И не столько проверяя, действительно ли это так, сколько давая выход своему внутреннему, своему убеждению и накопившимся чувствам, я говорил ему, сначала (а может быть, и наоборот) полувопросительно: "Вот, ты мой враг?" А потом полуутвердительно: "Вот, ты мой враг!" - и он отвечал мне спокойно и с достоинством: "Да, я твой враг". А потом он, мой ребенок, так же спрашивал меня сначала (а может быть, и наоборот) полуутвердительно: "Вот, ты мой враг!", а потом полувопросительно: "Вот, ты мой враг?" - и я ему подтверждал: "Да, я твой враг". Но все еще тут мне чего-то не хватало. Мы замолкали потом, а я думал в уме: "Вот это и все-то? Это всего-навсего так? Мы с ним враги? Вот, он мне враг?" Все тут было немного "не то". И я понимал, что что-то "не то". Не понимая, что именно, я однажды высказал, может быть, самую суть своих огорчений, пожаловавшись однажды дяде. "Дядя, - сказал я, смущаясь. - Ты знаешь… Я тебе говорил… У меня нет врага…" И затем, не сдержавшись, уже с большим порывом, большим отчаянием: "Научи меня, дядя… Я хочу заиметь врага. Научи меня, как мне заиметь врага". - "Ага, - сказал он, довольный. - Ты уже дошел и до этого…" "Ничего, - сказал он. - Потерпи. У тебя еще все впереди…" Но это были все общие слова. Они касались и не касались меня. И он был такой равнодушный, мой дядя: глыба, стена. Его было ничем не прошибить. "Да, - сказал я ему в отместку, передразнивая его. - У меня будет со временем все то, чего я хочу, и даже то, чего я не хочу. Я это знаю". - "Да, да, - кивнул он спокойно. - Именно так…" - "Ну так вот", - сказал я. (Уж теперь-то я его прошибу!) И, потянув к себе его толстое ухо (он лениво и грациозно поддался, следуя моему движению), я прошептал ему туда свою тайну: "Я враг… Ты знаешь, я враг!" - "Ха-ха! - засмеялся он, колыхаясь животом и (он курил) пуская свой дым. - Ха-ха-ха!.." - "Что, - сказал я обиженно. - Ты мне не веришь?" И действительно, мне показалось, тут он поглядел на меня со вниманием, стал на минутку серьезен внутренне в своем отношении ко мне, что-то оценил или переоценил, что-то рассудил, что-то молниеносно обдумал и принял решение, и вот уже это решение проявляло себя и всплывало наружу. "А я знаю, - сказал он мне серьезно и спокойно. - Я давно это знаю…" И оправившись после самого первого удивленного шока ("как! он это знает? откуда он это знает? откуда ему это известно?"), я увидел за его такими словами другое, внутреннее (за внешним) и самое главное, что хотел он мне сказать: "Как это мало! Ты враг - ну и что? Все мы в какой-то мере враги! И я тоже, может быть, враг. Ну и что из этого? Что здесь такого? Ты враг? Ну и хорошо, прекрасно! будь себе враг! на здоровье! будь, пожалуйста, враг! (хотя, кажется, - ты еще даже не враг, а сопляк!) Но и что из этого? Что ж из того, что ты враг?!." Он, правда, не сказал мне почему-то все это словами. Дядя вообще иногда любил говорить загадками. Может быть, он, недоговаривая, предоставлял думать мне самому? Развивал мое мышление, мои, так сказать, силы ума? Не знаю, не знаю. Но я сам понимал: да, не то, - да, мало. Я враг? Ну и что из того? Ну и что ж, что я враг. Главное (я на верном пути?), не самому быть врагом, а заиметь себе врага. Враги мы все, но много ли у нас настоящих врагов? Вот так я думал все время. И, к моей чести, надо сказать, я никогда не был слишком обращен на себя ("вот, я враг", а, наоборот, "ну и что ж, что я враг?"), всегда был настроен на внешнее, вне меня, на других, и всегда я думал тут не о себе, а о других: не "я - враг" был нужен себе, а "другой - враг" был мне нужен. И вот такого-то врага я себе и искал.
