Егор Пузырев вырос, наконец, в том проеме, из которого торчали балки, ступил на них одной ногой, поднял руку с шапкой.
Толпа стихла.
- Православные! - зычно крикнул Егор. - Приступай!
Из толпы выделились три группы дюжих мужиков, подняли с земли веревки, нанизались на них в очередь, как при игре в перетягивание каната.
- Па-шел! - махнул шапкой Егор.
Мужики враз уперлись ногами в землю, откинулись назад.
Веревки дружно напряглись, колокол дрогнул и мягко, чуть покачиваясь, поплыл вверх.
Мужики, клонясь все сильнее, отпячивались на три стороны, местами тесня толпу зрителей.
На высоте примерно двух третей колокольни колокол вдруг встал.
- Доржи-и-и! - истошно завопили в толпе.
- Не отпущай!
- Навались, родимые!
А мужики и так почти лежали на земле. Колокол стоял, будто впаянный в небесную лазурь.
- Ба-тюшки-и-и! - стонала толпа.
- Ти-ха! - рявкнул сверху Егор. И, дождавшись тишины, неторопливо почесал затылок.
- Не в ефтом дело, однако, - раздумчиво сказал он и поскреб теперь в бороде - словно гадал: "А в чем же дело?" И догадался: - Вот што, православные! Колокол дальше не пойдеть. Видать, грешников многовато тута, промеж вас. За грехи, стало быть, за ваши - наказание.
- Чего буровишь-то?! - крикнули ему. - Ты скомандуй - пущай ишо приналягуть!
- Скомандуй! - усмехнулся Егор - Сам скомандуй, Командёр… Ты поглядь - они уж и так пластами лежат. Вот-вот пупки поразвяжутся… А хоть бы и ослабили… Говорю, не в ефтом дело. - И он скомандовал: - А ну, мужики, ослабь!
- Ку-ды?! - шарахнулась толпа. - Сдурел!
- Ти-ха! - опять рявкнул Егор. - Не бойсь, мужики! Ослабляй!
Мужики боязливо оторвали задницы от земли.
Веревки провисли.
И - о чудо! - колокол не упал.
Это был какой-то неизъяснимый фокус.
Толпа обессиленно сомлела.
- Ягорушка! - жалобно пискнула из гущи ее какая-то старушка. - Чаво ж теперь-то?!
- А вот чаво! - Егор грозно распрямился. - А вот Чаво! - И он торжественно, напевно-раздельно как-то выкрикнул:
- Пап-рашу господ снохачей вый-тить из народу!
По толпе прокатился ропот сложной гаммы. Она колыхнулась, как тронутая внезапным ветром трава, зашелестела приглушенно и разноголосо.
Никто, однако, не покинул ее.
- Ишо раз говорю: господа снохачи, уйдитя отселя добром! Колокол дальше не пойдеть! Вот вам крест! - Егор широко, размашисто перекрестился.
И - потянулись… Бородачи. Кряжи. Отцы семейств. В самом мужицком соку здоровяки… Гуськом. Один за другим. Надвинув шапки на глаза. Конфузливо сутулясь… Четырнадцать штук.
Толпа взорвалась.
Парни гоготали. Улюлюкали им в спину.
Старухи злобно плевались: "Кобели!.. Срамцы!"
Молодайки хихикали, прикрывая рты платками.
Егор переждал сумятицу. Еще потянул паузу. И спросил ровным, будничным голосом, удивленно даже как бы:
- Черепузов? Пантелеймон Кузьмич?.. А тебя рази не касаемо?
- Тьфу! - яростно плюнул лавочник, стоявший в переднем ряду. И шапкой оземь ударил. И так, не подняв её, пошагал вой.
- Бес! - болезненно крикнул, приостановившись. - Истинно, бес! Чума!.. Сам гореть будешь! Сковородки блудливым своим языком лизать!
Егор Пузырев спокойно перенес его ругань. Даже головой не ворохнул. Чуть склонился вниз и отдал распоряжение:
- Ну, робята, с богом! Нава-лись! Мужики-тянульщики опять дружно откинулись назад - и колокол послушно двинулся вверх.
- Ну, вот и все, - сказал Пуськину его просветитель. - Кончилось представление. Сейчас подвесят - и гулянье пойдет. Ежели любопытствуете - оставайтесь, сударь. Только, мой вам совет: поостерегитесь. Народ у нас тут крутой бывает. Бесконвойный. Да-с… А я, с вашего позволения, откланяюсь.
