Степану шел восьмой год, когда на семью обрушилась беда. Зимой, накануне Николы, отец доставал замоченную в копанях Феколкиного оврага пеньку и провалился на дно. Следовало бы тотчас уйти домой: мокрый по горло, он сразу начал коченеть… Но, вспомнив наказ Бритяка - покончить с пенькой до праздника, Тимофей остался работать.
Уже запоздно Ильинишна привела его, обледенелого шатающегося, с горящими глазами.
- Пи-ить… пить дайте, - простонал Тимофей, упав на приступок.
После праздника наведался Бритяк. Он постоял над мечущимся в беспамятстве Тимохой, буркнул что-то насчет убытков в хозяйстве из-за болезни работника и присел на лавку. Скупое, обтянутое грязновато-желтой кожей лицо Афоньки выражало досаду. Бесцветные глаза уставились на Ильинишну, топившую печь навозом.
Навоз не горел, изба наполнялась бурыми облаками ядовитого дыма.
Бритяк плюнул и отвернулся.
Вдруг складки на его шершавых щеках оживились. Он увидел мальчишку, чинившего в запечном кутке лапоть. Кривая, с деревянным черенком свайка и кусок бечевки послушно двигались в детских руках.
- Скотину-то кормить небось годится, - робко сказала Ильинишна, поймав бритяковский взгляд. - Он у нас бойкий, за всякое дело хватается.
Бритяк вздрогнул, точно хищник, спугнутый при виде намеченной жертвы.
"Как она угадала, черт!" - и притворился, что не слышит.
Но, уходя, бросил с порога:
- Посылай малого ко мне! С хлеба долой, это понимать надо. И копенку соломы дам на топливо.
Так и пошел батрачить Степан.
Батрачил за харчи, за мелкие подачки, узнавая перед собой бесславный путь, проторенный отцом. Зимой таскал короба половы и вязанки соломы да вики хозяйской скотине. Летом косил, пахал, водил лошадей в ночное. Бритяк прибивал ребенка к делу с явным расчетом заменить искалеченного Тимоху.
Сверстники Степана уже третий год ходили в школу, а он лишь с завистью смотрел им вслед. Однажды, не выдержав, тайно убежал за гурьбой ребятишек. Опустив голову, стоял в школьном коридоре, боясь переступить: порог. Но учитель Федор Митрофаныч приметил новичка. Положив руку на его нечесаные кудри, ласково спросил:
- Учиться хочешь, мальчик? Степан заплакал…
Он учился хорошо, с жадностью и ненасытным упрямством набрасываясь на книги. Его переводили из класса в класс, хотя каждой весной батрачонок вынужден был оставлять школу раньше срока, нанимаясь к хозяину до поздней осени.
- Тебе в гимназию надо, Степа, - говорил Федор Митрофанович на выпускном экзамене. - Подумай об этом, посоветуйся с родными. Я со своей стороны сделаю все возможное…
Однако Степан уже нанялся стеречь деревенское стадо. Затем гснял у помещика Гагарина конский табун. Подрастая, ходил на поденщину вместе с Настей - голосистой хороводницей, приемной дочерью жердевского мужика Федора Огрехова. Степан прослыл лучшим косарем, Настя - первой жницей.
Не сгибалась еще под тяжестью нужды молодая спина, не сдавалась озорная удаль. Но Степан видел, что не бывать настоящему счастью в этой перелетной жизни между домом и чужим полем, и незадолго до воинского призыва подался на Парамоновский рудник.
Вскоре по Жердевке распространился слух, что Степан арестован… На страстной неделе Ильинишна вернулась из церкви чуть жива: перед всем народом поп укорял ее за сына, предавая анафеме "богоотступника и царененавистника".
Укладывая спать младшего сынишку, Ильинишна крестилась и шептала:
- Молись, Николка! Проси боженьку, чтобы помиловал братку Степана… Ты маленький, твоя молитва чистая.
А Тимофей сердито гудел:
- Какой бог, дура? У богатых - бог, у побирушек - сумка!
