Я все это, конечно, обдумывал. "Как же так? - думал я. - Чтобы стать врагом, надо посметь? А если мы не враги, то мы ничего не смеем? Смеет только враг?" И наоборот: "Он мне сказал: как ты посмел? Значит, я не смел сметь, а смеет только он, не-враг, а я, став врагом, ничего не смею? Враг вообще ничего не смеет, потому-то он нам и враг, а смеем одни только мы?" Эти диалектические софизмы мучили меня, и я не мог их разрешить: как всегда, стоило только заняться диалектикой, как сразу исчезал критерий оценки, в одном было другое, а в другом - одно, хорошее было хорошим, потому что оно было хорошее, а плохое было хорошим, потому что в нем было хорошее, но и хорошее было плохим, потому что в нем было плохое, и так далее, то есть я совсем уже не мог для себя различить, что же лучше. Но это была теория. На практике я чувствовал нечто более однозначное. Я рос тихий, спокойный. По всем относился ровно, доброжелательно. Я никого не обижал. Если меня обижали, я принимал это как должное, претерпевал и не огорчался. И ко мне тоже, за редкими исключениями, со всех сторон относились доброжелательно, ровно. У меня не было врагов! "Какой-то ты всеядный, - говорил мне, откровенничая со мной, мой школьный товарищ, с которым мы считали друг про друга, что мы с ним друзья. - Какой-то ты равнодушный, бесчувственный. Амеба, расплывчатая и бесформенная. Я даже не знаю иногда про тебя, друг ты мне или не друг? Друзья мы с тобой или не друзья?" (А ведь мы с ним называли себя друзьями и были друзьями.) "Иногда мне кажется, что ты мне вовсе не друг, а ты мне просто-напросто враг!.." Я, конечно, старался его разубедить. "Да нет, что ты! - говорил я ему. - Это вовсе не так! Тебе померещилось. Ты плохо выспался и не с той ноги встал. Что за блажь пришла тебе в голову? Это тебе все только кажется. Я твой друг! Я самый верный твой друг, и мы всегда с тобой будем друзьями!.." Я его обнимал, целовал, проявлял внешне пылкую страсть и, кажется, его успокаивал, то есть он смирялся в конце концов, снисходительно давал себя успокоить, верил мне, что я ему друг, или притворялся, что верит, так и не зная все-таки, так и не решив для себя до конца, друг я ему или не друг, и таким образом, хотя бы внешне, до следующего очередного приступа его подозрений наша дружба с ним восстанавливалась. Мы снова дружили, как ни в чем не бывало или, по крайней мере, делая вид, как ни в чем не бывало, что мы с ним друзья. Он становился спокоен (что ему оставалось еще?), и я изо всех своих сил имитировал перед ним, что я тоже спокоен. Но какая холодная и странная змея сидела при этом удавом в моей груди! Как я был испуган! Как напряженно я думал! Вот снова, опять вылезло то же самое: это "враг". Снова я враг! Я не хочу быть врагом, я мечтаю о дружбе, я с ним дружу, у нас все с ним хорошо, и вот, в самый счастливый момент нашей дружбы, когда все хорошо, и мне хорошо, и ему хорошо, он вдруг мне говорит, что я ему враг. Говорит хладнокровно и походя, даже будто б это не так уж и страшно, будто б все это так и должно быть: я друг, но, вот, я и враг! Раз я ему друг, то я ему враг! Чуть-чуть упрекая, конечно, за то, что я ему враг, но все-таки и не упрекая и принимая все это (хладнокровно и походя) очень естественно: ну, конечно, раз мы с ним друзья, то, значит, мы с ним должны быть враги!