Первый. Потом, когда я подрос, несчастья в дружбе не перестали меня постигать, наоборот, они даже стали - как и должно было быть - разнообразнее и, как говорится, более реальными, то есть не столько в мыслях, в уме, сколько на деле. Но я при всем том не оставлял своих попыток найти себе настоящего друга. Сколько я претерпел! Я устремлялся с открытой душой - меня отталкивали. Я просил - мне отказывали. Я верил и доверялся - меня обманывали. Я был абсолютно искренен - передо мной притворялись. Я был абсолютно серьезен - в лицо мне смеялись. Я и не мыслил осмеять кого-то (свой, так сказать, "предмет") - осмеивали меня. Я шептал слова любви - мне давали обидные прозвища ("дурачок" было из них самым мягким и ласковым). Я хотел соединения и слияния - получал разрыв. Я мечтал о свободе ("во взаимослиянии") - меня насиловали: я был "раб" и терпел как "раб" и оставался "рабом" (а где же, думал я, равноправие?). Я и помыслить не смел о других (и хранил верность "предмету": как говорят, до гроба…) - мне изменяли с другими, ради других и в конце концов бросали меня. И так далее, и так далее! В конце концов весь этот разнообразный, столь тяжелый и отрицательный опыт отшатнул меня (и очень естественно) в крайность отказа, негативного, отрицания (прямого и непрямого) "шиворот-навыворот" и "наоборот". Первый мой естественный шаг был: я лез. Потом, поняв, что мне плохо, когда я лезу, я сделал второй естественный шаг (опять-таки самый ближний, лежащий рядом: второй, - а не третий и не четвертый, которых я так и не мог предвидеть, так далеко вперед): я перестал лезть и стал "не лезть".
Мои способы дружбы - приемы, которые я себе выработал и применял, чтобы подружиться, - стали при этом весьма своеобразными. Сначала я еще был рядом - просто был рядом со своим "предметом", играл, занимался своими делами, делая вид, что это я "так", просто так, сам тут по себе, а он мне и не важен, не для него я тут торчу, а занимаюсь собой. Хотя, конечно, временами это становилось заметно: нет, все-таки я тут для него. Вот и дела, скажем, у меня уже не было, я все дела переделал, а все равно оставался, торчал. Или, между делом, бросал на него красноречивый и выразительный взгляд: конечно, "предмет", если он не дурак, мог догадаться (я не мог удержаться от таких взглядов, они были непроизвольными, но я и не хотел их удерживать: они были, я понимал, в мою пользу), так же как, впрочем, мне бы, наоборот, не удалось бы взглянуть ими нарочно, если бы я вдруг захотел их сымитировать и взглянуть ими так, когда они не получались у меня непроизвольно: нет, они получались сами собой, но и получались такими, какими мне было надо, и тут, как это я часто на себе замечал, и было совпадение "меня" и "не меня", независящего от меня и нужного мне, того, чего я хочу, и что получалось вовне (вне меня) само по себе. Иногда я - при "нем" - был не в меру оживлен и неестественно громко смеялся. Я даже удачно острил и по-озорному ребячился. Иногда, наоборот, чему-то печалился (я-то знал чему), был тосклив, и все мне было не мило. Так что меня даже спрашивали: "Что с тобою случилось?" Я бывал раздражителен, зол, на всех сердился ("что это с ним?"). Иногда во мне случались порывы: я злился на себя, но ничего не мог с собой поделать, хотя и старался их подавить. Я не мог выдержать расстояния, я снова не стоял, а приближался, я не только думал, ждал и надеялся, а снова делал: я шел, я подходил, и те же самые слова слетали у меня с языка: "Давай будем с тобой…" Но нет, уже не те же самые: не "будем дружить" и не "подружиться". В конце таких храбро начатых слов я, сам себе удивляясь, непроизвольно сворачивал на что-то другое - так ловко, будто б я только это "другое", не больше, и имел в виду, будто бы только оно и было мне надо и не надо было мне ничего другого: "Давай будем с тобой… читать газету" (или: слушать радио, или: пойдем вместе в столовую или в кино); "Давай пойдем с тобой… погуляем". И во всем этом было, конечно, что-то (какой-то смысл), но - так мало. Мне не удивлялись, меня не отталкивали. Со мной читали газету, ходили в столовую или в кино и ходили гулять. Но все это было - так мало!.. Дальше больше. Развитие (в этом направлении) не стояло на месте и шло, как и водится, "приливами" (и "отливами") и переходило в новое качество. Я замечал, что, когда я предлагал (не дружить, нет) почитать какую-то книгу или сходить вместе в столовую, я как бы лишал сам себя надежд, факт (книга или столовая) свершался и, замыкая для меня прошлое, лишал меня и будущего (не говоря уж о том, что в надеждах было - речь шла - о "том", а тут, в факте, это уже было "не то"). Я часто замечал, что другие люди, которые