После полудня
После полудня Иннокентий Васильевич оказался возле барской усадьбы.
- Барина бы проздравить надо! - пришло кому-то в голову - и небольшая толпа мужиков во главе со старостой двинулась по обсаженной молодыми кленами аллее к усадьбе.
Пошел и Пуськин.
Когда мужики приблизились к воротцам, то обнаружили, что опоздали с поздравлениями-то, и нерешительно затоптались. Там, во дворе, уже стояли двое "поздравителей" - утрешние знакомцы (или как их назвать) Иннокентия Васильевича: Родион с Васькой. Барин - важный и сытый, с разделенной надвое русой бородой, в пенсне - выслушивал их поздравления с крыльца террасы.
У мужиков в руках было для чего-то по хорошему осиновому колу. Родион опирался на свой животом - и потому стоял неколебимо, твердо, тверже однако даже, чем сидел утром па своем крылечке. Васькин кол лежал у него на плече, а сам он монотонно раскачивался - кругами.
- Барин. Ваше высокобродие! - кричал Родион высоким, не личащим ему голосом. - Защити от сына! Разоряет, подлец! Отдела требует! А рази ж это отдел? Грабеж, истинный грабеж… Рассуди, барин. Спаси от ирода!
Тут он, подпрыгнув, хрястнул Ваську колом по лохматой башке.
Васька боднул воздух, на момент прекратил вращение и сплеча огрел папашу. Да так крепко, что палка даже отскочила от лысины Родиона, как от тугого надутого футбольного мяча.
Эта деталь - отскочившая от лысины палка - смутно напомнила Пуськину что-то знакомое. Вроде он когда-то видел уже подобную сцену. Где? В кино? Или, может быть, читал?.. Вот так же стояли мужики, лупили друг дружку палками… Что-то еще там было… кто-то был… Ах, да! - барское семейство. Чай пили на террасе.
Здесь же барин был один. Но тоже, как видно, внезапно оторванный от чаепития. Или - от обеда. Во всяком случае, в руке у него была белоснежная накрахмаленная салфетка, и он этой салфеткой еще промокал усы.
- Братцы! - говорил он увещевательно. - Прежде всего я прошу… и раньше просил - припомните - не называть меня барином. Я вам не барин. То есть, вообще, не барин. В принципе. Ну да, я приобрел здешнюю усадьбу. Но это ровным счетом… из этого, словом, вовсе не следует… Мой дед пахал землю, крестьянствовал, как и вы. Отец, будучи отпущенным на волю, занимался мелкой торговлей. Сам я долго и упорно учился - на медные гроши, стал агрономом. Затем много работал, служил. Да и сейчас тружусь от зари до зари - вам ли не знать?..
Мужики в течение его речи еще по разочку оглоушили друг друга.
- Во-вторых, я вам не судья, - сказал барин, с тоской глядя поверх их голов. - Вам бы следовало к земскому начальнику обратиться. Или же к господину приставу. К мировому судье, наконец.
Мужики не слушали его. У них дело пошло, что называется, потоком - как на молотьбе. Движениями, отработанными до автоматизма, они буцкали и буцкали друг друга по головам. Верно бабка-то утром говорила: злые были работники. Старательные.
Выглянула барыня, истеричного вида особа. Прижала ладони к худым щекам, взвизгнула:
- Николя! Прекрати же как-нибудь это безобразие! О, господи!
- Действительно, господа! - обратился барин к народу, наблюдавшему побоище из-за оградки. - Уняли бы вы их! Ведь это же… Ведь они, того гляди, поубивают друг друга.
- Ништо, барин, - почтительно откашлявшись в кулак, молвил староста. - Оне привышные.
У Васьки от усердия переломилась палка. Родион неожиданно проявил великодушие к безоружному.
- Вот Васька! - плаксиво закричал он. - Ну, не ирод ли ты, а? Ить я бы тебя сычас измордовать мог! Мог бы - нет? Чего молчишь-то?.. А я тебя, дурака, жалею.
Барин, видя, что безобразие пресеклось само собой, обреченно махнул салфеткой и ушел в дом. Подался со двора и Родион.
