Разве это мужское, говорит, дело. Рад бы бросить, да не на что теперь поменять. Жизнь, говорит, не одежда, одну износил, взял другую. Я ему опять про дом, а он мне: мол, нет у него дома. Нет - и всё, и никого у него в целом свете нет, кому он теперь такой нужен. Для ребят, Генки с Танькой, он никто, чужой мужик, а для Полины и того, небось, дальше. Сколько она из-за него слёз извела. Да и заявиться на теплое, готовое - сраму нахлебаться.
Ладно бы с чем прийти, а то ведь пусто. По деревне, говорит, небось и теперь чешут: Полины, мол, муж деньги где-то лопатой гребет, да не больно для своих раскошеливается, а где они такие, чтобы их лопатой…
Мам, а Генка, оказывается, нынче весной сюда к нему приезжал, домой звал. Не поехал. А у меня об одном спросил: как тётя Полина? Имеет в виду здоровье, наверное. Я сказала, что ничего, здорова. Работает, письма по деревням носит. Мам, встреть ты её, поговори, пусть ему напишет да позовёт, чего зря под старость-то лет в разлуке жить. Человек, может, сам себя за всё наказал, и хватит. Ей-богу, жалко. Увидишь тетку Полину, скажи, что живёт он один как перст. Скажи, что я присмотрю за ним.
Люди, конечно, нам нужны, но коменданта найдем, это не крановщик.
А народ, мам, очень нам нужен, хорошо бы молодёжь. Позвала бы сюда всех наших, Никольских, да кузьминских, да пореченских, но у вас и там дела хватает - боюсь сманивать. Да и я ведь здесь не навек. Напомни дяде Федору, пусть вопрос со строительством больницы пробивает, дело нелёгкое.
Мы вот тут новые вагончики пробиваем и палатку, то есть магазин, чтобы прямо на участке торговал, чтоб не таскаться в поселок каждый раз.
А с соседкой моей Раисой живем дружно. Вот она уже и управилась, написала и глядит на меня, наверное, гадает, о чем это я тебе всё пишу и пишу.
А я и впрямь расписалась, никак не остановлюсь. Буду кончать.
Завтра начинаем работать на станции, новую платформу будем строить, плиты бетонные уже привезли, надо выравнивать площадку. А Раиса тебе привет посылает, говорит, чтобы ты там не волновалась, и я тебе то же самое говорю.
Бобров наш всё же смешной. Вчера новую робу мне принес, почти новую, а сапоги как раз впору. Раиса говорит, что это со мной первой он так обошёлся - без бутылки. И хорошо.
Кланяйся, мамка, всем, всем, всем!
Целую тебя крепко-прекрепко.
Твоя Варюха".
16
Октябрь стоял ровный, не дождливый. Недолгое осеннее солнце торопливо пригревало землю, будто спешило отдать ей последнее своё тепло, сбереженное от ненастных летних дней.
На работу выходили в стеганках, но к полудню так распекало, что женщины одна за другой снимали теплые одёжки, работали налегке, по-летнему, часто прерывались, чтобы утереть пот с лица, а то и без всякой причины, просто так постоять немного, перевести дух да поглядеть на осеннюю красоту: на пёстрый лоскуток недальнего леса, на ясную даль да синее небо, по которому, свисая кисеей до земли, плывут и плывут серебристые нити-паутинки.
Однажды Варя остановилась вот так, взглянула в небо и увидела журавлей. Они летели над головой, летели молча, и потому, наверное, никто из девчат не успел их заметить. Какой-то миг Варя стояла как окаменелая, словно боясь спугнуть этих птиц, а вместе с ними и то странное, незнакомое ощущение неведомой, но близкой утраты, которое явилось вдруг к ней. Оно потревожило её своей необычностью, новизной, и, видно, как раз от этого ей захотелось удержать его в себе, удержать и понять, откуда пришли они - и эта тревога и неведомая светлая грусть? Неужели от них, от этих молчаливо пролетающих птиц? Но ведь и раньше много-много раз, и осенью и по весне, ей приходилось видеть журавлей. Сколько их пролетало над её родным селом! Но не было у неё чувства, что с кем-то или с чем-то расстается она, будто что-то близкое, кровное безвозвратно улетает от неё на легких птичьих крыльях. Была просто радость: летят журавли! И то, что она первая увидела их, тоже была радость. И она кричала на все село: "Смотрите, смотрите, журавли!" Люди останавливались и глядели в небо. Глядели по-разному, каждый думая о своем, но ей-то было всё равно, кто и как глядел на журавлей.
Ей было радостно. Гурьбой, мальчишки и девчонки, они бежали на край села, на высокий угор, размахивали руками, что-то кричали птицам вслед и долго стояли там, до боли в глазах сверлили остылое осеннее небо и обманчиво уверяли друг друга, что ещё видят журавлей.
Ей и теперь захотелось крикнуть; какой-то миг, короткий, тайный, она удерживала это желание в себе, пережила возникшее чувство одна, наедине с неясной своей утратой, которая тихой грустью коснулась её сердца, и лишь после этого она вскрикнула с прежним ребячьим удивлением:
- Смотрите, смотрите, журавли!
И все, кто был рядом, и тетя Лена, и Раиса, и Вера с Надеждой, и другие женщины, подняли головы, стали торопливо шарить глазами по небу.
- Да вон же они, вон! - Варя нетерпеливо показывала рукой в сторону улетающего косяка. Чёрная прерывистая лента то выгибалась дугой, то, снова выравниваясь, плыла над станцией, над лесом.
- Ой и правда. Вижу, - отозвалась Надежда. - Да как низко, не боятся.
- А чего им бояться? - сказала Вера. - Мы ж не с ружьями, а с лопатами. Соображают.
- К теплу потянулись, - промолвила тетя Лена. - Зиму почуяли. На зиму всех к теплу тянет, птиц к солнышку, человека к печке. Нам тоже вот новые вагончики обещали не то к Новому году, не то раньше.
Одна Раиса стояла молча. Красивая, с выбившейся из-под платка пышной прядью рыжих волос, стеганка нараспашку, она стояла, опершись на лопату. В глазах, задумчивых и непривычно печальных, вдруг привиделась Варе знакомая, но ещё не разгаданная собственная грусть. И вот эта грусть снова коснулась её, но на этот раз пришла не от неё самой, не изнутри, а как бы со стороны, от чужой печали, которую она безошибочно угадала в глазах подруги. Но теперь и все, словно объединившись уединенным молчанием, стояли в задумчивости и глядели на улетающих журавлей.
Потом, когда косяк скрылся из виду, когда уже не на что было глядеть, Раиса сказала:
- Ну вот, и ещё одних проводила… Будто сама себя. Так, видно, и пролетят оставшиеся годочки один за другим. - Она снова взглянула в опустевшее небо, туда, где растаяли журавли. - Вон их уже и след простыл. Так-то…
- Да будет тебе! - Это тетя Лена рассердилась на Раису. - Развела панихиду. Тебе бы жить да радоваться, с твоей-то красотой… Полюбить бы по-настоящему да замуж, а ты… А, Варюш?
- Не родись красивой, - Раиса грустно усмехнулась, кинула лопату на плечо, - а родись…
- А счастье, Раиса, это, знаешь, по-моему, что? - Тетя Лена помолчала задумчиво. - Это когда другим от тебя не печаль, а радость. И красота тут не помощь и не помеха. Каждый человек красив по-своему… Если, конечно, сумел сберечь свою красоту. Один душой, другой светлым разумом, третий внешностью… Говорят: чем богаты, тем и рады. Значит, чем богат, тем и делись с людьми. Вот и тебе со своей красотой…. Жить бы да радовать. Раз ты такая уродилась.
Варя слушала и вдруг поймала себя на том, что и теперь и в тот короткий миг, когда при виде журавлей в неясной тоске загорюнилось её сердце, не об этом ли и сама думала - не о своей ли жизни.
Верно, не так горестно, как Раиса, но тоже с печалью, что с чем-то приходится разлучаться… ещё один год уходит, целый год жизни! Разве мало!
Разве не было в нем того, с чем ей не хотелось бы расставаться? Было, конечно, было! Была школа, девчонки и мальчишки - одноклассники, учителя, был вечер выпускной и она, Варя, в новом светло-зелёном платье… И ещё была ночь, последняя перед отъездом в институт… Тогда она возвращалась домой, шла одна мимо кладбища, одолевая свой страх, - что-то утверждала в себе, чудачка, что-то доказать себе хотела… И ещё кому-то и что-то хотела она доказать, но это уже потом, в городе, в институте.
Это когда Тамарка, соседка по общежитию, обидела её. И не её одну - всех девчонок. Всех, кто поступал вместе с ней в институт. Выходит, не только за себя - за всех обиженных злым Тамаркиным подозрением должна была она вступиться. Тогда сгоряча Варя не нашлась, как ответить на обиду. Думала, что своим отъездом сюда, на стройку, сумела что-то доказать. Ну, а теперь, повторив все сначала, смогла бы и объяснить, ради чего она, Варя, так поступила- взяла и уехала на стройку.
Тамарка тогда чуть ли не за дурочку её посчитала. Может, и теперь нет-нет да и вспоминает, ухмыляясь при этом ехидненько: давай, мол, доказывай, что ты не верблюд, а мне и так давно всё ясно. Но ничего-то ей не ясно, ничего! Потому что не видит, не хочет она видеть дальше своего носа.
Скажи ей: "Летят журавли!", - а она ответит: "Ну и что? И пусть летят, подумаешь, невидаль". И даже не оглянется в их сторону, а если и взглянет, то так, не заволнуясь сердцем нисколечко. Бедная она, эта Тамарка, бедная душой, вот и все. Нет у неё того, что есть теперь у Вари: вот этих девчонок нет, Верки с Надей, Раисы нет, её верной подруги, и тёти Лены с её неземной любовью и с Сашкой - нет никого, о ком бы она могла думать и знать, что нужна этим людям так же, как и они ей. А Варя это знает. И она любит их всех, и ей горько, что у тёти Лены неважно со здоровьем, что комендант Бобров вчера опять ходил небритый и смурной и никого не замечал… И ещё есть на стройке один человек, Коля Берчак, о котором Варя сказать сейчас ни вслух, ни про себя ничего не может. Знает одно: трудно представить стройку без того огромного крана, который с утра до вечера чертит по небу длинной стрелой. Нельзя на стройке без крана, а значит, и без крановщика.
Варя думает так не первый раз. Бывает, совсем о другом начнет, вот как теперь - о журавлях, о странной и необычной тети-Лениной любви, о себе самой, о том, что было с ней и что ещё будет, но где-то и споткнется мысль о запретный порог, за который ступить и хочется и колется.
Сегодня у Вариных мыслей был тот же привычный ход, и вдруг, на тебе, взяла и споткнулась на розном месте. А дальше попробуй, разберись. Какой уж день вот так, вспомниз о Берчаке, она говорила себе: "А зачем мне это, для чего? Вбила в голову, ненормальная… Все жду чего-то. А чего?" Она и верно жила каким-то ожиданием. Вечером ждала какого-то часа, какой-то минуты, думая, что именно в этот час, в эту минуту что-то должно в её жизни случиться такое, необыкновенное, чего она и ждет. И она жила в пугливом ожидании, прислушиваясь к каждому звуку, к чьим-то голосам за окном вагончика, к стуку чьих-то сапог на ступеньках, но, не дождавшись вечером, откладывала своё ожидание до утра. А утром, едва проснувшись, говорила себе: ну вот сегодня-то обязательно… Именно сегодня. И волновалась, и таила от Раисы свои грешно-невинные глаза, и боялась потом нуть за порог, как будто то, чего ждет она, стоит и поджидает её возле вагончика…
Потом она загадывала новый час и новое место, где это должно было случиться: или возле конторы, или на участке, где знакомый кран развозил по небу железобетонные плиты, или в поселковой столовой, куда после смены Варина бригада ходила "поужинать на обед или пообедать на ужин".
На днях Раиса сказала ей, так, между прочим, что Коля Берчак уехал по распоряжению Паршина в Москву оформлять документы на новый кран, с большей грузоподъемностью. И усмехнулась при этом как-то непонятно: человек, мол, в люди пошел, к чему бы это. Варя пожала плечами, опустила глаза, застеснялась Раисы, а про себя подумала: вот почему я не вижу его какой уже день.
А тут в столовой вышел случай. Сидели за столом, обедали, человек шесть было, и Раиса тоже. Вдруг Юрка, Колин напарник, заявляется. Варя увидела его и почему-то закраснелась, хотя Юрка тут был вовсе ни при чем. Опустила глаза, уставилась в тарелку, а тот, как нарочно, разлыбился, к их столу подошел и говорит вроде как всем, но сам на неё, на Варю, глаз косит. "Имею, - говорит, - сообщить, что лучший крановщик СМП-218, а также и всей дороги Николай Берчак в настоящий момент отбыл из столицы нашей Родины и велел всем кланяться и готовиться к торжественной встрече… Желательно без спиртных напитков, поскольку он завязал с некоторых пор. Всё".
Вот такую он речь на днях произнес, кося глазом на Варю. За столом, конечно, хихикали, хоть и не поняли Юркиных намеков. А Раиса - эта, конечно, заметила и быстрый Варин румянец и Юркин хитрый глаз, но сделала вид, что ничего не поняла.
- Шут ты гороховый, вот ты кто, - сказала она Юрке. - Тебе бы не в СМП, а в КВН. Имел бы успех.
И все опять засмеялись. А Юрке только этого и надо - повеселил народ.
И вот снова ожидание. На этот раз - поезда, который должен прийти из Москвы. Их было два. Один московский, другой южный, следующий через Москву. Варя знала, когда какой приходит, но для верности сбегала на станцию - как будто в киоск за конвертами- и ещё раз посмотрела расписание. Оно не изменилось. Московский, тот самый, с которым приехала она, прибывал на станцию в семь часов пятнадцать минут, а другой, южный, - в одиннадцать пятьдесят. И тот и другой подходили ко второй платформе и останавливались как раз против участка, где в эти дни работала Варина бригада.
Ей нравилось глядеть на эти поезда. Они привозили с собой далекое и дорогое напоминание о родном селе, о доме. Всякий раз, встречая их, она старательно вглядывалась в окна проплывающих мимо вагонов, всматривалась в лица пассажиров, надеясь увидеть хоть одно знакомое лицо, может, кого-нибудь ИЗ СВОИХ, НИКОЛЬСКИХ.
Другой интерес вызывал у неё южный поезд. Пыльный, с серыми окнами, он весь, казалось, был переполнен ещё не растраченным южным солнцем, шумом далекого моря, запахами фруктов и нездешних цветов. В окнах и дверях вагонов мелькали загорелые лица и руки, яркие курортные халаты и пестрые пижамы, тельняшки и гимнастерки, а на перроне в короткие минуты стоянки делалось шумно, суматошно, мужчины метались вдоль вагонов в поисках буфета, женщины, нервничая, высовывались из окон и дверей, тревожно скликали своих непоседливых мужей.
Все это напоминало яркий, веселый праздник или цирковое представление. Отставив лопаты, женщины с интересом наблюдали за суматохой на перроне, изредка перебрасывались короткими замечаниями, посмеивались над зазевавшимся и бегущим вслед за вагонами пассажиром и втихомолку думали о тех неблизких краях, откуда пришёл этот поезд, - о солнце, о море, о цветах, о людях, нарядных и загорелых, которые едут в этих вагонах.
Почему-то и прежде этот поезд настраивал Варю не ожидание чего-то необычного. Ей казалось, что у неё, как когда-то у Раисы, может случиться такое: кто-то выйдет к ней из вагона поезда, от него будет пахнуть солнцем, морем и дальней дорогой, выйдет и позовет её с собой. Вот только б знать, когда, в какой день это случится. Она бы сбросила с себя свои бгахилы, фуфайку и рабочие брюки, надела бы своё новое платье и пришла бы на станцию. А может, и так, как есть, - в брюках, в бахилах и в спецовке, чтоб сразу видел, с кем дело имеет. Извините, мол, не артистка и не студентка ещё, извините. Хороший поймет, а дураку - зеленый свет и скатертью дорога!
Но тот, кого она ждет, конечно, поймет всё так, как надо, и ему будет все равно, в чём она встретит его. Разве дело в одежде?
С московским поездом никто не приехал. Оставался последний, южный. Он показался в тот момент, когда Варя украдкой от девчат уже в который раз взглянула на часы: поезд опаздывал на десять минут. Отфыркиваясь сизым паром, как будто уставший от дальней дороги, проплыл паровоз. На этот рвз не Раиса, а Верка Большая созорничала.
- Эй, чумазый, - крикнула она машинисту, - опозданьице запишем!
Машинист улыбнулся, согласно и устало кивнул головой: записывай, мол, что ж поделаешь.
Потом поплыли вагоны, в окнах замелькали притомившиеся лица пассажиров. Женщины повтыкали в землю лопаты, приготовились поглазеть. Варя пробежала глазами по вагонам, по одному, второму, третьему… По радио в это время объявили, что ввиду опоздания стоянка поезда сокращена. Но самые непоседливые и рисковые, отмахиваясь от проводниц, уже выскакивали на платформу, обгоняя друг друга, неслись к станционному буфету, безошибочно определяя, где он находится.
Прошло минуты две, паровоз загудел. Пассажиры бросились к вагонам. Перрон быстро пустел, последние разбегались, исчезали в вагонах, как пчелы в ульях. И только один человек остался на перроне. Высокий, в коротком светлом плаще, с чемоданом в руке, он стоял у дальнего края платформы, там, где остановились первые вагоны, и махал кому-то рукой. Нет, не рукой - цветами. Потом он повернулся и широко, уверенно, как будто не впервой ступил на этот маленький перрон, зашагал по направлению к станции.
- Эн, пожаловал кто-то, - сказала Надя Маленькая, приметив оставшегося пассажира. - Не начальство ли принесло?
Теперь и остальные с любопытством глядели в ту сторону, гадая, кто бы это мог быть. Ни на кого из своих человек тот вроде не был похож. И Варе он теже не показался знакомым.
И вдруг…
- Девки, так это ж, знаете, кто? Ой, не могу! - Верка, смеясь, хлопала себя по бокам. - Это ж наш Колька! Колька Берчак. Вот те крест он.
Тут и все разглядели наконец пассажира. Сомнений не было: по платформе шел Коля Берчак. Новый плащ и шляпа с короткими полями изменили его до неузнаваемости И ещё цветы. Он нес перед собой несколько роз, как будто не цветы это были, а факел, полыхающий огнем, и он боялся подпалить этим огнем свою новую шляпу.
- Коля ты ли это? - воскликнула Надежда. - Ой, и розы никак! А шляпа-то, шляпа!
Улыбающийся, смущенный, он подошёл к женщинам.
- А что - шляпа? - Он поставил чемодан и свободной рукой приподнял шляпу-Месяц не пил и шляпу купил. Привет могильщикам мирового капитализма!
Но теперь все глядели не на шляпу, а на цветы, которые Коля держал в руке.
- Красота! - тихо, вздохнув, сказала Вера.
- Красота, да с шипами, - осторожно напомнила Надежда. - И все так: кому цветочки, а кому шипы…
- Все равно красиво. Где ты их, Коль, взял-то?
- Да, морячок тут один. - Коля оживился, стряхнул с себя смущение. - Отличный, слышь, кореш, с с юга сам едет, в одном купе мы с ним… Невесте, слышь, говорит, везу. А потом разоткровенничался и признался, что никакой невесты у него нет: домой на побывку едет… На побывку, слышь, едет молодой моряк… Ну, и стал цветы раздавать дамам. А я у него, слышь, несколько цветков взял, тоже для дам, говорю… Он мне с превеликим… Хороший парень.
- Чего ж ты его самого-то не захватил? - смеясь, спросила Недежда. - Мы б его живо к делу приспособили.
- Да я звал, слышь, уговаривал, хотел его вам показать… Ему ещё год плавать. Вот, говорит, отплаваю, тогда, слышь, погляжу, может, и пришвартуюсь к вашему поезду.
- Ну, а дамы-то твои кто, - не унималась Надежда, - кому букет предназначен?
Видно, женщин интересовал теперь именно этот вопрос, а кто-то, может, и без того уже успел кой о чем догадаться или предположить, чо помалкивал, выжидал, чем дело кончится. Варя же, онемевшая, стояла ни жива, ни мертва, и одного лишь желала: чтобы никто не глядел на неё и не видел её испуганного пица и растерянных глаз…
- А вам всем и предназначен, - сказал Николай, - вашей, слышь, мужественной бригаде, которая в короткие сроки… Тетка Елена, получай!
Похоже, никто не ожидал такого, и тетка Лена, конечно, тоже. Она растерялась, даже порозовела лицом.