Эта естественность-то и ужасала меня больше всего. Мне уже было не три года, и я не плакал. Но я думал и думал и, думая, бил себя кулаком по лбу, заставляя себя думать еще и еще, думать лучше, сильнее и, главное, в конце концов до чего-то додуматься, найти себе здесь ответ. Я не хотел быть врагом! Я хотел быть хорошим, добрым и честным! Но я был оборотень. Я хотел быть другом и вдруг оказывался врагом. Здесь мне почти не служило утешением то, что это, кажется, от меня не зависит. Все-таки зависит! Все-таки это со мной. Это я. Я - враг! Взрослые (мама, папа и прочие) говорили мне: "Все люди друзья. Это и хорошо, так и надо. Надо друг с другом дружить. Не надо никогда никого обижать, а надо только дружить, чтобы всегда было все хорошо…" Но я-то знал: "Ха! Как бы не так! Что вы мне тут плетете про вечную и хорошую дружбу! Я-то знаю про себя, что я враг! Вот вам, пожалуйста, наглядный пример - я есть враг!.." Противоречие того, что мне говорят, и того, что я есть, первое время я решал не в свою пользу: я, повторяю, не хотел быть врагом. Я скрывал это. Я старался, чтобы этого никто не заметил. Про свои разговоры с товарищем, когда он открыл мне, что я ему враг, я никому не рассказывал. Я, спокойный и тихий, притворялся еще более спокойным и тихим, ибо мне почему-то казалось, что враги бывают только беспокойные, грубые, вообще - насильники. Я еще больше заботился о том, чтобы быть со всеми дружелюбным и ровным и чтобы никто меня не ненавидел: слова того трехлетнего мальчика ("Я буду тебя теперь ненавидеть") врезались мне в память, и я считал, что если меня не будут ненавидеть, то я не буду врагом. (Во всяком случае, никто не почувствует, что на самом-то деле я враг!) Я вел себя прилично, не хулиганил и сдерживал свои порывы, чтобы поменьше сметь, ибо смеет, я думал, только враг. С другой стороны, я, наоборот, иногда много шалил и вообще распускался, чувствуя в себе биение желаний, жизни и так далее и поддаваясь ему, потому что, я думал, смеем, наоборот, мы, не враги, а враг перед нами ничего не смеет ("Как он, враг, посмел?"). Внутренне, хотя я внешне, конечно, все это скрывал, я уже постепенно привык к тому, что я враг, - то есть притерпелся: вот, уж такая жизнь, такая судьба, против судьбы не попрешь, тут уж ничего не поделаешь: я - враг. И временами внутренняя гордость и довольство собой поднимались во мне: вот, я враг! вот я какой! вот чего я могу! Когда мальчишки лупили меня и, стоя на подходе, поджидая, кричали мне издали, пока я подходил, разжигая себя и надеясь разжечь, а может быть, и обидеть меня: "Вот, он идет… Вот идет наш враг!.." - я был втайне доволен и гордился собой: ладно уж, бейте, но вы все сопляки, сосунки, а я зато - враг! И меня били, текла кровь, но я терпел: вот, я враг! Ожесточась моим спокойствием и терпением, они били сильнее, и я знал - они хотят, чтобы я поплакал, пискнул что-то в ответ, попросил пощады, стал бы разубеждать их: "Какой я вам враг? Я не хотел быть вашим врагом! Я вам не враг и никогда им не буду… Вы ошиблись… Вы приняли меня не за того, кого надо… Вы меня бьете напрасно…" И даже если бы я стукнул их легонько в ответ, они бы (конечно, только легонько) и это б снесли, и стали довольны, и я, стукнув их, стал бы им меньше враг, и они мне меньше враги, и они бы от меня отступились. Но я не хотел уже быть не врагом, я был доволен, что, вот, оказался врагом. Самой большой обидой для меня было, когда (уже упавший, уже не устояв на ногах) я слышал про себя от кого-нибудь из них, кого-то рассудительного, или - осторожного, или - просто уже уставшего, слабого: "Ладно, хватит его бить… Оставим его в покое… Много ли ему надо? Какой он враг? Так, просто падаль…" Такого я не мог потерпеть! Я вставал и снова, сжав зубы, кидался на них, - и в особенности на него одного, такого, этого умника, посмевшего сказать, что я не враг: я покажу, какой я не враг! Я докажу, что я враг!.. Конечно, мне - в отместку - доставалось еще, но я, весь изодранный и в синяках, был доволен: я победил, я доказал, что я враг (прежде всего уже сам себе, ибо это мне стало важнее всего). Но - и тут-то жила червоточинка - это все была только одна сторона, одна половинка. Но только