Васька постоял, все так же монотонно раскачиваясь, затем развернулся и, низко пригнув голову, почти переломившись пополам, погнался за отцом. Боднуть он его хотел? или, может, наподдать ногой пониже поясницы? Но - промахнулся. Его шибко кинуло в сторону - и он, наконец-то, упал, саданувшись лбом в ствол клена…
Поздним вечером
Странно - Иннокентию Васильевичу есть не хотелось. Хотя уже вечер наступил. Ночь, считай. Луна взошла. Такая круглая, ясная, словно умытая, пятна на ней даже не просматривались. Иннокентий Васильевич несерьезно так подумал: "А может, их и не было, пятен? Раньше-то. То есть, сейчас… Может, они позже появились. Надымили с Земли отравой разной - вот они и образовались".
Он сидел на бревнышках, у крайнего дома деревни, недостроенного еще. Но плетнем уже огороженного. Собственно, он в этом доме и намеревался переночевать. Думал так: "Все равно там пусто. А утречком пораньше уйду". На постой проситься не хотелось. Да и к кому? К бабке разве той, утрешней? Дак ведь заговорит, старая перешница. Он положил на колени узелок свой походный, думал: "Развернуть? Колбасы кусочек отломить, что ли?"
И подошел к нему человек. Интересный субъект. В суконном костюме, в сапогах хромовых, остроносый, в очках (что-то много очкастых здесь попадалось). В руках человек держал ведро. Из ведра торчали длинные палки (кудель, намотанную на них, Пуськин еще не видел), что-то погромыхивало в нем - стеклянно, похоже бутыль.
- Мил человек, - сказал подошедший, - у тебя часом серянок нетути ли?
Пуськин не сразу ответил. Он вспомнил про "зажигалку", лежащую в кармане, но вспомнил также, что она не зажигает.
- Нету. Увы, - ответил он.
- Вот и я говорю - увы! - вздохнул человек и присел рядом с Пуськиным. - Все вроде захватил: и палку с куделью промасленной, и карасина бутыль… А серянки забыл. И как его теперь палить - ума не приложу.
Смотрел он при этом куда-то в сторону ближнего леса.
- Лес… палить? - спросил Пуськин. - А для чего?
- Што ты! Лес! - удивился человек, оскорбился даже. - Скажешь тоже… лес! Как можно! Што ты… Уж это последний рази злодей удумает… Лес!..
От великого расстройства он полез в карман за кисетом, но вспомнил, что серянок нет - и еще больше расстроился:
- Вот ведь пропасть! И закурить-то нечем!
Он помолчал, головой качнул, покривился болезнено - и сознался:
- Барина иду палить. От какая задача… А серянки забыл, раззява. Все припас, а про серянки в голову не стукнуло.
Он опять вздохнул.
- Э-хе-хе! Вот они - грехи наши тяжкие… Просил мужиков, только что на коленях не стоял: пошлите, мол. Штыря, Доньку-кривого. Все равно он каторжный, душегуб - ему одна дорога… Нет, говорят, Штыря никак невозможно. Потому, ежели Штыря послать, это чистый будет разбой. Да от него потом, от собаки кривой, не откуписси. А ты запалишь - это вроде как божья кара. Ты мужик степенный, грамоте обучен, опять же - из хорошей семьи: тебя обчество уважает… Вот, стало быть, иду. А серянки забыл, дурак старый! - он сокрушенно хлопнул себя по голенищу. И обрадовался вдруг: - Вот же они! Серянки-то! Я их, значит, за голенище спустил. Ну, совсем из ума выжил!
По такому случаю свернул он цигарку - здоровенную: не очень, видать, торопился - на святое-то дело.
Угостил и Пуськина. Иннокентий Васильевич, хотя в принципе некурящий был, цигарки вертеть умел. А иногда и покуривал, дымил просто так, не в затяжку. Во время работы. Всё с той же, понятно, целью - для создания атмосферы. Так что он с этим делом справился. И задал мужику вопрос. Осторожный - поскольку обжегся уже нынче на заступничестве.
- Так что же, строгий, значит, барин-то? - спросил. - Лютует?
