Поэтому не случайно в 1862 году Помяловский пишет редактору "Времени" – Михаилу Михайловичу Достоевскому: "Не сходясь с программой вашего журнала по идее, я не могу в нем участвовать. Вследствие этого мои очерки не будут у вас печататься".
"Записки из подполья"
Федор Михайлович считал, что мечты "Белых ночей", когда он был связан с петрашевцами, – оказались снами, что он проснулся, что явь – каторга, жестокость и смирение, если эту явь сделать выносимой, то вот все, о чем можно мечтать.
Средство выносить жизнь, казалось, давала религия. Но о ней даже с таким близким человеком, как Н. Страхов, Достоевский не говорил; он приходил к ней тогда, когда надо было утешать себя и сводить в романах концы с концами, в торопливые бессонные ночи.
Принял его в Петербурге озабоченный брат Михаил.
Михаил Михайлович держал табачную фабрику. Фабрика имела успех. Впрочем, Михаил Михайлович, кроме того, был литератором, и не бездарным; он хотел быть издателем.
Братья, позаняв всюду деньги, открыли журнал "Время".
Федор Михайлович всю жизнь мечтал об издательстве; он не только ненавидел А. А. Краевского, но и завидовал ему. Свою мечту он передавал своим героям. Издательством хочет заниматься Разумихин на деньги, которые оставила Свидригайлова.
У Достоевского, как у студента Разумихина, были издательские, драгоценные, как казалось, идеи и убеждения, что он разбогатеет; пока надо перетерпеть.
Началась домашняя потогонная работа.
Делами заведовал Михаил.
В "Литературных мелочах" Салтыков писал: "…есть настоящий Достоевский (Ф. М., автор "Мертвого дома" и "Бедных людей") и есть псевдо-Достоевский (М. М., автор "Старшей и Меньшой" и предприниматель журнала "Эпоха")".
Михаил Михайлович действительно был и автором "Старшей и Меньшой" и предпринимателем – он был обычным человеком своего времени.
Журнал Достоевских имел большой успех. Про "Время" Достоевский писал брату своему Андрею: "…дела по журналу идут неслыханно хорошо".
В этом же письме Достоевский сообщает, что он написал за эти два года до ста печатных листов.
Издатели Достоевского сомневались в точности цифры, но к этому письму есть приписка Михаила Достоевского: в приписке говорится главным образом о братской любви, однако Михаил Михайлович, делая ее, конечно, видал текст письма, но не стал спорить с Федором Михайловичем. Сто листов, вероятно, были написаны. От остальных сотрудников тоже ждали самоотвержения; недаром Салтыков-Щедрин утверждал, что журнал составляется тремя людьми; он намекал, что "Время" производит опыты отучения сотрудников от пищи и бесплатного снабжения их одеждою.
Вообще обвинения выдвигались настойчиво и были, вероятно, правильны, но не слишком разнообразны.
В делах Федор Михайлович был легковерен, нервен, упрям, оптимистичен и злопамятен. Он ненавидел своих издателей и, как только получил в руки журнал, в котором занимал второе место, "Время", – сразу начал сводить счеты с Краевским, портрет которого дал в романе "Униженные и оскорбленные", напечатанном в новом журнале.
Здесь он показал и безграмотность издателя, и его самоуверенность, описал его карету и тяжесть положения писателя, унизительность выпрашивания денег, истребительность подневольного труда.
Достоевский драматизирует денежные отношения. Деньги для него недостижимое счастье, нечто неведомое.
Е. Д. Штакеншнейдер писала о Достоевском 80-х годов: "…для изображения большого капитала огромной цифрой всегда будет для него шесть тысяч рублей."
Штайкеншнейдер ошибается: реальная сумма – три тысячи. Три тысячи спасают сестру Раскольникова: они получены в наследство от жены Свидригайлова.
В романе "Подросток" три тысячи получает, и не без труда, от Версилова его дворовый – Макар Иванович Долгорукий и, удвоив процентами капитал, оставляет его своей бывшей жене.
Только полторы тысячи зашиты на груди Дмитрия Карамазова, растратил он три, но полторы тысячи – это половина позора.
Деньги недостижимы, как счастье, и в то же время в романах Достоевского их часто бросают и топчут, как будто уничтожают. В "Селе Степанчикове" помещик принес Фоме Опискину пятнадцать тысяч: "…Фока разбросал всю пачку денег по комнате. Замечательно, что он не разорвал и не оплевал ни одного билета, как похвалялся сделать; он только немного помял их, но и то довольно осторожно".
Бросает в огонь большие деньги Настасья Филипповна, но деньги в огне не горят.
Топчет в "Братьях Карамазовых" деньги капитан Снегирев. Растоптал он двести рублей: деньги оказываются "сплюснуты и вдавлены в песок, но совершенно целы".
