- Просто удивительно! Столько в мире перемен, а Жердевка стоит будто заколдованная…
- Не получилось у нас хозяйства, - понурил голову Тимофей, который хотел и не мог выглядеть сегодня по-настоящему счастливым. - Другие старики гордятся перед детьми. Вот, мол, как надо век вековать! А нам…
умирать даже совестно.
Степан набил трубку, и мать подала дрожащей рукой коробок спичек. Это было настоящей расточительностью. Спички стоили дорого, и по утрам Ильинишна ходила к соседям за угольками на растопку.
Она взглянула на серую куртку сына, подумала:
"Господи… Должно, с убитого носит".
И достала из сундука льняную, с вышитой грудью, рубашку.
Степан узнал девичий подарок Насти Огреховой. На морщинистом лице матери прочел он какое-то беспокойство… Брови его сошлись близко к переносью, между ними тоненько билась невидимая жилка.
- Не дождалась Настюха… просватали, - вздохнула мать.
Глава третья
Городская площадь, запруженная телегами и лошадьми, напоминала сегодня ярмарку. Но никакого торга здесь не происходило. Это прибыли делегаты из дальних волостей на уездный съезд Советов.
Съезд заседал в двухэтажном каменном доме Адамова, где раньше помещалась, управа, а теперь обосновался исполком. Из открытых окон верхнего этажа слышались речи ораторов, доносился шум взволнованных голосов, иногда громыхали раскаты смеха.
Бритяк стоял на краю площади, у исполкома. Надвинув картуз на морщинистый лоб, он напрягал слух, пытаясь следить за выступлениями. Однако звуки сливались, ускользая от него, или стучали в голову наперебой, точно молотки.
"Белый свет помутился, - думал Бритяк, не в силах постигнуть смысла событий. - Народ голову потерял! И что будет, что только будет, скажи на милость?"
- Стой, дурак! - он дернул за повод откормленного рыжего жеребца, с храпом и топотом рвавшегося от распряженных дрожек, и щеголевато прошелся. Сапоги с головками гамбургской кожи хрустели и сияли новизной.
Было видно, что старость не захватила его врасплох. Он встретил ее, как снежный первопуток, укрывший неприглядность прошлого, и давно уже слыл не Афонькой Бритяком, а почтенным Афанасием Емельянычем.
Шагая по мостовой, Бритяк разглядывал фасад здания, куда его притягивало, словно магнитом. Он участвовал на первых съездах Советов, руководимых "левыми" эсерами, сблизился с их главарем Клепиковым, и ему становилось не по себе при мысли, что сейчас там другие люди решают судьбу уезда.
"Кто? - спрашивал он, злобно озираясь на телеги и вислобрюхих лошадей, запрудивших площадь. - Откуда их прах нанес, оборванцев? Из наших-то, поди, один Клепиков остался!"
На тротуаре показался слепой благообразный старик в темной и длинной, как монашеская ряса, поддевке и соломенной шляпе. Он шел, постукивая впереди себя суковатой палкой. Бритяк насторожился при виде Адамова.
- Потапу Федоровичу здравия и долголетия, - он снял картуз и так остался с непокрытой лысиной, хотя солнце изрядно припекало. - Не узнаешь, должно, Потап Федорович?
Адамов поднял молочно-синие немигающие бельма.
- Емельяныч, ты? Как не узнать! Людей пока что, слава богу, узнаю. Заходи, чаю попьем. Я теперь на квартире у соседа - аптекаря. Приютили сироту, спасибо, не дали в подворотне у горлодеров помереть, - и Адамов выразительно двинул палкой в сторону своего дома, занятого уездным исполкомом.
- Чайком побаловаться не вредно бы… Да некогда! - Бритяк оглянулся и снизил голос до шепота. - Сына жду! Ефим от военной части на съезде. Не скажет ли, часом, какой беды остерегаться? В деревне такие, дела…
- Теперь дела и в деревне и в городе одинаковые, - зловеще протянул Адамов. - Один конец!
Раздумывая над словами слепого, Бритяк надел картуз и принял обычный - почтенный и независимый - вид.
- Не верю, Потап Федорович. Мне царь не дарил земли. Сам наживал, сам каждый потный грош зарабатывал!