- То ись, как это лютует? - прямо-таки вознегодовал собеседник, - Слава богу, отлютовали. Раньше-то, конечно, было. Покуражились - над родителями нашими, царство им небесное! А теперь мы не барские, вольные. Тут, братец мой, такие есть мужики, так разжились, что он, туз козырный, самого барина купит-перекупит. Ну-ка, покуражься над ним. Э-ге!.. Не-ет, барин он хороший. Можно сказать, золотой барин… Скажем, как праздник храмовый - нам, обчеству, два ведра водки. А то и три. Бабам - по платку цветастому. Ребятишкам - пряники печатные. Это уж сама барыня. Она у него из благородных. Некрасивая только больно. И худая, как щепка. Я думаю, он за ней большую деньгу взял. Так-то с чего бы? Сам он мужчина видный.
Мужик затоптал цигарку и принялся вертеть другую.
- Опять же, деньгами ссужает, - продолжал он о барине. - И процент не берет. Не то что Пантелей, кровосос-то этот. Ты вон пойди пересчитай - у нас уже полдеревни под железными крышами… Или такая ещё картина: сад у него богатейший. И яблоки сортовые, белый налив. На всю деревню славятся. К нему из города перекупщики едут. Доходное, конечно, дело. А собирать кому? Вот он и скликает народ. Условия кладет такие: гривенник в день - и еще льгота: в какую посудину сбираешь, ту к вечеру, полнехоньку, неси домой. Дак бабенки наши к нему - чуть не в драку. Да что бабы - ребятишки малые, там ему от горшка два вершка, и те бегут. И корзину норовят ухватить какую побольше. Назад-то потом ее, полную, волоком тянут. Смех и грех… Одно неладно: навоз заставляет на поля возить. Прям неволит. За горло берет. Который хозяин, значит, не возит - тот в праздник к водке не подходи. Ни боже мой! Бабе платка не будет, ребятишкам - гостинцев. Про ссуду я уж молчу. За ссудой такой даже и не стучись, не кланяйся - не даст!
- На его поля неволит возить? - поинтересовался Пуськин.
- На евонные само собой. Но тут какая неволя? Он нас же, мужиков, нанимает. И за платой не стоит. На свои собственные велит возить - вот какая штука!
- На свои собственные какая же неволя? - не понял Иннокентий Васильевич.
- А такая… Возить-то зимой надо. Соображаешь… Сам сопли морозишь, лошаденку моришь. И всё за так, за здорово живешь.
- Почему же за так, - солидно завозражал Пуськин. - Ведь это для урожая полезно.
- Господам, может, и полезно. А мужик - он как понимает: даст бог - будешь с хлебушком, а не даст, осерчает за грехи наши - по миру пойдешь. И хоть ты тут занавозься.
- И часто он дает, бог-то?
- Дак ведь тут как… У которого хозяина землицы побольше, да пожирнее она, кормилица, - тому и даст почаще. А у которого пустоши да неудобья - такому хоть задавайся.
- Прав, выходит, барин-то! - воскликнул прозревший Пуськин. - Не злодей он вам, значит?
- Какой же злодей! - удивился собеседник. - Такого барина поискать. Богу на него молимся… Вон соседские-то, из Ильинки, нищета нищетой - избушки кольями подпирают. Вот там - злодей. Зверь, можно сказать. А у нас - что ты! Ты пройди по деревне, посмотри на дома… - он опять начал было про железные крыши, но Пуськин уже дрыгал от нетерпения коленкой - чувствовал: наступил момент.
- Так зачем же палить? Раз хороший, - чуть ли не закричал.
Собеседник не сразу ответил. Скрутил еще одну цигарку. С треском затянулся.
- Надо палить, - сказал твердо. - Барин!.. Вот потому и надо. Беспременно.
- Не вижу логики, - пробормотал Пуськин. И, опасаясь, что собеседник не поймет его, пояснил: - Резона не вижу.
- Есть резон! - убежденно ответил мужик. - Избалуется народ. Уже, считай, избаловался. Раньше он, бывало, идет навстречу - дак за полверсты шапку ломает: мое почтение, Игнат Прокопович!.. А теперь? Теперь он идет - не дышит, и бздит - не слышит. Нарочно морду воротит. Как же - ровня! Теперь у него свой дом под железом, хлеба - полные закрома, баба гладкая, ребятишки в школу бегают бесплатно… Она ведь, барыня, сама их учит. Забесплатно. Всех.
