5
По дороге в управление милиции Одинцов дрожал, пытался плакать. Слез не получалось, только хныканье. Майор брезгливо бросил:
- Не нюньте. Противно смотреть… Все равно не получится!
Когда машина остановилась, майор плотно взял Николая одной рукой за локоть, второю распахнул дверь и той же рукою, ребром ладони, но не слишком сильно, ударил по шее:
- Приехали, "мокруха"!
Николай и майор вошли в длинное здание, пошли по лестнице наверх, на четвертый этаж.
- В эту! - майор указал на обитую кожей дверь.
…Дверь отворилась послушно и быстро. Комната была освещена электричеством. Четверо мужчин сидели за столом и пили чай. Четверо, те самые, которых он только что убил. Двое лысых даже не успели вытереть кровь с головы, она подсыхала на их лысинах.
Николай хотел крикнуть, убежать - и не мог. Все четверо живых убитых дружно закачали головами. Николай услышал звон, настойчивый, долгий, нудный… Головы лысых превращались в звонки, они слились в один звонок, на чем-то настаивающий, пытающийся проникнуть куда-то вглубь, внутрь мозга…
…Одинцов проснулся от звона будильника ровно в семь часов утра. Протерев глаза, взглянул на циферблат.
- Ого! Семерка! Пора вставать! - и пошел умываться на кухню, где уже умывалась соседка Раиса Павловна.
- Здравствуйте! - сказал он ей привычно. - Здравствуйте!
- Доброе утро, - раздалось ему в ответ. - Доброе утро, Коля.
Одинцов не помнил своих снов. Пройдя пару кварталов, он свернул в Фонарный переулок и вошел в дом № 36, где незамедлительно поднялся на четвертый этаж. Толкнув обитую кожей дверь, безо всякого волнения, он вошел в комнату, где вот уже девятый год работал счетоводом, а с мая месяца - помбухом.
Четверо сослуживцев (двое - лысых) пили чай. Николай поздоровался и сел за стол: в конторе перед началом службы было принято пить чай.
Служба начиналась ровно в девять… Николай никогда не помнил, что ему снилось по ночам (спать днем мешала служба). А потому ничуть не удивился, когда в контору вошел человек в форме майора милиции.
- Наганов, - назвал он свою фамилию главбуху Ивану Пролетарьевичу Щукину. - Мне нужно навести кое-какие справки… У вас работал такой: Франкельштерн?
- Франкельштерн? - сказал Щукин, преданно взглянув на милицейского. - Работал. Да вы к товарищу Одинцову обратитесь, он теперь вместо него.
Одинцов встрепенулся.
- А как же?.. Пожалуйста, я сейчас все расскажу… Да вы садитесь, садитесь…
И Николай, не помня своих снов, любезно подвинул стул майору.
Продолжение следует
Ладушки
Венька
Ну и натворил делов наш Венька! Всех перепугал… В газетах о нем писали: уникум! Родился он у моей двоюродной сестры, у Нюши, - и сразу же девять кило! Богатырь, Илья Муромец, Чкалов, Шаляпин - басом кричит!
Нюше все завидовали, корреспондент из газеты приехал, портрет Венькин заснял. Нюшу щелкнул: мать-героиня, говорит, девять кило в себе носить - не шутка! В газете статья была… Я тоже гордый ходил: ведь Венька-то наш, Крысов, племянничек. Крысовская порода!
А на следующий день: вот тебе и на! Венька, вместо девяти кило, уже два пуда весит. Чудо! Как на дрожжах растет. Врачи не верят, не тот ребенок, говорят, метки сверяют, на весы тащат, снова взвешивают…
Ни в какую! Два пуда, да и все! За ночь Венька еще пуд прибавил да ростом выбухал целый метр. Дальше - больше… Растет себе Венька изо дня в день, растет и растет. Уж тут к нему из Академии наук приехали: консультанты, эксперты, профессора. Окружили колыбель, погремушки всякие показывают, буквы разные.
- Гу-гу, - говорят, - агу! Скажи, - говорят, - "А!"
А Венька лежит себе, на академиков - ноль внимания. Пузыри изо рта пускает, даже "гу-гу" не хочет говорить. Сообразительный: профессора ему гирю пудовую дали, так он ее шесть раз шутя поднял, глаза умные-умные. А ведь нет мошеннику и двух недель!
Лежал он, конечно, в отдельной палате, все рос и рос. И до двух метров вымахал и дальше растет. Через месяц: на тебе, господи! Вырос до трех метров и еще растет. Волосики светлые, курчавятся. Лежит, лопочет. Научили его все-таки профессора "гу-гу" говорить, спасибо науке.
Тут и случилось неладное. Приходит к нему утром медсестра Самосудова, несет кашу с мясом (кашей Венька питался и мясо любил).