Спустя несколько дней, ранним апрельским утром отворилась избяная дверь, и вошел плечистый светлоглазый парень, обряженный в длинную бабью рубаху.
- Сыночек… Горемычный мой! - вскрикнула Ильинишна, узнав Степана.
Степан тут же, у порога, сбросил с себя нелепую мешковину, и родители увидели совершенно взрослого сына, в черной суконной паре городского покроя, осанистого и красивого. Он умылся из глиняного чайника, висевшего над лоханью, сел за стол.
На столе дымился чугунок с вареной картошкой. Красные, потрескавшиеся на морозе руки Степана нетерпеливо сдергивали картофельную шелуху. Он ел обжигаясь.
К окнам прилипли носы, подбородки. Слышалось:
- По этапу…
- Да ну? Острожный был костюм-то?
- Не то, чтобы… Просто для ради позора власти подчудили. Урядник, вишь, провожал до съезжей!
- Арестант! Забастовщик! - выкрикивал из толпы Ефимка, сын Бритяка.
Степан, будто ничего не слыша, рассказывал родителям о шахтерской жизни, о столкновении с полицией во время стачки, и глаза его темнели, сверкая остро и дерзко.
- Раньше я думал: в Жердевке - людям разор, счастье надо искать на стороне. Оказывается, везде бедняку хомут припасен. У Парамонова за двенадцатичасовую упряжку человек едва зарабатывает на хлеб. Гибнет наш брат в завалах, чахнет, заживо гниет. Выходит, бежал я от волка - попал на медведя!
- Парамонов - известный миллионщик, что ему до чужого горя и нужды? Знай себе, с жиру бесится, - заметил Тимофей.
- Да как бесится-то! - Степан отодвинул чугунок, перестал жевать. - Пароходы шлюхам дарит! Из Парижа вино вагонами выписывает для кутежей! А сын сидит в клубе, пьяная морда, шампанское разливает. Нальет бокал, плюнет в него и кладет рядом двести, мало - пятьсот рублей. Кто, стало быть, выпьет, тот и куш берет.
- Ох, царица небесная, пропасти нету на дармоедов! - ужаснулась Ильинишна.
- День и ночь в клубе пьянство, картежная игра, дым коромыслом… Продует иной офицерик казенные деньги - хоть пулю в лоб. Ну, и куражится над ним Парамонов.
Степан прожил с родителями недолго. Помог слепить глинобитную конюшню, - дома лелеяли мечту о покупке лошади, - и снова собрался идти искать работу.
- Мам, - сказал он напоследок, - дай мне теплый отцов пиджак. Я пришлю.
- Куда, сынок? - побледнела Ильинишна, страшась новой разлуки, но пиджак подала. - Головушка неприкаянная!.. Остерегайся, дитенок, злой напасти! Береженого-то бог бережет…
- Вот об этом, мамаша, и речь, что нельзя нам себя беречь, - с грустной улыбкой сказал Степан, прощаясь.
Он ушел. Мать видела с порога, как на деревне к нему приблизилась Настя Огрехова - его любовь. Но Степан обменялся с девушкой только несколькими словами и, не задерживась, скрылся за околицей.
Потом в Жердевку не раз наведывались урядник Бешенцев и волостной старшина Филя Мясоедов, справляясь о Степане. Говорили, будто он собирает в Гагаринской роще народ и читает вслух запрещенные книги…
Год призыва Степана совпал с началом мировой войны. Молодежь спешно сгоняли по пыльным проселкам в города, откуда везли в скотных вагонах на запад. Железнодорожные станции оглашались пьяными песнями под гармонь, истошными женскими воплями.
Стихали деревни, охваченные тревожным запустением.
Степан прислал письмо с дороги - и точно в воду канул. Бушевала война. Брели по российским большакам беженцы с Полесья. Давно уже получила Матрена Горемыкина "похоронную" о своем муже. Давно жердевцы перестали дивиться калекам, вроде бывшего пастуха Якова Гранкина, выписавшегося из госпиталя без ног… Но Степан молчал.
А на третьем году безвестья приползла черной змеей молва о его гибели. Люди ссылались на очевидца - солдата из деревни Кирики, который приехал домой залечивать раны и вскорости умер.
- Солдат сказывал: под Перемышлем наших полегло видимо-невидимо… И Степана там в голову убило, - уверяла Аринка, дочь Бритяка.
Ильинишна сходила в Кирики и, ничего не выяснив у сраженной собственным горем вдовы однополчанина Степана, плакала дома навзрыд:
- Пропал наш соколик, кровинка бездольная!..
Она стала еще тише и набожней. В церкви клала земные поклоны, и все заметили, до чего иссушила и состарила ее безутешная скорбь.
Тимофей крепился, но было видно, что и его песенка спета. Он седел и гнулся, как надломленный бурей дуб, готовый вот-вот рухнуть.
Пришлось отдать в батраки младшего сынишку Николку: не было дома других добытчиков.
После революции в Жердевку начали возвращаться окопные бородачи, пропахшие махорочным дымом теплушек, полные веры в ленинские слова о мире и земле… Но напрасно Ильинишна и Тимофей смотрели на дорогу: Степан не приходил.
И вот, когда родители уже отчаялись ждать и призрачной казалась их надежда, он явился…
- Пущай спит, - повторил Тимофей, уводя Ильинишну В: избу. - Сколько, поди, тысяч верст отмерил…
- Будто подстреленный голубь упал на землю…
- А ты думала, он станет песенки петь да гостинцами нас одарять? Солдатская доля - неволя. Правду говорят люди: служи сто лет - не выслужишь сто реп!
Глава вторая
Степан проснулся в жаркий полдень. Открыл глаза не понимая, где он… Еще не померкли кошмарные видения, с потрясающей точностью и правдоподобием повторяя схватку на границе.
Но вспомнив утреннюю встречу с родителями, улыбнулся. Тревога откололась ледяным припаем от сердца, уступила место живой, необузданной радости. Он вскочил, быстрый и сильный, толкнул дворовую дверь.
На нем была серая австрийская куртка, в зубах - коротенькая трубка, за поясом - наган. Он стоял посреди двора, широкой грудью вдыхая теплый воздух, насыщенный запахами мяты, донника и бузины. Задумчиво смотрел на размытые дождями глинобитные стены конюшни…
За двором закричала наседка. Блеснув сизым опереньем, в небо поднялся ястреб с ее детенышем. На большаке грохотал проезжавший обоз, фыркали лошади, утомленные зноем и слепнями. Где-то поблизости слышался шум молотилки.
"У Бритяка на току", - догадался Степан.
Он прошел в огород. На грядках, как и четыре года назад, извивались огуречные плети, кустился стрельчатый лук, тучнели кочаны капусты. У дальней межи высокой заградой качалась шептунья-конопля. Над желтыми кудряшками подсолнухов летали пчелы, разнося тонкий аромат добытого нектара. Картофельная ботва, отцветая, стлалась по земле.
"Ботву скосить надо, зимой - корм скотине", - решил Степан, хотя дома никакой скотины не было.
Жердевские огороды спускались в Феколкин овраг. За оврагом начинались поля, которые тянулись до самого горизонта. На полях густо зеленели овсы, перемежаясь с молочно-розовыми загонами гречихи, голубоглазым льном и лиловым просом - веселым пристанищем перепелов. А вдоль соседнего клина колосящейся ржи ходила, как в синем море, легкая волна.
В эту причудливую вязь необозримого разнополья то здесь, то там пробивались малахитовыми жилками перелески - остатки былых дубрав.
Степан пристыл на месте, не в силах оторвать зачарованного взгляда от родных просторов, от исхоженных с детства милых стежек и рубежей. Каждая борозда была вплетена в его жизнь, словно лента в девичью косу, каждой кровинкой ощущал он нежное цветение вокруг.
Все годы скитаний Степан ни на минуту не забывал о своем черноземном крае. Днем и ночью мысли его улетали к затерянной среди русских равнин Жердевке, к отцу и матери, к подруге юности - Насте….