Пуськин смутно начал догадываться, что разговаривает он с типичным деревенским кулаком, и что политграмота его здесь не проходит, вовсе не воспринимается - биологически.
Тут, откуда-то из темного переулка, налетел на них странный человек - весь какой-то вертящийся: руки у него возбужденно вертелись, ноги пританцовывали, шапка, казалось, сама по голове елозила.
- Игнат?! - вскричал человек тонко. - От это раз! От это семечки! - он хотел всплеснуть руками, но промахнулся. - Мы сидим все, лампы прикрутили, извыглядывались - вот-вот, думаем, займется!.. А он тут цигарки покуривает!.. Это что жа? Это как тебя понимать?!
Игнат чего-то вдруг обозлился. Может, на заполошного этого мужика, на то, что степенную беседу тот испортил.
- Извыглядывались! - передразнил. - Ишь, ерои! Выглядывают они сидят… Вот шли бы сами и палили!
- Дак ведь!.. - растерялся мужик. - Тебе вить обчество приговорило. Значит, сполняй.
- Приговорило! - снова передразнил его Игнат. - Приговорщики! - И решил, видать, подразнить мужика: - А вот сидит человек. Ненашенский. Сторонний. И не глупой, видать, не тебе, свистодую, чета… Вот у него тоже приговор имеется: не надо барина жечь-то. Вовсе. Это как тебе покажется?
- Где человек?! - встрепенулся вихлястый. - Какой такой человек? - И близко наклонился к лицу Иннокентия Васильевича. - Да это жа!.. Это жа шпиён барский!.. Ах ты, оборотень! - и сгреб Пуськина за грудки.
Пуськин рванулся, кувыркнувшись через бревнышки. Посыпались пуговицы с косоворотки.
- Стой! - закричал мужик. - Врешь - не уйдешь!.. Игнат, забегай ему слева!
Игнат, гремя ведром, забегал слева.
Вихлястый, хрипло свистя горлом, топал за спиной.
Да куда там! Они кого догонять-то вздумали? Бывшего чемпиона межвузовской олимпиады по бегу на двести метров с барьерами. Мастера спорта. Кандидата в Олимпийскую сборную.
Иннокентий Васильевич лупил так, что, извиняемся, лапти в задницу влипали.
Бежал он в сторону леса. Вернее, подлеска, что обнаружилось при первом соприкосновении. Чтобы уберечься от лунного света, Пуськин низко пригнулся и пошел закладывать заячьи петли.
Мужики потеряли его сразу на опушке.
И сами, видать, порастерялись.
Они долго еще аукались, перемежая ауканья матерками, потом - слышно было - сошлись и, переругиваясь па ходу, поворотили назад, к деревне.
Переругивания их разноголосые доносились все глуше и глуше.
Снова раннее утро
Проснулся Иннокентий Васильевич, когда солнышко припекло ему затылок.
Как? Когда он упал? Где его сон сморил? Пуськин не помнил: отшибло. То ли, может, головой ударился, то ли нервное потрясение его свалило.
Он перевернулся на спину. И обнаружил, что лежит среди вырубок. Массивные сосновые пни окружали его. "Спиридонова, видать, работа, - подумал Иннокентий Васильевич, вспомнив вчерашний рассказ бабки о своем "сродственнике", перекупившем у барина Овчинниковскую рощу. - Чисто, однако, бреет, живоглот - подряд, не выборочно".
Вырубки были, впрочем, не свежие. Вокруг иных пеньков поднялись уже молоденькие, полуметровые сосенки. Азартно перла вверх разная прочная растительная сволочь. Пуськин стихи вспомнил одного своего знакомого поэта: "…Стебли проворные, сорные солнцу рванулись навстречь". Он плохо разбирался в породах деревьев и сортов трав. Стыдился этого: как приверженцу деревенской тематики, ему бы полагалось поименно знать каждую былинку - да вот не мог запомнить, не умел.
Пели проснувшиеся птицы, щебетали, чирикали.
Пуськин и птиц не различал по голосам.
Но все равно было хорошо лежать вот так, наслаждаться их щебетом.
Пуськин аж глаза от наслаждения зажмурил.
За соседним кустом вдруг приглушенно заговорили.
Иннокентий Васильевич напрягся - подумав: не вчерашние ли это его преследователи? Но потом вслушался: нет, не они - другими были голоса. Содержание разговора его, однако, не утешило: