После
Громче всех смеялся Рабинович: ему до слез понравился рассказ. Впрочем, многие во время Сэндиного чтения занимались делом. Не раз и не два коленей майора касалась чья-то жаркая рука (он тотчас сбрасывал ее с колен, чутьем чекиста понимая, что колено - это только предлог и рука непременно поднимется выше).
Майору стало дурно: он пил не закусывая. Поднявшись из-за стола, он сказал:
- Извиняюсь… - и поспешно вышел из комнаты в коридор. Дверь туалета Наганов запер, боясь покушения ("половых посягательств" - так сформулировал бы это сам майор, не будь он пьян). Через десять минут, побледневший, Наганов вернулся в комнату.
В воздухе чувствовалось томление. Шли тихие разговоры, тет-а-тет. Майор, чтобы взбодриться, выпил еще стакан коньяка. Потом, не закусывая, запил его стаканом иноземного вина. Подумав при этом: "Кислятина".
В голове затяжелело. Разлилась благодать… Уже не в жаркой Африке, а на сказочных Гавайях, в Океании, в стране вечной весны почувствовал себя майор.
- Аристотелю…
Майор насторожился. В углу говорили об Аристотеле, который столько лет безуспешно разыскивался уголовным розыском после скандально известного дела о пяти частях гражданина Семенова.
- В своей "Эстетике" Аристотель дал определение катарсиса, - бубнил носатый, обращаясь к Сэнди. - Катарсис это…
Майор не испытывал катарсиса: его тошнило.
- Пойдемте! - сказал подошедший Чутких майору и взял его за руку.
- Куда?
- Спать.
- Нне хоччу!
- Идемте, идемте!
Как безвольная кукла, покорно и вяло, майор последовал в спальную комнату, ведомый Чутких. Там, не зажигая света, уверенно и быстро извращенец принялся раздевать оторопевшего Наганова. Майор пьяно всхлипывал и повторял:
- Шура… Шурочка… Где ты, жена?… Прро-ппа-ддаю!
- Ложись! Опп!
Чутких повалил майора на кровать, сдернул с него штаны. Стал раздеваться сам…
Майор осознал! Сейчас он будет изнасилован неотвратимо! За моральное разложение из милиции - вон! Может быть, будут даже судить. "Добровольно-пассивный!"… Пятно на всю жизнь. И это - в лучшем случае. А в худшем - в лагере, если посадят? Педерастам окантовывают миски для еды: брезгуют. И пользуют себе на удовольствие… А Шура? А Петька?.. Нет!
- НННЕТ!
И когда голый Чутких, часто и жадно дыша, приблизился к поверженному на кровать Наганову, майор решительно схватил его за орган посягательства своей стальной, натренированною хваткой.
Без Рабиновича
Чутких вскрикнул от боли. Изменился в лице. Хватка у майора была еще та: железная, намертво.
- Попался с поличным! - прошептал майор, сжимая доказательство в руке. - Попался, голубь… Пе-де-раст!
И вдруг лицо Чутких стало покрываться мертвенно-бледными пятнами, потом стало темнеть, чернеть, скалиться черепом… И вновь побледнело.
Майор задрожал, узнав это лицо. Выпустил из хватки орган посягательства.
Это было лицо человека, найденного мертвым два дня назад на улице Моховой, дом 3, постовым Догадовым!
…- Сеня, Сеня!
Майор с трудом открыл глаза. В дверь уборной настойчиво стучали:
- Проснись! Сеня, проснись!
Майор с трудом привстал. Оправился. Облегченно подумал: "Сон!" Поднял крючок туалета.
- Извините, я немножко вздремнул…
И тут Наганову стало плохо. Очень плохо. Крайне плохо. Крайне плохо - прямо на брюки спасителя Чутких, вот уже пять минут стучавшего в дверь туалета, пытаясь разбудить Наганова.
Рабинович и другие
Все дальнейшее казалось майору бредом. А может быть, к счастью, это и в самом деле был пьяный бред?
Майора отвели в комнату, положили на диван. Свет был потушен, и в темноте было слышно шуршанье снимаемой одежды, стук обуви, также поспешно снимаемой.
Чьи-то жаркие руки раздели и майора. Он не пытался даже оказать подобие сопротивления: силы противника были превосходящими. В семь раз: майор был восьмым.
Первым взобрался Рабинович. Майор отчаянно вскрикнул:
- Ой! Больно!
Его держали, посапывая, за руки и за ноги. Рабинович тоже сопел, иногда выдавливая сквозь зубы:
- Терпи, казак… Терпи-и… Тер-пии…
Но и терпя, майор вскрикивал:
- Ай! Ой! Уйй!
Со вторым, Ильей Чутких, стало легче. Потом взобрался третий, тот, носатый, что говорил об Аристотеле и его катарсисе. Катарсиса от носатого Наганов не испытал.
У четвертого, Сэнди, долго не получалось. Но в конце концов пошло и у него. Затем был пятый, майор даже не знал, кто это. Пятый сладострастно кряхтел.
Майору поднесли стакан коньяку:
- Подкрепись, Сенечка.
Наганов жадно выпил. Полегчало. Потом залез шестой и, наконец, седьмой. Опять взгромоздился Рабинович. Начался второй круг!
Майор смирился. Сопротивление было бессмысленно, да и нелепо. Оргия продолжалась всю ночь напролет. Иногда Наганову казалось, что он стал мягким, вся его нижняя половина тела…
А когда все в конце концов устали, майор забылся тут же, на диване, в тяжелом и непристойном сне.
Сон: Анус
Человек без головы держал полосатый жезл. Поезд прополз где-то вдали, вместо пейзажа. Слово было очень легким и чужим:
а - н - ус
…Он стоял на четвереньках, голый, белый. Лишь из заднего прохода свисала красная кишка, в синих прожилках. Она оживала, выползая наружу медленно и тихо, на свободу, в мир, вовне. Достала земли, поползла по пыли, словно живая… Что это?
- АНУС.
Это кто-то сказал, очень тихо, но решительно. Но все это не имело уже значения, - кто и что сказал. Анус стал расширяться, пухнуть, вздуваясь, тяжело дыша боками багрово-темными от пыли, утолщаясь в бревно, растя, растя. Живой, большой, огромный -
А-Н-У-С…
Потом была улица. Улица, мощенная свежими кишками. Мостовая звонко чавкала под ногами прохожих. Люди тоже были такими: без кожи. Лица их были страшнее, чем маски. Лица были живые… Только глаза блестели из шевелящегося, живого мяса. У многих не было и глаз, сплошные кишки.
- Анус!
Перспектива улицы уходила куда-то в… Стало страшно, как наяву, в темной комнате. Чужие люди покупали соль и сыпали ее на свои язвы. Все были лысы. Словно красные - с синим - шлемочерепа.
Улица была не во сне, не в сказке, не в фильме ужасов. Она просто была. Люди шли по своим делам, опускали письма в почтовые ящики, смеялись (те, у кого был рот). Безглазые шли сосредоточенно и молча, безразличные ко всему, с головами-анусами.
- Анус.
Стало очень тихо. И вдруг майор очутился один. Он сидел на холодном камне, холод проникал через задний проход, щекотал, хихикал, забирался вовнутрь…
Там был царь. Анус.
Он шевелился, точно живой. Он просился на волю, он требовал, он протестовал! Он хотел повелевать майором. Наганов хотел встать - и не смог. Анус был хозяином. Его анус!
Майор достал динамитный патрон. Помедлив, улыбнулся, вставил его в задний проход, последним усилием воли приподнявшись. Металл был приятно-прохладным.
Майор поджег шнур и закурил "Беломор". С удовольствием затянулся, пустил дым. Дымок от шнура смешался с дымом папиросы.
И вдруг, в последние секунды, анус закричал, извиваясь, визжа, крутясь, умоляя… Майор терпел, стиснув зубы.