- А ты полагаешь, мне спирто-водочный завод подарили? - побагровел Адамов. - А мыловарню? А электрическую "крупчатку" на Сосне? Может, все это мне Христос на блюде поднес?
- Я не дворянскую соску сосал, а черный хлебушек, - не слушая, торопился Бритяк. - С хлебушка на ноги поднялся, с гвоздя жить начал… По какому же праву конец, скажи на милость?
Старики накалялись, выкрикивая свою боль. Смертельным ядом сочились их слова. Но, заслышав оживленный всплеск голосов на съезде, умолкли… Разом остыли, вздыхая и покрякивая.
Напряженное лицо Адамова подернулось чуть заметной, жуликоватой ухмылкой. Двадцать лет знал он Бритяка. Вместе судились с Рукавицыным, у которого Адамов отнял по залоговой недвижимость, вместе добивали злополучного краснорядца. Не легко досталась победа, и они сошлись на короткую ногу.
- Появился в нашей стороне сумасшедший, - сообщил однажды Бритяк, завернув к Адамову по пути. - Могилы для покойников роет. Прослышит, в каком доме лежит больной, придет и дожидается… Скажи на милость!
Они долго смеялись. Могилы рыл их стародавний враг Рукавицын.
А сейчас Бритяка начинала пугать и дружба с Адамовым, лишенным былой силы и могущества.
- "Вот времечко! - думал он. - Не знаешь, кому и довериться! Кто в беде поможет, а кто за ноги на дно утянет?"
- Легок ты, Емельяныч, - упрекнул Адамов, догадываясь о трусости Бритяка. - Что мякина, по ветру летишь!
- Ветер и дубы валит, Потап Федорович…
- Дубы-ы? - вытянул хищную шею Адамов, уколотый намеком. - Нет врешь! Подпиленный дуб еще придавить может!
- Дай бог. Разве я не понимаю? Всем жить хочется.
- Под новых правителей ладишь! - Адамов судорожно оперся на палку. - За соломинку хватаешься! - и, не прощаясь, будто зрячий, свернул через мостовую к домику аптекаря.
Бритяк проводил насмешливым взглядом тень человека, недавно ворочавшего уездом.
- Скажи на милость - душеспаситель нашелся, - ворчал он, заложив руки за спину. - "Под новых правителей ладишь!" А тебе завидно, слепая бадья!
Столкновение с Адамовым раззадорило его.
- Пускай попляшут… Хоть раз по морде им попало! - злорадствовал Бритяк: в лице Адамова ненавидел он всех, когда-то преуспевшихбольше его.
Из открытых окон исполкома рванулась, как вихрь, боевая песня:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов,
Бритяк замер… Широким и горделивым строем плыли в небе звуки. Холодело сердце от незнакомых, гневных слов.
Песня могуче росла, подхваченная новыми, голосами. Она реяла над городом, волнуя, зовя, покоряя.
Весь мир насилья мы разрушим До основанья…
Узнав сына среди выходивших делегатов съезда, Бритяк позвал:
- Ефим!
Ефим шел быстро, обдумывая что-то на ходу. Голос отца, видимо, оборвал мысль, вызвав на молодом рыжеусом лице раздражение.
Он остановился, блеснув на солнце лацканами черной кожаной тужурки.
- Дорогой потолкуем, дорогой! - предупредил Ефим, догадавшись, что отец собирается начать: расспросы. - Еду в Жердевку.
Он покосился на народ, отвязал жеребца и стал запрягать. В неловких, поспешных движениях его чувствовалась досада.
"Принесла тебя нелегкая, - думал он, отворачиваясь от Бритяка. - Не сидится дома… А на таких, как ты, прошла мода!"
Ефим отлично понимал, до чего опасно ему сейчас показываться на людях вместе с родителем. Но избавиться от старика было невозможно. Бритяк не скрывал, что в этой жизненной передряге он рассчитывает на своего любимца.
- Сынок! О чем хоть Клепиков на съезде говорил?
- О чем ему говорить? Разбили "левых" эсеров наголову, - процедил сквозь зубы Ефим, не вдаваясь в подробности.
Бритяк удивленно крякнул.
- Кто ж заместо Клепикова в исполкоме? - спросил он, немного погодя.
- Октябрев.
- Что-то не знаю такого.
- Ты, наверно, ближе знавал его папу, - ядовито усмехнулся Ефим в усы. - Михал Михалыча Рукавицына!
- Пашка?
- Павел Михалыч.
Они замолчали. Бритяк, подавленный, старался представить себе человека, в детстве "не принимавшего никаких игрушек, окромя пятаков"… "Где он рос, изгнанный вместе с больной матерью из родного угла? Как выдюжил после смерти матери? Чем занимался до сих пор? Октябрев! Вот так фамилия… Далеко, значится, откатилось яблочко от яблони. Куда уж супротив них Клепикову!"- думал Бритяк, разумея под словом "них" всю сокрушающую многолюдность бедноты.
А вслух сказал:
- С каторги, должно, примчался… Ныне в чести каторжники.
- С Балтийского флота, - поправил Ефим, не меньше отца интересовавшийся личностью Октябрева. - На крейсере "Аврора" служил. Говорят, из шестидюймовки по Зимнему дворцу тяпнул, когда Временное правительство смещали.
- Ну, и служил бы, за каким лядом сюда принесло?
- По болезни. Буржуи в отместку подослали на корабль теплого парня, и он всыпал в котел яду… Пришлось многих списать на берег, в том числе и Октябрева.
Ефим поставил в смазанные дегтем гужи расписную дугу и выровнял оглобли. Скривившись, придавил коленом клещи хомута, затянул супонь. Беспокойно оглянулся через плечо.
- Это верно, батя, что Степан Жердев приехал?
- Явился, будто новый целковый. Опять, гляди, за конюшню примется. А кого загонять? Ох, хозяин, прости господи… О Насте тревожишься?
Заметив, как у Ефима дрогнул подбородок, переменил разговор:
- А у нас дома, сынок, молотьба. Старый хлеб убрать надо.
- Пятилетние одонья? Там, батя, ни зерна, ни соломы. Одни мышиные гнезда.
Бритяк снисходительно хмыкнул.
- Скажи на милость: гнезда! Мне-то что? В новину копна дает восемь мер, а по прошествии пяти годов девятая набирается. Выходит, от недорода страхованье и лишняя мерка барыша!
- Мышиного помета?
- Мышьяку, - невозмутимо подтвердил Бритяк. - Сортировка его не отгоняет. На сыпках завсегда принимали мое зерно по нормальной кондиции. Особливо весной, в голодуху, - значительно добавил он.
- А сам-то, батя, ел этот хлебец?
- Сам? - Бритяк свирепо раздул ноздри. - Для самого хорошего хватало. И вас, деток, чертям на радость, ядрицей кормил…
Ефим шикнул, скосив глаза на исполкомовское парадное. Вышла группа руководящих работников во главе с высоким, очень худым Октябревым. Он был одет в матросский бушлат и русские сапоги. Сдвинув на затылок бескозырку, Октябрев внимательно слушал коренастого, затянутого во все кожаное предчека Сафонова. Рядом шагал только что прибывший в уезд человек, широколобый, добродушный, с заморозком на висках, - военком Быстрое. Несмотря на свой крупный рост и заметную полноту, он был легок в походке, а форма подчеркивала в нем боевую собранность солдата. Он чему-то улыбался, обмениваясь замечаниями с молодым, белокурым Селитриным - председателем комитета большевиков.
Группу замыкали черноморский матрос Долгих, избранный продкомиссаром, и стройный артиллерист Иванников - комиссар промышленности и транспорта.
Все эти люди, за исключением присланного из центра Быстрова, были местными. Бритяк знал, что Сафонов до войны работал слесарем в железнодорожном депо, Селитрин клал печи и заводские трубы, Долгих батрачил по деревням, а Иванников носил кули на адамовской крупорушке.
Они задержались на тротуаре, и Бритяк слышал, как Октябрев сказал:
- Воля съезда - воля народа. Нам, товарищи, остается выполнить ее с честью. Конечно, эсеры и кулачество…
Дальше слова заглушил грохот проезжавшей телеги, на которой трясся, сохраняя важность и почтительное добродушие, рыжебородый мужик. Это был жердевский делегат Федор Огрехов. Поравнявшись с Октябревым, он поднял над головой шапку и что-то крикнул. Бритяк уловил только: "Не сумлевайтесь…"
"Ишь, черт рыжий… Бахвалится, поди, - догадался Бритяк. - Надейтесь, мол, выдюжим! Псиная душа… Недаром председателем сельсовета у нас заделался!"
Ефим кончил запрягать. Он уже плохо владел собой, нетерпеливо кинул, отходя прочь:
- Уезжай, батя! Не торчи, пожалуйста, на глазах!
Бритяк сразу померк.
- Боже мой, до чего дожили? Стой, чертило, мучитель окаянный! - Он ударил жеребца кулаком по шее, и тот взвился на дыбы, чуть не поломав оглобли.
Затем усаживаясь на дрожки, ворчал:
- Раньше-то бедной родни стыдились, а нынче наоборот!
Да, совсем другой вышел сын. Разбогатев, Бритяк мечтал воспитать достойного наследника. Петрак задался в покойницу мать - пропащее дело. Ванька молод. Аринка - девка, черта ли в ней? Самый резон Ефиму хозяйство в руки брать. Женил… Лучше Марфы-то не сыскать бабы! Правда, она старше его, да ведь старая кобыла борозды не испортит. Бросил… Сошелся с приемной дочерью Федора Огрехова. Без приданого, без венца. Ох, господи…
Отцовская гордость сменилась неуверенностью, тоской.
Глава четвертая
Ефим шел через город, поминутно оглядываясь: не догоняет ли отец? Он спешил повидать жену перед отъездом.
Быстро шагая по булыжнику, отшлифованному вечной толчеей, Ефим пересек площадь и очутился в тенистой аллее Городского сада, раскинувшегося над рекой. Живая изгородь акации дохнула освежающей прохладой. Ефим сорвал мимоходом с ее тонкой, упругой ветки желтый стручок, раскусил и съел горькие духмяные зернышки.
И хотя он торопился домой, ему вдруг захотелось еще этих стручков, корчившихся до черноты на солнцепеке. Ефим остановился и начал рвать их, едва ли сознавая, что старается отвлечь себя от чего-то близкого и неизбежного, наполняющего сердце смятеньем…
"А чего же ему, Степке-то, теперь? Не миновать за конюшню приниматься", - думал Ефим, разделяя глумливые предположения родителя, пытаясь скрыть свою растерянность и тревогу.
Сокращая путь, он свернул к Сергиевской горе, увенчанной, златоглавой церквушкой, и двинулся вдоль отвесной кручи побережья. Позади остался город. Он лежал острым клином, зажатый между двух рек, Сосной и Низовкой, на месте их слияния. Низовка текла с северо-востока, Сосна - с запада. Встречаясь у подошвы каменной скалы, они взрыхляли темный омут пенными бурунами и несли свои воды по равнинам черноземья в седой тихий Дон.
Это был старинный город, обветшалый и запущенный. Маленькие домики с порыжелыми крышами тонули в зелени садов. Среди косых улиц и проходных дворов, заменявших переулки, росла трава, бродили куры и свиньи.
Вначале здесь, на скрещении водных и степных путей, связывавших древнюю Московию с беспокойными ханствами, стоял русский сторожевой пост. Место высокое, неприступное: берега обрывались головоломной крутизной. А к юго-востоку, за мутной Низовкой и быстрой Сосной, расстилалась изумрудная низина, синея лесами и курганами Дикого поля.
Отсюда, с орлиной кремнины междуречья, караульные следили за волнистыми ковылями и песчаными бродами, предупреждая боевые дружины о набегах кочевников. В момент опасности русские воины поджигали степь, чтобы затруднить продвижение вражеской конницы, а затем встречали ее на крутогорье тучей стрел, копьями и топорами.
Позже на месте сторожевого поста заложили город-крепость. В становище понаехали купцы с московскими товарами, и потянулись издалека люди на большой торг по древней Муравской дороге Ильи Муромца, по Изюмскому и Кальмиусскому трактам. В особых случаях через реку Сосну перекидывался мост, на котором царский воевода вел дипломатические переговоры с послами Золотой орды.