Вырываясь из немецкой неволи, он мечтал увидеть Отчизну, обновленную революцией. Мечтал о равенстве, о социализме, о подвигах раскрепощенного труда.
Степан поднял комок свежей, душистой земли. Рассматривал на большой ладони долго, внимательно, по-хозяйски. У него рождались планы, один лучше другого - планы будущего. Он любил землю и умел работать.
"Эх, Ваня! - почти с упреком вздохнул Степан. - Ты учил меня трезво и глубоко оценивать события, потрясшие старый мир. Теперь сбываются наши думы, а ты… Погиб, конечно, погиб! - перебил он себя, вспомнив бешеную пальбу и погоню, когда они с Быстровым в кромешной тьме продирались между острых скал и колючих кустов. - Наткнулся, стало быть, на пулю… А в Питере-жена и трое ребят. Четвертый год мучаются, ждут".
На усадьбе Бритяка голубел новой железной крышей прочный, раздавшийся от дополнительных пристроек дом - яркое отражение хозяйского благополучия. К дому примыкал скотный двор, а дальше, по пути на гумно, расселись амбары и кладовые, подъездной сарай и рига - все из тесаного камня, с дубовыми дверями и надежными запорами.
Точно охраняя эти благоприобретенные владения, с Мельничного бугра выглядывал крылатый, размашистый ветряк, полный мучной пыли, несмолкаемой день и ночь суеты людей и скрежета кремнистых жерновов.
Худая слава не мешала ловкачу богатеть; в цепкие руки попало добро купца Рукавицына, ограбленного двадцать лет тому назад.
По южному склону Бритяковой усадьбы сбегал к ручью фруктовый сад, с выбеленными известью стволами яблонь и груш. И в самой отдаленности, у живой изгороди разросшихся по валу ракит, темными курганами стояли пятилетние одонья немолоченного хлеба - на случай засухи или недорода.
Сейчас одно из этих одоньев разбирали поденщики и свозили на телегах к молотилке. Значит, была у хозяина причина трогать старье перед новиной, запасаться зерном!
На току, давясь пылью, временами совсем исчезая в ее черной клубящейся волне, суетились женщины с граблями. Мужики подбрасывали к ненасытному барабану снопы, срывая и раскручивая заплесневелые перевясла. Ребятишки, верхами на резвых, с подстриженными гривами и хвостами трехлетках, оттаскивали к омету пухлые вязки соломы.
- И-эх, го-лу-би-и! - заливался на кругу привода босоногий мальчишка, размахивая длинным кнутом. - Тяни, старушка Чалая! Давай ходу, Серый! Гуляйте, Воронко и Ласточка, бодрей!
Лошади, косясь на кнут, рывками брали длинные водила. Сутулый, узкоплечий машинист - военнопленный мадьяр - швырял на полок охапки слежавшейся ржи, обдавая себя черной трухой мышиных гнезд, и тотчас барабан с грозным рокотом выстреливал по центру тока брызгами зерен и клочьями соломы.
- И-эх! И-эх! - наседал погонялыцик.
Вдруг что-то треснуло в барабане, и все кинулись останавливать лошадей. Мадьяр схватил неразвязанный сноп и прижал им колесо маховика, сдерживая разгон.
- Франц! Опять, кажись, сломался зуб? - крикнул мальчишка, спрыгнув на ходу с приводного стана.
- Опять… Кутя, черт! - выругался мадьяр. - Старый хлеб у старый хозяин! Помоги, камрад, - и он начал снимать крышку с барабана, чтобы устранить помеху.
Женщины убирали в ригу зерно, перемешанное с половой. Мужчины, пользуясь остановкой, поили лошадей, поправляли хомуты, постромки. Пыль оседала, и теперь лица работающих казались еще грязней, а усталость была заметней.
Степан сорвал подсолнечную шляпку, раскусил незатвердевшее, пахнущее свежим медом семечко. В зеленой кипени огородов, среди поденщиц на току чудилась ему Настя… Он искал ее, но искал тихо, с опаской, приготовившись ко всему. Дома почувствовал, как отец и мать обходили Огреховых в разговоре.
- Братка!