- Сейчас… Сей-час… Сейччасс…
Сначала рвануло анус. Потом - мозг. Вселенная разлетелась вдребезги. Последнее, что майор увидел, был цвет его ануса - красный.
У нас уже утро
- Кляпль! Кляпль… Клал!.. Пль!.. Кляпль… Плляк!
Майор с трудом открыл глаза.
- Плякль! Пляк! Плякль! Плякль…
Сверху, с неба, падали капли. Майор лежал под забором грязно-серого цвета.
- Могильный переулок, дом 33, - прочитал он надпись на заборе и вздрогнул, заметив, что на нем нет штанов.
- Пляк! Клап! Кляпль! Кляп!
Шел тихий июльский дождь.
Майор увидел размокшую бумажку, прикрепленную к забору, прямо над головой. Тут же висели его штаны. Майор встал, сорвал бумажку. Капли дождя порядком размыли текст, "…йор… не девочка… мы… ловали… хором… теперь……на памя… уалист… лубой… опетушенный…" - удалось разобрать Наганову отдельные слова. И он тотчас же поспешно разорвал компрометирующий его текст.
…Сколько раз пришлось Наганову пожалеть об этом! Эксперты сумели бы восстановить текст полностью: не обязательно им знать, о каком майоре идет в нем речь.
Но прошедшего не вернешь. И майор так никогда и не узнал, что же приключилось с ним в доме Ильи Чутких, что было сном, а что печальной явью, лишился ли он девичьей чести или же по-прежнему остался с нею.
Майор не докладывал о случившемся по службе.
Жене Шуре он тоже ничего не сказал.
Продолжение следует
Крэйзи день
При пожаре звонить 01
Я жил в сундуке двадцать лет: в нем удобно лежать и думать. Думать весь день. На ночь я вылезал к жене, мы спали вместе. Наставал новый день. Рано утром я возвращался к себе, в свой сундук.
Время шло. У меня искривились ноги, я стал бледным, зеленым, рыхлым. Пускай! Зачем мне ноги, зачем мне бодрый цвет, и даже лицо - зачем оно?
Для паспорта, для встреч, для службы… Знакомые увидят, скажут:
- Здравствуйте!
Но зачем мне мое лицо? Ведь мы нужны только другим, для себя мы не нужны. Мы можем просто быть для себя, без вымыслов, без собственного лица, без "я".
Двадцать лет я жил в сундуке.
Люди жили по-своему. Они служили, дружили, враждовали, воевали, ходили в баню и в кино. Мир ни на йоту не изменялся. Он был заучен, мой мир. Иногда менялась вазочка. Порой - портрет вождя. Меняли цвет обои. Но все оставалось по сути по-прежнему: сундук, кровать и четыре стены.
Это казалось вечным: установленным навеки. Днем сундук, кровать ночью, и все время - четыре стены…
Мою вечность нарушила жена. Я давно стал замечать неладное. Ведь она была там, у них, в чужом, непонятном мире. Он убивал ее, час за часом, морщина за морщиной, кашлем и гриппом. Он требовал службы, обманов, поклонов. Он требовал - и - убивал.
Я не раз предлагал жене второй сундук. Она отказывалась:
- Что ты! Кто же нас будет тогда кормить? Два сундука на семью - слишком много счастья!
Счастья?
Да, счастья! Счастье всегда в сундуке. Оно прячется от мира, мир всегда несчастен, непонятен и жесток. Лучше быть подальше от него, быть в сундуке, жить в сундуке наедине с самим собою.
Но далеко не уйти. Он рядом, мир. Он ни за что не отпустит, нет! Разве он позволит спрятаться? Разве в нем можно жить, в этом мире? Он дотянулся до меня, убив жену.
Она что-то делала на кухне со спичками и вдруг упала, тихо охнув, на пол…
Темнота проникла в комнату. Стены проглочены ею, такие знакомые за двадцать лет стены. Заученный мир, мой мир!
Все осталось таким же, как и прежде, в моем мире. Лишь на полу лежит усталая жена. Я окликал ее из сундука.
Напрасно!
Она не встанет, жена. Не встанет никогда… Лишь запах гари доносится из кухни… Начался пожар.
Мир не щадит, не даст остаться в сундуке, от него не спрятаться, от него не спастись.
…При пожаре звонить 01…
01, 01. Это вызов пожарных.
Где я найду другой сундук? Куда я пойду, кривоногий и голый, из бессмертия сундука? Он был мне домом и вселенной, ведь человек не может быть наедине с этим. Этим бредом, этим адом, этой жизнью. Ему всегда нужна своя вселенная, свой мир, пусть в сундуке, среди чужого бреда.
…ПРИ ПОЖАРЕ ЗВОНИТЬ 01…
Ноль-один… Осталось так недолго. Огонь ползет, зловещий, тихий, кусая темноту.
Я не уйду. Я не откину крышки.
Мне не найти другого сундука!
Беседа
Майор читал рукопись не отрываясь; перелистывая чуть подгоревшие, обуглившиеся страницы, хмыкал. И так ни разу и не взглянул на стоящего перед ним Титова. Маленького, кривоногого, жалкого… И подозрительного в своей убогости. Крайне подозрительного!
Прочитав: "мне не найти другого сундука", Наганов протянул утвердительно-весомо:
- Так-аак-аак-с… И-ммен-нно!
Помедлив, посмаковав свое молчание, вскинул ласковый взор на Титова:
- Так зачем вы убили жену, Титов?
- Я?
Лицо Титова задрожало: и губы, и щеки, и нос с подбородком. Потом - взгляд майора сделался стальным - задрожали руки и ноги.
- Товарищ май-йорр… - голос тоже дрожал, в такт всей общей телесной дрожи. - Она для меня… Вы же читали…
- Внятней! - веско сказал майор.
- Вы же сами знаете… Меня спасли пожарники… Из сундука… Я был готов умереть… На грани смерти…
Самообладание вернулось к Титову. На лице заиграла челюсть. Он стал говорить красиво и связно. Чувствовал старый чеховец, интеллигент, мыслитель-одиночка.
- Культурный, - сурово подумал майор. - Ишь, распинается!
- Она была для меня весь мир, вся вселенная. Без нее я не мог бы и дня прожить. Все мои чаянья, все мои помыслы сосредоточились на ней. Я любил ее как А…
- Стоп! - майор негромко хлопнул ладонью по столу. - То, что вы хотели умереть в сундуке, вслед за женой, что несчастны и прочее, - все это лирика, первая версия. А какова вторая?
Титов испуганно посмотрел на майора. Лицо Наганова было серьезно-сурово. Ни один мускул не дрогнул на нем, на лице. Лице Наганова. Лице майора.
"Расколешься, голубь, - с секретною ласкою думал он. - Еще не таких кололи… Культурненьких…"
- Я ввас нне понниммаю… - Голос Титова опять начал дрожать. - Что это значит: "вторая версия"?
- Не понимаете? Тогда я повторю: времени у нас достаточно, - сказал Наганов. - Смерть жены от разрыва сердца, ваше горе и прочая элегия (майор узнал это слово недавно, на юге, в отпуске, и теперь любил вставлять в культурные беседы), - все это первая версия смерти жены. А где вторая версия ее смерти? Не запаслись?
После краткой паузы, все так же глядя на Титова, майор добавил, но уже ласково:
- Ну, Титов, не виляйте. Рассказывайте правду: зачем и как вы убили жену? Титову Елену Васильевну… Чистосердечное признание уменьшит вину.
Из уголка титовского вялого глаза выкатилась круглая слеза. Майор внимательно следил, как она текла по щеке, сползла на подбородок и затерялась в жидкой бороденке.
Не дожидаясь появления очередной слезы, Наганов стукнул кулаком по столу и властно крикнул:
- Хватит, Титов! Отправляйтесь-ка в камеру. Обдумайте вторую версию, может, с ней вам больше повезет. И без истерик, тут вам не сундук… Старшина, уведите!
