- Филь, а Филь! - скрипуче зудел первый голос, похоже старческий. - Ты глянь, лапоточки на ем какие барские. Прям загляденье. Празднишные, а?.. Давай сымем.
- На что они мне? - лениво ответил молодой бас. Не бас даже, а какой-то нутряной земной гул. - На нос рази?
- От ты какой, Филя! - сварливо обиделся первый голос. - Всё о себе, да о себе!.. Тебе не нужны, а мине в самый раз.
- Ну, вот и сымай, - зевнул невидимый Филя.
- Сымай! Рази ж я один с ним совладаю. Гляди - какой боров гладкий.
- Тады ходи босиком. Ты жа у нас привышный. У тебя вон на подошвах-то наросло - ровно у коня на копытах, - Филя, похоже, не лишен был юмора. - По стерне идешь - дак стерня ломается.
Собеседник обиженно плюнул и умолк. Но - ненадолго. Нетерпение его, видать, распирало.
- Филь, а Филь! - снова начал он. - Ты глянь, какая рубашка на ем нарядна!..
- На што она мне? - стандартно отвечал Филя.
- Вот послал бог сотоварища! - озлился собеседник. - На што, на што! Тебе бы только девкам подолы на голове завязывать - тут ты мастер… В кабак отнесем - вот на што!
- Ну, ежели в кабак, - Филя тяжело ворохнулся за кустом. - Ежели в кабак - тады…
"Грабить будут", - пронеслось в мозгу у Пуськина.
Он вскочил было - но что-то обезьяноподобное стремительно бросилось ему под ноги. Пуськин упал. И тут же двухпудовый Филин кулак опустился ему на голову.
Лапти и рубашку грабители стащили с него, надо полагать, с бесчувственного. Потому что, когда Пуськин очнулся, на нем были одни лишь портки. Лежал он опять лицом кверху: наверное, грабители вертели его, переворачивали - для своих удобств.
Мужики сидели чуть поодаль, в ногах у Пуськина, развернув его узелок, неторопливо закусывали.
Иннокентий Васильевич, не смея ворохнуться, рассматривал их сквозь прищуренные ресницы.
Лицом к нему, по-татарски сложив ноги, сидел человек неопределенного возраста, с внешностью классического злодея. "Клейменный!" - по книжному обозвал его Пуськин. Хотя клейма, как такового, у человека на лице не было. Но была жидкая, в несколько волосенок, бороденка скопца, безобразный горб, пригибавший его к земле, в которую и вперял он единственный варначий глаз. Второй глаз то ли вытек, то ли закрыт был бельмом. Тшедушен был человек до неправдоподобности, но в самой его тщедушности ощущалась какая-то страшная, бесчеловечная сила.
"Штырь! - догадался Иннокентий Васильевич. - Донька Кривой… Душегуб!"
Совсем юный, слоноподобный Филя сидел к нему боком. Был он настолько огромен, всё у него было таким крупным, что, когда, например, он принимал от Штыря пуськинскую фляжку для очередного глотка, она полностью скрывалась в его руке.
- Господская колбаса, - чавкая, определил Филя. - В жизни такой не едал.
Штырь, между тем, приблизив единственный глаз к бутылке, силился прочесть надпись на этикетке.
- Н-да, - сказал он - И водка казенная. Убей бог, казенная. Вон и буковки на ней ненашенские. - Он вскинул пронзительный взгляд на товарища. - Кого же мы с тобой ухайдакали, Филя, а?.. Видать, важную птицу… Ну-ка, послухай, живой он - нет?
Филя перекатился поближе к Пуськину и, обдав его тяжелым чесночным духом, припал щекой к груди. Иннокентий Васильевич запер дыхание. Но сердце-то, сердце остановить он не мог!
- Двохшет ишо, - сообщил Филя.
- Те-те-те! - сказал Штырь, и глаз его заходил кругом. - Плохи наши дела, милок! Ить он донесёть на нас, как оклемается-то. Донесёть - нет?
- Донесёть, должно, - равнодушно согласился Филя. - И потянулся за фляжкой.
- Погодь! - отдернул руку Штырь. - Успеешь!.. Ты, гляжу, ровно как жеребец выхолощенный. Токмо по девкам и мастак… Донесё-ё-ёть! - передразнил он Филю. - А донесёть - значит, каторга нам!.. Ты бывал там, на каторге-то? То-то!.. А я бывал. Там, брат, медом не намазано. И кабаков нетути. - Он замолчал. И молчал долго. И лицо его становилось жутко нехорошим. - Вот что, Филя, - молвил он, наконец, - резать нам его надо, сироту. Больше делать нечего.
- Ну дак режь, раз надо! - сказал Филя и, воспользовавшись паузой, вырвал у него фляжку. - Ножик-то при тебе.
- Ножик-то, он при мне, - пробормотал Штырь, сунул руку за пазуху. И вынул ее оттуда - пустую. С растопыренными почему-то пальцами.
- Обронил, должно, - сказал, холодея лицом. - Когда этому-то под ноги кидался - и обронил.
Невозмутимый доселе Филя возмутился, взмахнул даже бревнообразными своими руками.
- Обронил он! А! А дерьма ты в штаны не обронил со страху? Кто талдычил-то: давай сымем, давай сымем?! А ишо убивец! Гнида горбатая… Ищи теперь! Чего сидишь-то, трясёсси!
Штырь проворно заползал по траве. Филя, не обращая на него внимания, допил водку и кинул в рот остаток колбасы.
- Нетути нийде, - убито сообщил Штырь, подползая обратно к Филе. - Должно, я раньше его гдей-то обронил.
Филя тяжело молчал. Сопел зловеще.