Город быстро и шумно разрастался. Походные шатры заменялись каменными домами. Строились храмы; открывались мясные, сенные, красные ряды. А за Сосной и Низовкой, в синеватой дали степных просторов овражного и лесного приволья раскинулись деревни. Там крестьяне, грудью отстоявшие родной край, упрямо, по-кротовьи рыли жирный чернозем.
С расширением Российского государства, когда границы его отодвинулись до Кавказа и Черного моря, город на Сосне очутился в глубоком тылу. Он уже потерял своё прежнее военное значение и перестал быть администра тивным центром Но торговля не замерла. Зимой и летом скрипели на многоверстных большаках груженые возы, поспешая к воскресным городским базарам и ярмаркам. А едва провели железную дорогу, как присосенский край показал себя. Он выбрасывал на рынок хлеб, яйца, живность, кожи, щетину, шерсть, пеньку и конопляное масло. Выбрасывал в огромных количествах.
Его товары завоевали всеобщее признание несравненной добротностью и дешевизной. Их знали на заграничных биржах. Золотыми ручьями текло богатство в несгораемые сейфы адамовых и объемистые кубышки бритяков.
"Да, поднажились старики, - размышлял Ефим, кривясь и ускоряя шаг. - Однако по нынешним-то временам не пришлось бы за них деткам ответ держать!"
Он вспомнил отца, торчавшего со своим жеребцом возле исполкома, вспомнил острое чувство страха, испытанное при выходе начальства, и стало ясно, что дорога в будущее тяжела, извилиста, ненадежна. Лихая слава родителя последует за ним всюду, разрушая его дерзновенные планы.
"Уж не сменить ли фамилию, вроде Октябрева?"- Ефим даже остановился, осененный счастливой мыслью.
Но ведь Октябрев достиг высокого положения не фамилией, а революционными делами. Оставшись годовалым ребенком в нищете, он шел совершенно другим путем к новой жизни.
- Эх, батя, скрутил ты меня мертвым узлом - не дыхнуть!..
Ефим спустился каменистой тропкой к Низовке, полоскавшей в зыбкой стремнине отраженную синеву небес, и пересек речку по деревянному настилу моста. Луговой берег Георгиевской слободы густо облепили чахлые лачуги с пыльными геранями в окнах. Здесь жили рабочие махорочной фабрики Домогацкого, которая стояла неподалеку, между белой колокольней и двухэтажным зданием тюрьмы. На окраине слободы, за воинскими казармами, зеленело Ярмарочное поле. Ефим вошел в дом, где квартировал, и только здесь почувствовал, до чего глубоко взволнован приездом Степана.
Нельзя сказать, чтобы все это стряслось внезапно: Ефим вполне считался с возможностью возвращения Настиного жениха. Но раньше такие мысли вызывали у него самодовольную улыбку. И лишь сейчас, при виде красивой и строгой жены, занятой шитьем, сердце Ефима дрогнуло… Он вспомнил о давнишней любви Насти к Степану.
Жизнь тревожила и оскорбительным прошлым и неясным, полным душевного смятения будущим.
Ефим посмотрел в зеркало и отступил, испугавшись бледного, с трясущимся подбородком, рыжеусого лица. Но тотчас взял себя в руки.
- Эдакая жарища, а? Еду по службе, Настя…
Настя повернулась не сразу. Ефим следил за ее фигурой, рослой и статной, которую не портила беременность. Отложив недошитую распашонку, Настя застегнула пуговицу на кофте, становившейся день ото дня теснее. Поправила на голове тяжелый узел золотисто-светлых и мягких, как чесаный шелк, волос. Большие серые глаза перехватили беспокойный взгляд мужа. Волнение Ефима, угаданное женским чутьем, передалось и ей.
- В Жердевку? - отозвалась она ровным грудным голосом.
- Да… Тебе ничего не надо?
Настя промолчала, чуть улыбнувшись, - крепко сжатым, по-девичьи свежим ртом. Что-то надломилось в ее тонких бровях.
"Знает о Степане или нет? - мучился Ефим догадками. - Слух идет по всяким путям, ему ножку не подставишь!"
Он подошел и обнял жену, близко заглянул в лицо.
"Не знает", - решил Ефим.
Вот за этим минутным успокоением спешил он сюда. Теперь надо ехать. Отец уже, наверное, подкатывает к дому.