Повернувшись, Степан не сразу узнал Николку, младшего братишку, с погоняльным кнутом в руках. Паренек волновался и робел, стараясь выглядеть вполне взрослым. На носу его лупилась опаленная солнцем кожа.
- Ну, здравствуй! - обрадовался Степан, разглядывая с любопытством настороженную фигуру молотильщика. - У Бритяка живешь?
- Жил-кормился, а с нынешнего лета платить стали, - возразил Николка, желая подчеркнуть свое значение в семье. - Три рубля - от пасхи до покрова. Все ведь умею: косить, пахать… На молотьбе - коногоном!
Степан неловко приласкал кудлатую, в испарине голову подростка.
- Учишься?
- Ползимы ходил… Лапти истрепал, а больше нетути. Школа у нас далече!
Ветер шевелил выцветшие добела Николкины волосы. Мальчишка присматривался к Степану, перебирая по нагретому чернозему босыми, в цыпках и ссадинах ногами. Боялся какой-нибудь неожиданной выходки со стороны взрослого, насмешки… Но Степан держался просто, как с равным. Лицо у него было доброе, задумчивое. В Николке он видел и свое недавнее детство, растраченное на чужой полосе, лучшие годы, золотом высыпанные в хозяйские сундуки.
- Лапти истрепал - не беда, - сказал Степан. - Сапоги сошьем. Понял? Школу выстроим поближе. Революция, брат! Слыхал песню
"Кто был ничем, тот станет всем"? Николка слушал, округлив смышленые глаза. У него пересохло в горле.
- А у нас, братка, Гагарина порешили, - поспешил он сообщить в свою очередь. - Навалились всей Жердевкой, да Осиновка подоспела, да Кирики с Татарскими Бродами… Ух! По кусочкам имение разнесли.
- Что же ты себе принес? - улыбался Степан, слышавший о разгроме селянами, еще при керенщине, ненавистного княжеского гнезда.
- Я-то? - Николка смутился, дернул носом! - Я пешком ходил… Кто на лошадях, те понавозили! Афонюшка, старая шельма, три подводы гонял! У него сейчас в горнице - господские шкапы, часы стоячие, самовар серебряный….
- Так, так, - улыбка сползла с загорелого Степанова лица. - Ну, ладно… Всякому делу - свой черед.
Николка восхищенно смотрел на брата. Ему хотелось стать таким же умным и смелым, носить такую же серую куртку и этот верный наган за поясом,
С дрожью в голосе он рассказывал:
- Когда прошел слух о твоей смерти, у нас дома плакали, а Бритяк смеялся над тобой. Ни чуточки ему, знать, не жалко, всякую всячину молол. Будто ты до пяти лет материну грудь сосал да барина напугал…
- Николка, на круг! - завизжала с тока Марфа, Бритякова невестка. - Живо! Куда тебя запропастило?
Паренек сорвался, точно его огрели батогом; мелькнули голые пятки, зашуршала огородная зелень… И через минуту засвистел на конном приводе:
- И-эх, го-лу-би-и… Наддай!
Степан шел обратно, уже не замечая летавших над подсолнухами пчел, отцветающей картофельной ботвы. Забыл о дивных волнующихся полях и ласкающих взор перелесках. Перед глазами стоял худой, забитый ребенок: "Все ведь умею: косить, пахать…"
Встреча с братишкой отрезвила Степана. Он вдруг ясно понял, что революция здесь, в жердевской глуши, только начинается. Предстоит жестокая битва с бритяками, успевшими прибрать к рукам и помещичье добро.
Переступив порог своей избы, Степан тотчас сел, чтобы не подпирать затылком низкого потолка. В сумеречной духоте жужжали голодные мухи. Шаткий, о трех ножках стол и лавка, изъеденная червем, наглухо приколоченная к стене, - все это знакомо с давних пор.
Тимофей, наклонившись с приступка у печки, остановил на сыне пытливый взгляд.
- Ха, служивый, - негромко, словно провинившись в чем-то, заговорил старик, - ну, как тебе наша житуха нравится?
Степан откинул пятерней кудри со лба.