называли себя друзьями и все их тоже считали друзьями, так весело и по-дружески говорили между собой, когда я был рядом с ними, что можно было подумать, что они только потому и дружат между собой, что я тут, рядом с ними, и пока я тут, возле них, а если бы не было бы меня, то не было бы и их дружбы: вся их дружба сразу же кончилась бы. И я делал для себя из этого вывод: именно, важно было, что я был рядом с ними, но - не с ними. Их взгляды действительно касались меня, то есть друг друга, но и также меня. Они говорили друг с другом и друг для друга, но и - чуть-чуть - для меня: так, чтобы я кое-что слышал, чтобы кое-что (они повышали голос) до меня долетало. Они разливались друг перед другом соловьями, но я видел - они разливаются отчасти и для меня. Они говорили: "Ах, какая интересная книга…" - или: "Ах, какой красивый цветок…", но я-то чувствовал, что это сказано для меня и мне надо читать (и я читал): "Ах, какой интересный молодой человек" - и: "Ах, какой он симпатичный". Они говорили: "Как хорошо светит солнце", а я знал - это они говорят: "Ах, как нам хорошо быть с ним рядом". Я одним фактом своего бытия рядом с ними, своим только присутствием взбодрял их на дружбу. И иногда мелькало во мне: вот, они такие хорошие, такие дружелюбные. И со мной они тоже будут такие же дружелюбные, если я к ним приближусь, и со мной они тоже подружатся, да еще как! Я их взбодряю на дружбу просто тем, что я есть и молчу. А как бы я еще больше их взбодрил, скажем, словами! Тем более что я же вижу, что все это они - из-за меня, они такие - ради меня, они дружат, да, между собой, но питаю их я, и "предмет-то" им - Я… Но это во мне только мелькало. Это "мелькание" я в себе подавлял: не верил ему, уходил от него. Я, наоборот, делал вывод: надо сохранять дистанцию, не надо к ним приближаться. Мой накопленный опыт я к тому времени стал кристаллизировать в "правилах" (Schlagworter, "рабочие лозунги"). Эти "правила" я себе выводил и их старался придерживаться. Менялся мой опыт и мое понимание опыта - соответственно, менялись и правила. И так при моем развитии все в этом же негативном направлении "шиворот-навыворот", "наоборот", правило "надо (просто) быть рядом" сменилось для меня уже несколько качественно иным правилом: "надо сохранять дистанцию" (то есть не просто быть рядом, но и не приближаться). Но и это "правило дистанции" со временем получило свое развитие (которое отражало мое развитие и - моих обстоятельств), и из него получилось "надо убегать". Я, завидев свой предмет, потом уже просто убегал от него. Смущенный, взволнованный, краснеющий и - убегающий. Как сказал Гете: Erst sagt ich mir: entferne dich von ihm! Ich wich und wich und kam nur immer naher… - и это было, наверно, так, хотя я почему-то плохо замечал это naher. Из "убегать" очень естественно получилось "издалека". (Раз убегаешь, значит, уже далеко и бежишь далеко?) Тоже что-то похожее на предыдущую дистанцию, но там еще было сохранение дистанции, а тут - увеличение дистанции, до размеров "не близко", большой, "далеко", и - в потенции - стремление ее к бесконечности. Я почитал свой "предмет" издалека, я только так - сам с собой - был спокоен и доволен, я боялся к нему приблизиться, боялся дотронуться и уже не хотел этого. Я считал, что так делать не нужно. Из "издалека" очень естественно получилось потом "надо прятаться": уединившись где-нибудь в укромном углу и спрятавшись там от своего "предмета" так, чтобы он меня не видел и не нашел, я непрерывно думал о нем. Из "надо прятаться" очень естественно вышло "закрывание глаз": "не надо смотреть". Я, не видя свой "предмет", не глядя на него и не желая его видеть и глядеть на него, закрывал глаза и только там, в уме, старался его себе представить (силой воображения) и упивался при этом собой: ах, как я его люблю! ах, как я умею любить! ах, я какой! (хороший и пр.), ах, как это возвышенно! как благородно! С этим правилом ("закрывание глаз") были связаны еще другие попутные второстепенные правила, например "надо плакать" или "биение сердца", - я, скажем, доводил себя до слез и до реальных сердцебиений, чтобы доказать себе, что я могу дружить и готов к дружбе, и, главное, вот, я дружу (ведь дружба - чувство, а чувство - слезы и сердце). Но это были уже более мелочи. Самое конечное, главное, к чему я пришел на этом пути негативного, что стало тут для меня венцом и вершиной, было: "пусть он сам догадается!". Да, я хороший, но я не стану себя сам хвалить, я ничего ему про себя не скажу. Я хочу с ним дружить, но я не скажу ему, что я хочу с ним дружить. Пусть-ка он сам догадается, что я хороший! Пусть он сам догадается, что я хочу с ним дружить!