одна! Я знал про себя, что я враг, и я был в этом уверен и втайне уже считал, что это так хорошо. Но где же мой враг? Где он? Другая сторона, другая половина? Я понимал, что у меня нету врагов, и я мучился, что у меня нету врагов. Мне хотелось заиметь врага! Да, я был какой-то всеядный. Все были для меня хороши, и никто мне не был врагом. Разве тот трехлетний мальчишка был мне врагом? Нет, он был так, просто расфуфыренная детка, которой что-то вдруг показалось и которая на что-то обиделась. Разве тот мой школьный товарищ, который притворялся, обманывая себя и меня, что мы с ним друзья, был мне врагом? Так, просто дурачок, которому невесть что взбрело в голову и через минуту-другую может взбрести еще что угодно. И развезти мальчишки, которые лупили меня, были мне врагами? Так, просто курносые сопляки, которым нечего делать и которые хотят чуть-чуть поразвлечься. А на деле тот трехлетний мальчишка, с которым мы жили на даче, - мой друг. И тот мой школьный товарищ, который все притворялся, что он мне друг, - мне друг. И эти мальчишки из нашего класса, которые так усердно лупят меня, - они мне друзья. Да, я всеядный. В самом деле, разве они мне враги? Какие там враги? Так, голодранцы…
И я понимал: у меня нет врага. Взрослые, кстати, говорили мне не только то, что говорили мне папа и мама. К нам, например, приходил иногда двоюродный дядя, и он говорил: "Все люди волки. Не верь никому. Быть волком - это и хорошо, и естественно. Надо быть волком и не надо жить по-людски. То есть жить по-волчьи - это и значит жить по-людски". И еще: "Все люди враги!.." Я настораживался, впитывал в себя его слова, я его внимательно слушал, мысленно приглядываясь в то же время к себе и все сопоставляя с собой (таким, каким я себя тогда понимал), кое-что внутренне отвергая, но кое-что - и большинство? главное, суть? - принимая в себя и для себя; "Да, это так… Да, я это знаю… Ну, может быть, не волки, это чересчур сильно сказано, да и слишком образно к тому же. Не волки, а люди… Но, если не люди-волки, то, конечно, люди-враги. И я враг". Но снова при этом всплывал для меня мой постоянный вопрос: "Я враг, да. Но где же мой враг? Кто будет мне враг?" И дядя, как на грех, продолжая меня воспитывать (для этого он к нам и приходил), ставил меня между колен и, повернув лицом к свету и гладя меня по головке, ласково спрашивал меня, подходя сначала издалека: "А Акиншин был сегодня в яслях?" (Когда я еще ходил в ясли, Акиншин был там известный драчун и забияка.) "Да, - отвечал я по-детски наивно, еще не прозревая подвоха, - был". - "А он тебя бил?" - спрашивал дядя дальше. "Да, бил". Дядя удовлетворенно кивал головой и чему-то довольно улыбался, прежде чем задать следующий вопрос: "А ты его бил?" - "Да, и я его бил", - отвечал я. "Хорошо, - говорил дядя, кивнув головой. - Ну, а кто из вас друг друга побил: ты его или он тебя?" - "Мы оба друг друга побили", - говорил я. "Нет, так не бывает, - говорил дядя. - Кто-то обязательно должен друг друга побить. Иначе никогда не бывает…" - "Да нет же, - говорил я. - Я знаю точно, что мы друг друга побили!" - "Ну, ладно, - дядя сокрушенно вздыхал и вертел по сторонам головой. - Оставим эту тему". Но, делая вид, что он отходит от темы, он, отступая на шаг вбок, только давал ей продолжение. Как бы невзначай он меня спрашивал: "Так вы с ним враги?" - "Нет, что ты, дядя, - говорил я ему. - Мы с ним друзья!" - "Да, да, - он кивал головой и потом, все еще не теряя надежды добиться от меня толку и меня воспитать: - Но вы деретесь с ним, потому что вы с ним враги?" - "Да нет, дядя, - отвечал я ему. - Какие же мы с ним враги? Мы с ним деремся, потому что мы с ним друзья!" - "Да, да, - дядя, сдаваясь, сокрушенно вздыхал. - Да, конечно. Вы с ним друзья. Я и забыл, что