- Слушаюсь!
Дюжий старшина Могучий взял Титова за плечо:
- Пошли у камору.
- Но ведь я…
Майор безразлично смотрел в окно, барабаня по столу пальцами.
- По-шшли! - рявкнул старшина. - Эн-ты-лы-ггент!
На помощь старшине спешил другой старшина, постарше. Его фамилия была простой и дельной: Узелков.
"Так-c, так-с"
КПЗ - камера предварительного заключения - находилась рядом с дежурной комнатой: майор отбывал свое дежурство по графику, раз в месяц. И когда старшины, порозовевшие, довольные, вернулись, майор добродушно предложил:
- Ну, что, Могучий? Партию в шахматы, а? Давай?
- Так точно, товарищ майор! Это можно.
Могучий с детства был заядлым шахматистом. На дежурство он всегда приносил с собой шахматную доску с фигурами.
- Чьи будут белые?
По традиции бросили монетку. Майор, как всегда, угадал:
- Орел!
Могучему, естественно, выпала решка.
Аккуратно и правильно расставив белые фигуры (Могучий то же самое продублировал с черными) - как положено, ферзя на белое, короля на черное поле, - майор задумался на пару минут. А затем, решившись, двинул королевскую пешку на два поля вперед. И даже сказал вслух:
- Е2-е4!
Могучий смело ответил: "е7-е5".
Майор любил позиционную игру и редко шел на жертвы. Больше всего ему нравилось бить пешки противника. Он довольно приговаривал при этом:
- А мы вашу пешечку амм! Амм!
Кроме того, майору нравилось делать хитрые, коварные ходы конем (он называл их "конские маневры") и объявлять шах. Делал это майор Наганов торжественно и властно.
Особенно силен был Наганов в миттельшпиле. Совсем недавно ему присвоили четвертую категорию по шахматам (третий разряд по лыжам, второй по самбо и первый по стрельбе майор имел очень давно, со времен учебы в Ленинградской опер-школе).
Старшина Могучий, значкист, украинец, играл вдумчиво, основательно, неторопливо. Он измерял пространство доски ладонью, чесал в голове, протягивал таинственное "так-с, так-с", мощно сопел и шел на упрощения.
Партия подходила к концу. Силы были равными, несмотря на все конские хитрости майора. Тогда Наганов объявил коварный шах, - естественно, конем.
Старшина Могучий крепко задумался и взял в рот сбитую два хода назад нагановскую белую пешку (это была его давняя привычка: брать пешку в рот и думать, он всегда поступал так в сложных положениях).
- Шах королю! - со спокойным достоинством объявил майор, указывая на своего коварного коня. - Шах королю!
Можно было бы обойтись и просто "шахом", кому же иному, как не королю? Но по мнению майора "шах королю" звучало более весомо.
- Шах королю!
И в этот миг в дверь камеры отчаянно забарабанили. Титов молотил кулачками в бронированную дверь и кричал что-то невнятное, перемежая плачем.
- Пойди, Узелков, успокой его, - сказал Наганов, не отрывая пытливого взора от доски. - Выясни, что ему надо? Может, даст вторую версию?
У майора была отличная проходная пешка и дальнобойный белопольный слон на а8.
Старшина Могучий упорно думал. Его сопение усиливалось с каждою секундой и постепенно перешло в мощный хрип. Напряженно и сосредоточенно, уставившись в доску, старшина думал, думал, думал, думал, не решаясь сделать нужный ход.
Узелков вернулся через пару минут.
- Товарищ майор! К себе вас просит. Говорит, есть вторая версия. Хочет рассказать.
Майор еще раз полюбовался отличным слоном на а8. Он доминировал по вертикали h1-a8, и не было ему противовеса. Потом майор оглядел проходную пешку, а вслед за тем перевел свой острый взгляд на хрипящего Могучего.
Могучий думал, покраснев, набычась.