулей, с зажатым в кулаке коробком. Мать перетак! Куда же теперь с ним? Куда?!.. Самому разве в отделение рвануть? Оно тут - за углом… А если ему там - ну-ка дыхни? Он же выпил. И повезут… они такие. А главное - ему же лететь надо. Вон уже автобус рейсовый против агентства стоит, под парами.
В полной прострации он машинально пересек улицу, сел в автобус. Коробок спрятал пока во внутренний карман пиджака.
По дороге в аэропорт разыгралась у него фантазия. "А вдруг это проверочка? - стал думать Вася. - Проверяют меня… Специально?" Он фильм как-то смотрел по телевизору. Многосерийный. Там наши контрразведчики (или как они называются?) вылавливали шпионов… дипломатов. И всех, кто с ними в контакт входил, хоть мало-мальски соприкасался, снимали втихушку на пленку. И потом прокручивали. А там один мужик был, тоже соприкасавшийся. Механик какой-то. Он каждый день в обеденный перерыв в один и тот же магазин заныривал, в "Соки - воды". Занырнет, стакан водки у знакомого продавца под видом минералки шарахнет - и назад. А его аккуратненько снимали. Думали сначала, что он не водку пьет - минералку и что продавец этот тоже агент, а не просто спекулянт, а магазин - явка.
Вася вспомнил: к ним же на завод приезжал месяца два назад иностранец, поляк, некто Миколаек. Вася к нему был приставлен по своей электрической части - сопровождал, давал пояснения. Они сдружились. Дома у Васи были. Выпивали, елки!
А вдруг этот Миколаек никакой не Миколаек был? И вообще не поляк, а заброшенный… оттуда. И Васю рядом с ним - как они братались-то! - скрытой камерой… И последующие два месяца, одного уже, - как он в этот кафетерий: через день да каждый день. А барменша, может, подсадная. И кольцо это кинула ему как наживку. А он - дурак - заглотил! И на крючке теперь…
В общем, к самолету Вася накалил себя до предела, до трясучки. Проклятый коробок жег грудь с левой стороны. И когда после взлета вскочил вдруг со своего места грузинского вида парень и с криком "Ас-станави самалет!" ринулся в кабину пилотов, у Припухлова оборвалось сердце. "Из-за меня! - понял он. - Сейчас брать будут".
Он поднялся, несмотря на запрет вставать (самолет не набрал еще высоты), схватился для вида за живот (да какое для вида - в животе у него стремительно слабло) и мелкой рысью убежал в туалет. Там он затворился, бросил коробок в унитаз, нажал педаль внизу.
И полетел коробок, полетело трехслишинмтысячное колечко в заснеженные сибирские просторы…
Концовка
Барменша Даша (Дарья Петровна) сразу же после странного визита к ней Васи Припухлова отпросилась с работы под предлогом головной боли. Голова у нее, впрочем, на самом деле болела, раскалывалась прямо. Она, пока бежала домой, не отнимала ладоней от висков.