- Скажи ему, Узелков, пусть как следует обдумает свою вторую версию. А то, неровен час, опять подзалетит, как с первою. Так ему и скажи: "Обдумай-ка, Титов, хорошенько, не подзалети, как в первый раз".
- Слушаюсь! - истово ответил Узелков и пошел к Титову в камеру.
Майору страстно хотелось выиграть партию. Могучий, решившись, отошел королем на е7. Впрочем, ничего другого и не оставалось делать, это был единственный возможный ход.
Теперь настал черед задуматься Наганову. Поразмыслив минут пять, он пошел белопольным слоном с а8 на h1, подумав: "Прострел!"
Могучий, все так же тяжело хрипя, сделал ход королем на е6.
Партия длилась долго: Могучий нашел силы для обороны и блокировал опасного слона. Наконец на доске не осталось ни единой фигуры, кроме королей.
- Ничья? - предложил, раздосадованный Наганов.
Могучий не отвечал. Майор сделал ход королем на с5. Могучий молча думал… Минуту… пять… семь… восемь…
- Но ведь королем не поставить мата! - возмущенно воскликнул майор. - И шах королю не объявить! Чего тут думать?
Могучий не отвечал. Наганов заглянул ему в глаза.
Глаза были пусты и неподвижны: старшина Могучий был мертв!
Смерть в кредит
Майор надолго запомнил это сумасшедшее дежурство. Минимум на пять лет. Ближайшие пять лет…
Старшина Могучий, самбист, значкист, разрядник, богатырь, погиб… от пешки! Врач-эксперт, еврей Сушков, срочно вызванный майором, назвал это "смертью в кредит".
Могучий, находясь в сложном положении за доской, проглотил пешку из-за неожиданного стука Титова в дверь. Всю дальнейшую партию, блокируя проходную пешку, перекрывая пути дальнобойному белопольному слону, увертываясь королем от хитроумных наскоков нагановского коня, Могучий провел, борясь не только с противником, но и с удушьем. Пешка застряла в горле так, что ее нельзя было ни вытащить, ни проглотить. Могучий хотел сказать об этом майору, но вместо слов издавал лишь невнятный мощный хрип.
До последнего продолжал борьбу старшина Могучий… И лишь в последний момент, когда стала неизбежной ничья, когда не было надежд на зевок противника, железная воля старшины сдала. Он дрогнул - и последовала немедленная смерть. Еврей-эксперт Сушков сказал сущую правду: это была поистине "смерть в кредит"!
Не успели труп Могучего отправить в морг, как раздался пронзительный телефонный звонок.
- Дежурный майор Наганов слушает! - сказал майор, еще переживая смерть своего старшины (была надежда: а вдруг откачают? ведь все-таки Могучий!).
- Насиловка, товарищ майор! - раздался голос в трубке. - Постовой Догадов говорит… Только что задержал, еще горяченьких!
- Где?
- В парке, товарищ майор. У северного входа.
- Жди, Догадов! Мигом выезжаем!
Через минуту к месту происшествия мчался новенький синий "воронок", украшенный патриотичной красной полосою. Майор Наганов сидел рядом с шофером Веней и нервно курил "Беломор". Старшина Могучий не выходил у него из головы:
"Откачают или нет? Неужели и вправду смерть - в кредит? Или, может, Могучий вывернется? Подумать только - погибнуть от пешки… От простой нелепой пешки, - даже не от ферзя или ладьи…"
Путешествие на край ночи
…если лежать налево и смотреть наугад в зеркало будет видно и если увидеть себя в сутки - семенят другие… скорей, скорей, скорее! - срываясь в бессмысленный и фиолетовый задний запах западни которая…
Его - бледного, порочного, хилого, с расстегнутыми штанами с горящим пророческим взглядом - плотно держал постовой Догадов. Сразу поняв, в чем суть, майор приказал Узелкову:
- "Скорую помощь"!
А про себя подумал точно, кратко: "Половой псих".
Затем майор обратился к потерпевшей:
- Не успел? Или было дело?
Потерпевшая кокетливо поежилась. Юбка на ней была измята, блузка разорвана.