- Венечка, - говорит, - агу! Гу-гу!
А Венька ей в ответ:
- Гу-гу!
И - цап за руку! Потянул к себе и опять "гу-гу" говорит. Ручка-то у него богатырская, хваткая. Сам - метра три, глазенки голубые. Медсестра испугалась, кричит, зовет на помощь.
Не понравилось это Веньке. Он и давай Самосудову теребить. Силищи-то много у чертенка. Медсестра покричала-покричала да и успокоилась: затихла, померла. Это тебе не с простыми младенцами нянькаться, тут подход нужен.
А Венька - сущий младенец. Поигрался с медсестрой, как с куклою, голову в рот сунул, послюнявил, откусил, выплюнул.
- Гу-гу!
Потом кашу съел всю дочиста. Скучно ему стало. Видит, делать больше нечего. Встал из колыбели, потянулся и пошел в коридор. Сам встал, без всякой помощи: пришел срок!
- Гу-гу!
В это время медсестра Финкельштейн дежурила. Увидала Веньку: руки у него в крови, рот кровавой слюнкой перепачкан.
- Гу-гу!
Испугалась аидка. Побледнела, к стенке попятилась: чур меня!
- Гу-гу, - говорит Венька.
Посмотрел-посмотрел на Финкельштейн голубыми глазками. А как только она кинулась в бега, догнал, схватил за ноги и об стенку: шшварк!
Пустил пузырь изо рта от радости, да и рубашонку замочил.
- Гу-гу… Гу-гу…
Потом сорвал с себя мокрую рубашку и, как был, голышом, на улицу. Идет богатырь, три метра росту. "Гу-гу" говорит, "уа" поет… Кого зацепит - подкинет вверх, поймает, потом опять подкинет, да уж не поймает - чмяк об асфальт. Подломает его и давай нового хватать. Развлекается, как может.
На улице, конечно, паника возникла. Милиционер подбежал, за кобуру хватается:
- Этто что такое? Что за беспорядок?
А Венька-то, не будь дураком, - бежать. Дал от милиции деру. Постовой кричит:
- Сто-ой!
Потом свистеть начал. Свистит, но не стреляет: ребенок, как-никак. Гуманность надо проявлять, а то накажут за отсутствие. Видит милиционер: не догнать ему Веньку. Тогда он для острастки: шарах, шарах! В воздух, конечно, по инструкции.
Венька выстрелов испугался, как припустит - только пятки босые засверкали. Споткнулся о тумбу, упал, заплакал от обиды. Так заревел, что на другом конце города слышно стало. Ребенок ведь, несмышленыш, глаза на мокром месте.
Потом поднялся, тумбой в окна запустил и опять бежать. Только его и видели… Совсем исчез. С концами.
…Вот что про нашего Веньку люди говорят!
ЧП
- Алло!
- Чепэ!
- В чем дело?
- Чепэ!
- В чем чепэ?
- Товарищ майор, чепэ! Это постовой Морщинкин говорит, товарищ майор. Чепэ! Чепэ случилось. Потому и к вам звоню, что случилось чепэ.
- Доложите, - сухо сказал встревоженный майор.
- Иду я по своему участку, слышу: шумят. Подхожу поближе: батюшки! Стоит верзила, ростом метра три, а может, и поболее. По виду - сущий младенец. Нагишом стоит. Поет непонятное "уа, уа". Я думаю: непорядок, не положено голышом. А он тут и безобразничать начал, граждан хватать стал. Схватит и подкинет, схватит и подкинет. Надоест хватать да подкидывать - шмяк об асфальт. А потом следующего: схватит и подкинет, схватит и подкинет, и снова - шмяк! Очередного гражданина - схватит и подкинет, схватит и подкинет…
- Далее! - бросил майор.
- Засвистел я: ведь схваченные граждане, которых - шмяк, стонут. Телесные повреждения. Я свистеть, хулиган испугался, удирать стал. Думаю: врешь - не уйдешь, раньше думать надо было. Два предупредительных выстрела в воздух дал. А он - деру. Я за ним, так разве его, долговязого, да голышом, догонишь? Свернул в переулок - и был таков.
- Далее, - снова сказал майор.
- Дворников трясу. Расспрашиваю: куда голый делся? "Не видывали, говорят, - лежит у дома № 25 по улице Плеханова пьяный, так он тут битый час лежит, весь обмочился. А все остальные - в норме, одетые и не безобразят".
Подошел я к пьяному. Весь обмоченный… Но одетый. И ростом не вышел. Забрал на всякий случай в отделение, сдал дежурному. А тот, трехметровый, пропал. Совсем пропал. Вот такое чепэ, товарищ майор!
Сложное положение: положение сложное
- Положение сложное, - сказал майор милиции Наганов задумчиво. - Положение сложное…
И чтобы уяснить это получше, повторил еще раз:
- Положение сложное.
А потом добавил:
- Сложное положение.
Чудо-младенец заварил такую кашку, что весь райотдел милиции не мог расхлебать ее, как ни бился. А биться было над чем.
Во-первых, медсестра Самосудова Любовь Андреевна, профорг родильного дома № 7, была зверски убита, с расчленением.
Во-вторых, медсестре того же родильного дома, Франкельштерн У. Ю. (в девичестве Финкельштейн) нанесена тяжелая травма, претендующая на производственную. Муж ее, Симон Хаимович, еврей, подал в суд на "взыскание с родильного дома № 7 пятисот (500) рублей на предмет лечения, кормления и ухода за поврежденной на производстве вышеупомянутого родильного дома его супруги, Франкельштерн У. Ю."
Аналогичную цедулю о взыскании денег Франкельштерн С. X. подал в Академию наук СССР и в Академию медицинских наук - АМН, организацию, вызывавшую у майора, впрочем, как и у его милицейских коллег, легкий суеверный ужас. Сама же поврежденная Франкельштерн - Финкельштейн хлопотала о пенсии по инвалидности, всячески демонстрируя свои производственные травмы.
В-третьих, у граждан, которых подбрасывал и ловил расшалившийся младенец-богатырь, было сломано ног - пять, рук - три.
В-четвертых, узнав о пропаже Веньки, Наганову позвонил профессор Цыцин из АМН и ни в коем случае просил не наносить телесных повреждений чудо-ребенку, ибо он - единственный и уникальный русский младенец-богатырь.
Наганов понимал это и сам: нельзя обижать невинного младенца, даже одной слезинки его жаль. Но самым сложным было:
В-пятых: младенец как в воду канул. Исчез!
О. т. с.
Младенец исчез - как сквозь землю провалился. Все попытки найти его были безрезультатны. Несколько раз, казалось бы, найдены люди, видевшие чудо-Веньку. Но при строгом опросе оказывалось, что сами они не видели, а вот дядя сослуживца так подробно рассказывал…
Такой род сведений майор Наганов называл "о. т. с." - и расшифровывал: "одна тетка сказала". Выражение это майор придумал не сам, а позаимствовал из газеты "Совесть", критиковавшей сплетников. И каких только диких, чудовищных, нелепых, странных, клеветнических слухов не пришлось услышать розовым милицейским ушам!
В трамваях судачили о том, что близ Казанского собора "вчера, в воскресенье, видела я: голый ребеночек, ростом чуть пониже самого собора, идет и песню напевает "Далеко-далеко"".
- Не "Далеко-далеко", а "Эх, дороги"!
- "Далеко-далеко, где кочуют туманы". А потом другую запел, не "Дороги", а бодрую. Я как увидела, обомлела: голышом-то на улице! А он говорит: "Подайте Христа ради. Сенькою меня зовут"… Голосок-то жалобный, тоненький.
- Венькою. Фамилия - Босых.
- Ванькою.
- Венька Крысов. В газетах писали.
- Позвольте же! - закипятился мужчина в очках. - Не несите чушь! Не может быть человек выше собора.
- Чушь, чушь… В газетах же писали. Очки бы протер. Так и писали: родился русский богатырь, сразу девять кило весу. Подрос сейчас - и на улицу вышел.
- Я и говорю: идет, поет. Потом замолк. Поглядел вокруг, ему-то хорошо - все сверху видно. Да как застонет, как закричит криком: "Рразойдись, душа русская! Бей жидов!"… И памятник Кутузову - кувырк. Троих сразу же памятником придавило: евреев двух и одного, случайно, русского.
- Не насмерть. В больнице все трое лежат: пять ног, три руки.
- Вдрызг поломаны!
- Милиция теперь его ищет.
- Стреляли в него. Сбежал.
- В зоопарк поместить хотят.
- Со слонами рядом.
- С жирафами.
- Кашей манной кормить будут: ребенок ведь еще!
…Каждый день, даже по субботам, Наганову приходилось слушать эти разговорчики. И на службе, и тогда, когда возвращался домой. Майор от злости не мог даже краснеть. И сурово пресекал злостных сплетников: устным внушением и штрафами.
Сержант Морщинкин
Все нити рвались: никак не намотать катушки дела! Пропавшего младенца никто не видел. Даже уголовный мир, видавший всякие виды. И тогда майор решил пойти по второму кругу, начав все сначала. Он вызвал постового Морщинкина.
- Разрешите войти, товарищ майор? - обратился Морщинкин, соблюдая правила устава.
- Войдите! - соблюдая правила устава, ответил майор.
Морщинкин мужественно вдохнул воздух в легкие и единым залпом доложил:
- Согласно вашему приказанию младший сержант Морщинкин прибыл!
- Вольно! - твердо сказал майор, любя дисциплину. Потом добавил, уже помягче: - Расскажите, Морщинкин, подробнее, как, когда и где вы видели младенца? Укажите точное место, примерный рост, опишите особые приметы. Назовите песню, которую он пел. Вы сообщили только об "уа, уа".
- Уа? - спросил Морщинкин удивленно.
- Уа-уа! - уточнил майор.
- Уа-уа? - Морщинкин выглядел весьма сконфуженным.
- Не "уа", а "уа-уа" - настаивал майор. - Вы ведь сами докладывали мне: поет "уа-уа".
- Я, товарищ майор? Уа?
- Вы. О младенце. Уа-уа.
- Каком младенце?
- Веньке.
- Которого, товарищ майор, Веньку?
- Как это "которого"? Того самого, о котором вы докладывали. И не удосужились до сих пор рапорт подать.
- Рапорт?
- На Веньку. Рапорт.
- Зачем это рапорт? Не уяснил.
- Уясните сейчас.
- Никак не уясню, товарищ майор!
- Не крутите, Морщинкин! Вы мне звонили?
- Я?
- Вы.
- Нет, товарищ майор, не звонил я.
- Нет?
- Нет. Никак нет! Не звонил, товарищ майор. Не звонил.
- Пятнадцатого не звонили?
- Пятнадцатого не звонил.
- Мне не звонили?
- Вам не звонил.
- Вы не звонили?
- Я - не звонил!
- Это точно - не звонили?
- Так точно - не звонил! Ни разу не звонил.
И после краткой паузы Морщинкин добавил добродушно:
- Да ведь я и номера вашего телефона не знаю.
- Где ваш пост? - сухо сказал майор, пресекая намечающуюся фамильярность.
- У этого… С колоннами… На Невском церковь есть. Музей какой-то там внутри работает. Кутузов рядом с нею. Памятник.
- Стыдитесь, постовой Морщинкин! - сказал Наганов веско. - Это исторический памятник. Казанский собор. Учтите!
Сделав надлежащей длины паузу, майор вернулся к теме разговора:
- Так значит, вы ни в коем случае мне не звонили?
- Ни в коем случае, товарищ майор! Честное милицейское слово, не звонил. Не звонил я!
- Это очень важно, Морщинкин… Крайне важно… Кстати, вы такого не знаете: Франкельштерн, Симон?
- Финкельштейна? Финкеля, Сему? - лицо Морщинкина расплылось в улыбке. - А как же, знаю! Сосед это мой по квартире. Еврей. Мы с ним в шашки по вечерам играем. В госбанке он служит. Веселый еврей…
- А жена у него медсестра, не так ли?
- Так точно, товарищ майор, медсестра. Вы с ней хорошо знакомы?
- Не вольничайте, младший сержант!
- Слушаюсь! - Морщинкин стремительно вытянулся во фрунт.
- Можете идти, Морщинкин, - сказал Наганов. - Вольно! О нашем разговоре - никому ни слова. Ни гу-гу!
- Ни гу-гу, товарищ майор! Уяснил. Разрешите идти?
- Идите!
Морщинкин лихо повернулся на каблуках. Он совсем недавно демобилизовался из армии и любил поворачиваться на каблуках: и в служебное, и в свободное время.
После ухода постового майор Наганов тихо рассмеялся. Все стало ясно, как семью семь.
Майор еще раз рассмеялся, встал, потянулся и принялся расхаживать по кабинету, довольно потирая руки. А потом принялся звонить…
У сломанных граждан
Майор позвонил в ортопедическую клинику, куда были помещены сломанные граждане (пять ног, три руки). Приемным днем был вторник, но майора милиции пустили и сейчас, в четверг.
Через полчаса, надев белый халат поверх мундира, майор на цыпочках шагал в палату № 8, где находились сломанные граждане, пять ног и три руки.
Граждане лежали в ортопедическом положении: ногами и руками в гипсе кверху. Они сосредоточенно и мудро глядели в потолок: думали. Воздух в палате был тяжек, плотен, густ.
"Хоть топор вешай", - недовольно подумал Наганов, войдя в палату и принюхавшись. Затем майор подсел к первому с краю сломанному гражданину и начал с ним задушевную, тихую беседу. Через семь минут Наганов перешел к следующему сломанному ортопедическому гражданину, потом к третьему и т. д.
Вскоре, сдав белый халат дежурной медсестре, майор бодрым деловым шагом покинул ортопедическую клинику. На душе у него было чисто и легко. Догадка, верней, гипотеза блестяще подтверждалась.
Майор направился в родильный дом.