- Ну, и чего ж теперь делать. Думай! Ты же у нас головастый. Это я - жеребец холощеный.
Штырь заглянул ему в глаза снизу - взглядом и виноватым, и жалобным, и каким-то паскудно-иезуитским.
- А ты его удави, Филюшка! - прошептал он зловеще. Как змей-искуситель.
Филя сморщился, передернул могутными плечами:
- Да гребливо как-то!.. Елки!.. Сроду я их не давливал.
- А ничего, голубь! Помолись - да удави. Бог простит. Я бы сам, да куды мне - немощен, видишь.
Филя колебался.
- Когда бы он отмахивался, - раздумывал он вслух. - Дралси бы. А то лежит вон… ровно шкилет.
- Деваться-то некуда, милок. Ведь сам знаешь - каторга!
- Фу ты, господи! - выдохнул Филя. - И не хочешь, да согрешишь с тобой! - Он осенил себя крестным знамением зажмурился и, перебирая грязными лапищами по животу Пуськина, стал, на ощупь, отыскивать его горло…
…Теряя сознание, на грани обморока, Иннокентий Васильевич успел нажать в кармане кнопку возврата.
ЗДЕСЬ
…Иннокентий Васильевич лежал на лавке в горячем поту - словно внезапно очнувшийся от кошмарного, горячечного сна.
Сердце бухало.
Выпрыгивало прямо из груди.
Маленько успокоившись, он боязливо оглядел себя: рубашки и лаптей па нем не было. Не висели лапти и па гвоздочке, вбитом в плаху, - обычном месте.
Значит, не сном все это было. Не спал Иннокентий Васильевич Пуськин - вот в чем дело!
"Варнаки! - остервенился он вдруг. - Каторжное отродье!.. Убивцы!.. И за что? За лапти лыковые! За рубашку, которая доброго слова не стоит! Ей там красная цепа-то - полштофа… Хоть бы и в кабаке!.."
И только еще чуть-чуть успокоившись, обнаружил, что ругается какими-то допотопными, литературными словами. И не без удовольствия перешел на современный язык:
"Нет, ну какая шпана, а? Мордовороты! Алкаши! Рвань подзаборная! Ублюдки!"
…А уж окончательно придя в себя, он так подумал:
"Ч-черт! А может, действительно, не стоит нам, выворачивая шейные позвонки, назад-то все оглядываться, отыскивать там лишь и лад, и склад, и нравственность, и благолепие?". Может, лучше повернуться лицом к современности, к её, увы, мерзостям, которые и в нос шибают, и в морду бьют, и в душу, и под дых. И всё же, всё же… Не прощая ей и не спуская, поискать что-то святое и доброе, нравственное и милосердное, чему можно было бы поучить, что передать можно бы (должно бы) нашим детям, которым с этим веком, с остатком его и при будущем жизнь коротать?..
И так еще он подумал:
"Ничто ведь не из чего не происходит. И человеки, увы, не меняются! И вся высочайшая нравственность, и добро, и милосердие; и вся ужасающая безнравственность, и чудовищное зло, и тупая жестокость - всё оттуда, от народа…"
Впрочем, за эти мысли героя автор поручиться не может. Возможно, они не пришли ему сразу, в тот экстремальный момент. Возможно, не пришли и много времени спустя (что было бы очень и очень грустно).
А в тот момент его мысли (или - пока лишь эмоции) прервал звонок в дверь. К нему даже не звонили - панически трезвонили.
Иннокентий Васильевич поспешил открыть.
На пороге стоял бледный, взволнованный друг.
- Кеша, я у тебя тут свою хреновину не забыл?.. Уже в такси обнаружил - нету! Вот вернулся - там счетчик стучит.
- Пройди возьми, - вяло сказал Пуськин.
- А ты чего это растелешенный? - спрашивал друг, шагая за ним в комнату. - Спал, что ли? Среди бела дня?
- Спал, - неохотно ответил Пуськин. Зажигалки на столике не оказалось.
Друг опять было побледенел. Но Пуськин, запустив руку в карман дареных домотканых порток, достал её оттуда:
- Держи.
Друг, хотя счетчик у подъезда и отстукивал копейки, повертел зажигалку в руках, странно глянул на Пуськина:
- Слушай… Ты ее тут включать не пытался? Что-то вид у тебя… нездешний.
- Да не трогал я твою кибернетику! - раздраженно сказал Пуськин. - Говорю тебе - спал! Вздремнул!
Вместо предисловия
Автор считает нужным привести здесь (на всякий случай) некоторые произведения литераторов, проживавших в прошлом веке, очевидцев, как было сказано, показаний, которыми он собирался воспользоваться, когда задумывал всего-навсего написать полемическую статью, от каковой работы освободило его внезапное и чудесное путешествие Иннокентия Васильевича Пуськина.
Вот они: Г. И. Успенский - "Власть Земли", Н. Г. Гарин-Михайловский - "Несколько лет в деревне", А. П. Чехов - "Новая дача" и др. рассказы, А. М. Горький - "Жизнь Клима Самгина", M. Е. Салтыков-Щедрин - "Губернские очерки", Н. И. Наумов - "Деревенский торгаш" и прочие произведения.
Хотелось мне также не пренебречь воспоминаниями моей покойной матушки Анны Васильевны, крестьянки и батрачки, которая, царство ей небесное, не имела обыкновения ни хулить зряшно прежнее житье, ни превозносить его незаслуженно.
Примечания
1
По этой причине я изменю в дальнейшем имена и фамилии некоторых персонажен. Ведь в конце концов все, что происходило с ними, могло случиться с кем угодно другим, в каком угодно другом месте