- Не успел, гражданин майор! Постовой ваш помешал. И свидетели найдутся…
Это была известная всему уголовному - и милицейскому - миру Клава Белая. Она продолжала, ожесточаясь своими собственными же словами:
- Все равно было насилье! Сукин сын. Я его, мерзавца, упеку на десять лет. Или жениться заставлю, гада, ирода… Всю блузку разодрал, паскудник!.. Вот, смотрите сами…
Сквозь изодранную блузку нахально и нагло выглядывали груди Клавы Белой.
- Застегни свое хозяйство, - сказал чуть дрогнувшим голосом майор. В голову зачем-то влезла непристойность. Влезла и расплылась там сальным пятном.
Майор отвернулся и стал смотреть на место происшествия. Им была садовая скамейка, четвертая от входа в парк.
Насильник горячо заговорил:
- Скучно читать в парке надписи: "Помни о счастье", "Всем хорошим во мне я обязан книгам", а я был один… она шла одна… никто не заметит… хотя она вульгарная… зато она… я повалил на скамейку… скорее снять штаны… до конца не дали успеть… не дали… они везде… они не дали везде… они, они, они…
Майор не стал слушать дальше. Подъехала психиатрическая "скорая помощь", из машины выскочили дюжие санитары и схватили насильника в свои белохалатные объятия. Тот отчаянно вырывался из белых рук:
- Не пойдууу!
Помощи майора и Узелкова с Догадовым не потребовалось. Санитары в сей секунд скрутили насильника. Его нос вспотел от тщетных усилий. Насильник тихо-безнадежно произнес:
- Крысы… с ними считаются… с ними остаются… принимают за ум… с ними думают… а они - крысы… навеки крысы… крысы в плену… крысы в крысе… в клетке… особенно грустно… крысы на воле… крысы внутри крысы из крыс… крысиных крыс - грустно!
Майор махнул рукой и сел в "воронок", рядом с шофером. Старшина Узелков забрался в кузов и махнул, вслед за майором, ручкой постовому Догадову.
- В отделение! - сказал майор.
"Воронок" тронулся в обратный путь. Темнело. На город надвигалась полная происшествий ночь.
Сон номер три
Ночь была везде. Граждане спали.
Правда, спали не все. У станков работала третья смена. Не спали постовые и дежурные сиделки, не спали пограничники, зорко карауля невидимых врагов.
Майор тоже не спал: спать на дежурстве не полагалось. Даже преступники спали, ворочаясь на нарах с боку на бок, переживая в сновидениях свои преступные деяния, порой тоскливо вскрикивая:
- Товарищ майор!
Наганов склонил голову на руки. В голове привычно застучала пустота. Потом замелькали числа:
- 7… 17… 27… 77…
Майор открыл глаза. Он был в дежурной комнате. На скамейке, в углу, лежала женщина. Странная женщина: голая, но без головы. За столом сидели постовые. Лица у них были незнакомые, но майор знал - и знал наверняка! - что это Могучий, Узелков и Догадов, пришедший с поста в дежурку. Постовые играли в карты, в "козла".
Проигравший вставал, снимал штаны и шел к женщине… Они быстренько совокуплялись, а затем игра продолжалась вновь. Проигравший, как ни в чем не бывало, справив нужду, возвращался к столу, хладнокровно застегивая штаны.
Женщина была без головы, но с шеей. Все было на месте: руки, ноги (они непрерывно двигались, пока шла игра в карты), - все, все было на месте, кроме головы.
Проиграл Узелков. Он был черен, небрит, бос, похож на бродягу-цыгана. И все же это был он, именно он, старшина Узелков, непохожий на Узелкова. Могучий держал во рту шахматную пешку.
Узелков встал, сняв штаны, подошел к скамейке.
Женщина замерла. Узелков, крякнув, стал влезать на скамью… Майор был в углу и все видел. Он не был в погонах, в форме. Он был гадиной. Небольшой, величиною с кошку, гадиной средней величины.
Он сидел и смотрел, выпучив глаза. Зелененькое сытое брюшко свисало до пола. Майор сидел и смотрел, молчаливо и пристально, выпученными чуткими глазами без ресниц.
Побудка
- Товарищ майор, подъем!
Голос Узелкова прозвучал как пионерский горн. Майор вздрогнул, очнулся, открыл глаза. Утро смотрело в окно дежурной комнаты. Наганов, слегка смутившись, но не теряя достоинства начальника, сказал:
- Чуток вздремнул…
Незаметно оправил топорщившиеся штаны. Потом посмотрел на часы, подумал о жене Шуре. Было ровно шесть часов утра. Били кремлевские куранты. Страна просыпалась. Назревали новые чепэ.
Сумасшедший день дежурства продолжался. Дежурные сутки: с восьми утра до восьми утра.
Уже не мальчик
Улица встретила прохладою в лицо. Утренняя улица - в помятое лицо. Знал, что лицо помято.
Спал мало, почти не спал. Но зато уж - теперь не мальчик!
Улица ходила. Ходили люди. Мелькали автобусы, желто-лысые… Уже не мальчик. Мужчина, муж!
Собрались у Крошечного, пришли девочки, и ему, специально, привели одну: Элла. (?) Пили. Танцевали. Прижимался к ней, думал: "А после что?"
Думал: "Как и другие, так же".
Потом погасили свет и танцевали в темноте, лишь горел, светясь шкалой, приемник. Говорил ей глупости и знал, что глупости, - а что же еще говорить при этом?
Когда выключили приемник, стало совсем темно. Потом, в темноте, принялись раздеваться, замешкались. Она вдруг заупрямилась:
- Не надо!
Будто не за тем сюда шла.
- Надо!
Почти силой повалил ее на кровать. Вспоминал: куда надо? Нашел. А потом почти ничего не помнил, не нужно было никого и ничего, только это: взад и вперед, ликуя. Остальное пускай пропадает, не жалко!
Когда кончил, лежал. На диване. Потом снова. Целовал ее мало - зачем целовать, когда есть то, главное? Спали чуть-чуть. Рассвело.
Они оделись и ушли, все ушли.
- Самки, - сказал Толик Крошечный, когда застегивал штаны.
Собрались уходить и они, самцы. И он вместе с ними - уже не мальчик. Уже!
…Улица ходила. Шло время, через минутные стрелки часов. От утреннего холода было зябко. Пусть!
Шли женщины (солнце с утра). И они были самки. Шли женщины - и они были самки. Все-все, девицы, девушки, матери, тети. Даже тещи.
Автомобили казались самцами: поджарые, сильные, быстрые. И даже шаги - "бух-пух-пух-пух" - имитируют то, что ночью.
Идут самки. Идут самцы. Собратья. Соратники. Братья… А если - и их? Мужчин ведь тоже можно… Есть такие: зовут педерастами. Все равно одинаково: взад и вперед. Одним и тем же… Мир един. Все - самцы или самки. Каждая, каждая - в этом.
Я - самец. Они мои, все люди. Уже не мальчик. Весь мир теперь - мой. Мой!
Уйй!
Похоть обуяла Петухова внезапно: она пришла на улице Жуковского и преследовала вплоть до Литейного проспекта.
- Уйй!.. Не могу!
Петухов едва сдержал себя. Журналист, сотрудник "Совести", профорг, зав. отделом искусства и культуры.
Хотелось броситься на первую встречную. Ну, хотя бы вот на эту, в синем платье. Зачем она идет такой походкою? Почему не в чулках? Специально ведь… Про-во-ци-рует…
- Ййй - у - уйй!
Петухов осознавал всю меру ответственности. Изнасилование, стыд. Общественный суд. Кара. Строгая кара. Всеобщий позор. Презрение жены. Брезгливость сослуживцев. Незавидная доля насильника в лагерях: не уважают!
Но Петухов не мог, не мог больше сдерживаться. Почему они идут в платьях? Почему у них ноги? почему они - ОНИ?
- У-ууу…
Петухов тихонько, вдумчиво завыл. Он чувствовал: не удержаться. Ни за что не удержаться более, до редакции газеты "Совесть" ему спокойно не дойти. Не успеть, не успеть… Да и в редакции есть зав. отделом писем, Света Филюшкина. Есть Зина в отделе рабочей молодежи, есть Тоня из отдела права и морали. Есть уборщица Маруся.
Там будет то же самое. Еще больший соблазн и - позор!
В штанах царило безумие. Петухов последним усилием воли сдержал крик. Голова втянулась в неудержимый хаос.
- Не ммогуу!
Петухов бросился на первого встречного. Это был мальчик лет шестнадцати, идущий по Литейному со счастливым лицом, с тихим блаженным шепотом: "Уже не мальчик!"
Похоть поглотила разум. Целиком, до последней сдерживающей капли. Теперь стало все равно: кого, куда и как.
Втащив мальчика в подъезд, Петухов рывком повалил его на пол. Задрожав частой, жадной дрожью, сорвал с него штаны. Расстегнуть свои было делом одной секунды.
…И в тишину утреннего подъезда врезалось сладострастное повизгиванье сотрудника газеты "Совесть" Петухова…
С поличным
- Хых!.. хх-ххыхх!.. хх… ххха!
Конец… Петухов почувствовал щемящий, томительный страх. Безумие кончилось. Мальчик тихо всхлипывал и держался за штаны: ему было больно.
"Пропал! Изнасилование! Десять лет!" - застучало в висках журналиста Петухова.
Конец, конец всему: поездкам в Коктебель, командировкам, гонорарам, отпускным, редакционным летучкам, очеркам на моральные темы, рецензиям на премьеры, борьбе с чуждой идеологией из-за рубежа… Теперь уже не сотрудник "Совести". Теперь - преступник. Насильник. Извращенец. Пе-де-раст!
Дверь подъезда шумно распахнулась. Грубый женский голос крикнул:
- Вот он!
Несмотря на лето, дворничиха была в теплом ватнике и в платке.
- Вот он, товарищ майор! Сюда затащил!
Позади дворничихи (Тульской, как показал последующий протокол) стоял майор Наганов. За его спиной виднелось плотное плечо со старшинским погоном: это был старшина Узелков.
- Пойдемте! - властно сказал майор.
И чтобы задержанный уяснил, добавил:
- Пройдемте, гражданин!
На лице Наганова было тщательно выписано брезгливое презрение.
Майору часто приходилось иметь дело с половыми извращениями: майор их сурово и умело пресекал. Педерасты и лесбиянки, скотоложные дамы, сожительствовавшие с собаками, плешивые растлители девочек, отставные полковники, школьные учителя, злобные садисты и кроткие гомосексуалисты, мазохисты-самопожертвователи. Всех не перечесть!
Но они таились. В первый раз за свою богатую практику майор имел дело с журналистом - и к тому же половым субъектом, действовавшим не стесняясь, в открытую.
На первом допросе Петухов был растерян, смущен и желт. Наганов строго посмотрел ему в глаза, потом спросил негромко:
- Так значит… педераст?
Петухов понурил голову.
- Что побудило вас насильничать?
Петухов молчал.
- Вы не женаты?
- Женат, - ответил Петухов. Оправдания не было…
- Жена дома?
- Дома.
- Так в чем же дело? И почему - мальчик? Маскируетесь?
- Я и сам не знаю, товарищ майор… Вы поймите… Шел из гостей - и вдруг… Не мог совладать с собой. Никогда так не было… Такое чувство… Ну, это, половое…
- Обуяла похоть? - усмехнулся проницательный майор.
Петухов покраснел и еще ниже опустил голову.
- Обуяла.
Он был готов провалиться сквозь землю, заплакать от стыда. Даже зарыдать.
- Рассказывайте все, - сказал майор, умело подчеркнув голосом слово "все". - Все о своей личной жизни, о наклонностях… Быть может, это и смягчит вашу вину. Мы должны во всем разобраться - и наказать… Примерно наказать!
- Быть может, наваждение? Или провокация? - Петухов с надеждой посмотрел на майора.
- Возможно, возможно, - утешил майор.
И тогда Петухов принялся рассказывать: не хуже, чем Толстой, чем Руссо, он исповедовался Наганову.
Майор слушал долго и внимательно. Расспрашивал подробности интимной жизни, вникал в тонкости, переспрашивал, хмыкал, уточнял, ставил точки над "и".
Петухов махнул рукой на стыд и рассказывал без утайки: сколько раз в неделю, сколько раз случалось за ночь, в каких позициях и за сколько минут.
Наганов кивал, крутил головой, изредка выдавливал: "ну-ну", бросал: "ого!", кивал: "да-да", поощрительно чмокал, не забывая, однако, делать пометки в своем знаменитом блокноте.
Наконец исповедь Петухова была закончена. Майор сказал:
- Я зафиксировал данные. Следствие добьется истины.
И тут же вызвал старшину:
- Узелков! В третью камеру. К Титову.