вы с ним друзья…" Но так у нас с дядей было, пока я был в яслях (и еще позже - в детском саду). В школе он меня спрашивал уже более прямо, без столь долгих обходных маневров: "Ну, скажи мне, кто в классе твой враг? Кого ты больше всех не любишь? Кого ты ненавидишь?" И я, стыдясь и краснея, чувствуя, как это нехорошо, что я вот такой, отвечал ему: "У меня нет врага". И: "Я всех люблю. Я никого не ненавижу…" И дядя снова вздыхал, сокрушался, не в силах ничего со мной поделать или для меня что-то сделать, хотя бы как-то помочь: "Да, да, всех люблю… Да, никого не ненавижу… Да, врагов нет, врагов совсем нигде нет…" И потом, попечалившись так немного, он, преодолев, наконец, свою печаль и свою неудачу со мною, бодро вставал и снова, положив руку мне на голову, говорил мне что-нибудь утешительное, согревающее, полуясное, но и полузагадочное, полуоткрыто и полунамеком: "Ну, ладно. Подождем. Время есть. Еще все впереди… У тебя еще вся жизнь впереди… У тебя еще будет все, что ты хочешь, и даже то, чего ты не хочешь…" И я понимал: да, дядя страдает из-за меня. Я понимал, что я хочу иметь врага. И я понимал, что у меня нет врага. Вот где мучение, вот где загвоздка! Мне нужен был настоящий и полноценный враг, не какие-то там голодранцы, товарищи - из яслей или из школы. Вот тогда бы я ожил! Тогда б моя жизнь расцвела (и я бы расцвел) и наполнилась смыслом. Тогда бы я (найдя себе врага) нашел самого себя! Тогда бы моя форма, "я", слилась со своим содержанием: "он", то есть враг. Тогда бы моя жизнь не плыла бы вперед, как пустая коробка в луже, вихляясь туда и сюда под порывами ветра, навязывающего ей свою волю, а стала бы, уже исходя из своей собственной внутренней воли, то есть моей воли, отталкивающейся от моего врага, исходя из меня самого, стала бы плыть вперед, как лодка, в которую положили, наконец, отсутствовавший в ней прежде и нужный полезный балласт, придавший ей и курс, и остойчивость, и силу сопротивления внешним случайным и произвольным порывам (например, ветра), - поплыла бы уже не по луже, по морю! Да и я сам, враг, заимев врага, стал бы, наверно, более полноценным, более собственно врагом. (А так кто я? Не враг, а сопляк!) Я представлял себе своего желаемого врага. Я его мысленно расписывал себе в своем воображении: "Вот, он такой и такой. Такой-то… Отсель и доселя…" Я представлял себе, как я его ненавижу. Как он меня ненавидит! Как мы оба ненавидим друг друга. Я представлял себе, как я на него негодую (и он на меня негодует). Как я сначала по отношению к нему - исподтишка любопытствую. Как я, заполучив его сполна, им потом наслаждаюсь: с каким большим удовольствием! Я представлял себе, как я его холю, лелею, берегу (для себя) и люблю. Да, люблю. Как мы оба любим друг друга. Но как мне заиметь врага? Конечно, я тоже был последовательный оптимист и надеялся на прогресс, который принесет мне будущее. Но все-таки уже и сейчас я жил и, живой, не откладывая в долгий ящик, должен был бы, наверное, попытаться хоть что-то тут сделать. А так, без врага, я был не человек, я был явно урод, неполноценен, - вдвойне монстр и урод: я враг без врага. И я пытался тут исподволь делать кое-какие подходы. Как человек прямой, наивный, неопытный и непредвидящий к тому же второго и третьего смысла, а видящий только лишь первое, то, что ближе лежит, я (к тому же ребенок, дитя) делал, естественно, лишь самый первый и естественный шаг, самое первое и самое простое. Я подходил к кому-нибудь, почти случайно, почти наудачу, так, лишь чуть-чуть приглядевшись к окружавшей меня толпе (понравился агрессивный блеск глаз? или большие кулаки?), и, чего-то стыдясь, будто б я делаю что-то плохое, то, что не надо, я все-таки, принудив себя, говорил, глядя в сторону, то, что думал: "Давай будем с тобою врагами?" Реакции здесь были самые разнообразные. Одни просто удивлялись, - почти не думая всерьез о моем предложении, а больше думая о себе: "Ты что, спятил? Пошел вон!" И они, занявшись своими делами, убегали прочь от меня. Другие пытались в своем ответе как-то попутно меня оценить: "Куда лезешь, балда? Врага захотел? Я тебе покажу сейчас такого врага, что ты у меня запоешь…" И, убегая, они добавляли: "По носу захотел, дурачок?" ("Сами вы дураки, - думал я. - Вот теперь-то и видно, что вы дураки, а я один умный. Куда вам до меня? Куда вам понять!") И еще я опять обижался: "Почему по носу? При чем тут опять этот нос? Почему, если враг, то уж непременно и по носу? Неужели, чуть речь зашла о враге, никак нельзя обойтись без носа?" И я строил им вдогонку из пальцев "носы", правда, когда они были уже далеко и их совсем не было видно. Но были и третьи, которые принимали меня всерьез. Они, услышав, что я им предложил, настораживались, никуда не бежали, стояли возле меня и подолгу разглядывали. Казалось, они все сомневались, в чем-то все еще колебались: вот, я что-то им предложил, но им еще было мало того, что я им предложил, и они ждали от меня чего-то еще. Но что было это "еще"? Я не знал. Я, наконец, не вытерпев, начинал их подбодрять и подталкивать: "Ну, что же вы? Чего вы задумались?.. Давайте будем врагами…" И они, пропуская мои слова мимо ушей, все топтались на месте и переминались с ноги на ногу. До тех пор, пока кто-нибудь один из них, самый, видно, решительный, умный, понятливый и осторожный (главарь? вожак?), не спрашивал меня, будто бы нехотя: "А что ты нам за это дашь?" Я не знал, что им дать. Я не знал, что им надо. Подкупать их рублями не приходило мне в голову. И я тогда решался отдать самое ценное, что я знал про себя, я делал к ним еще один шаг, подходил к ним вплотную и, привстав на цыпочки, подтягивался к уху этого вожака (а он, естественно, наклонял к моим губам свою голову) и, волнуясь, жарко шептал ему туда вверх: "Я враг. Да, ты знаешь: я враг!" Он оживлялся. Он молча кивал головой. Глаза его глядели на меня совсем весело. Но все-таки, я это видел, это было не то, что им надо. И они убегали, оставив меня одного. На ходу, правда, кто-нибудь из них, будто б не в силах так просто расстаться со мной, иногда оборачивался, опять - снова с улыбкой - глядел на меня, и я так и читал по его глазам: "А шиш ты не хочешь? выкуси, на-ка!.. Вздумал еще: чтобы мы тебе были враги. Какой ты нам враг? Ты не враг, а сопляк". Да, так это было. Может быть, именно в них (убегающих) я как раз и терял то, что мне было нужнее всего?.. Но и у меня тоже были еще другие, то есть "свои" другие - четвертые; больше как я, больше похожие на меня. Они не молчали, они понимали меня с полуслова, я видел, как им тоже хочется, и они, боясь меня упустить, сразу же и торопливо делали шаг мне навстречу и, протянув ко мне руки, сразу мне говорили: "Да, давай. Мы будем враги…" Вы думаете, мы тут же начинали с ними драться? Лупить друг друга, как меня лупили те мои друзья и в яслях, и в детском саду, и в школе? Вы думаете, они протягивали ко мне кулаки? Нет, они протягивали ко мне просто руки, свои мягкие и нежные, открытые (ладонями вверх) детские руки, и мне не оставалось ничего другого, как тоже протянуть им свои руки в ответ, и, хотя мне казалось, что я делаю что-то не то, я это делал, я их протягивал, радость заливала меня, слезы выступали у меня на глазах: "Вот, наконец-то, у меня есть он. Он. Мой враг…" - и так, взявшись за руки, мы, дети, по-детски, мы, враги, все ходили и ходили взад и вперед, много-много раз все туда и сюда, взад-вперед. Кажется, мы больше молчали, и я был доволен в уме: "Вот, он мой враг". Но иногда, кажется, мы и разговаривали.