Герои Достоевского робко и неудачно пренебрегают деньгами.
Федор Михайлович был убежден, что со своим деловым братом он победит Краевского, победит всех; он видел себя уже богатым.
"Каторжники, – рассказывал Достоевский, – очень любят деньги, они им очень нужны, но они бросают деньги в игре, потому что приобретают еще большее, чем деньги – иллюзию свободы".
Достоевский был и игроком.
Вместо сказочных удач приходила тяжелая работа. Достоевский вложил в журнал и свой гений, и свое страшное трудолюбие.
Михаил Михайлович был хозяин не легкий. В 1864 году цензура, по каким-то соображениям, не пропустила в "Современнике" рецензию Салтыкова на балет "Наяда и рыбак". Рецензия-сатира появилась в урезанном виде в "Отечественных записках" 1868 года. В первоначальном тексте давался проект нового варианта и упоминалось, что костюмы для балета сшиты "тем самым портным, который, взамен полистной оплаты, одевает сотрудников "Эпохи".
"Эпоха" сменила "Время"; журнал был менее удачен, чем его предшественник, и режим труда у него был еще труднее.
В либретто балета была салтыковская ремарка: "Вдали, в костюме слесарши Пошлепкиной, просит прощения аллегорическая фигура "Эпохино Семейство", окруженная стрижами".
Пошлепкина, очевидно, просит прощенья за статью Страхова по польскому вопросу. Результатом помещения статьи было запрещение журнала "Время".
Здесь удар нанесен не Михаилу Михайловичу, а Федору Михайловичу. Михаил Михайлович уже умер, и журнал выходил под фирмой: "Семейство М. М. Достоевского". Это и есть "Эпохино Семейство".
Вот что пишет П. М. Ковалевский в своих воспоминаниях о Федоре Михайловиче:
"При помощи родного брата Михаила Михайловича, собрал он кое-какие средства; взял на себя отдел полемики: нападал, отбивался, грызся и грыз; но положил в это дело и свое здоровье и последние средства и свои и брата (человека семейного), остался за барьером с долгами, с смертельным недугом, нажитым в Сибири, развившимся в редакции. Он сердился, а его противники смеялись, – и смех победил. Его журнал "Эпоху" Салтыков прозвал "юпкой" и членов редакции "стрижами"; сам Некрасов поместил в "Свистке" несколько смешных куплетов насчет "сухих туманов" и "жителей луны", по целым месяцам населявших книжки журнала.
Когда же о сухих туманах
Статейку тиснешь невзначай,
Внезапно засвистит в карманах,
Тогда ложись и умирай, -
повествовал "Свисток".
Над жителями луны издевались еще больше, даже не прочитавши статей; а они затем именно и писались, чтобы доказать, что на луне никаких жителей нет. Бедный Достоевский от всего этого страдал глубоко; следы неприязни "Современника" видел там, где их быть могло не более, чем "жителей на луне".
Такое отношение появилось не сразу. В рецензии на первый номер журнала Чернышевский в "Современнике" дал отзыв, в общем благожелательный. Приведу слова о журнале: "Мы желаем ему успеха потому, что всегда с радостью приветствовали появление каждого нового журнала, который обещал быть представителем честного и независимого мнения, как бы ни различествовало оно от нашего образа мыслей".
Нравился Чернышевскому и состав первого тома журнала. Он хвалил роман "Униженные и оскорбленные". Про другие вещи номера он говорит:
"В прозе мы находим статью г. Страхова "О жителях планет"… перевод трех рассказов Эдгара Поэ, рассказ г. В. Крестовского "Погибшее, но милое создание"; эпизод из мемуаров Казановы, – отрывок, в котором он рассказывает свое знаменитое бегство из венецианской тюрьмы, – выбор очень удачный: история этого действительного события имеет всю занимательность эффектнейшего романа".
Таким образом, отзыв был благожелательный, но отношение скоро изменилось. Полемику начал Достоевский потом. Возникла история о "стрижах".
Существовал поэт Ф. Берг. Он напечатал в первом номере 1863 года в журнале "Время" два стихотворения. Одно было названо так: "Из стихотворения "В тюрьме". В этом стихотворении описывается гранитная тюрьма, стоящая над водой:
Там над землей туман сырой
И день и ночь стоит,
Там ветра вой и волн прибой
В недвижимый гранит.
Стихотворение неважное, но пять четверостиший все же могли быть восприняты как какой-то намек на Петропавловскую крепость:
Вон по стенам, склонен к волнам,
Орудий черный ряд.
Так стояли пушки на стене Петропавловской крепости.
Все это хорошо знали в Петербурге и вне Петербурга, это могло в журнале, в котором принимал участие Федор Достоевский, напоминать о политических заключенных Петропавловской крепости.
Но рядом напечатано стихотворение того же автора:
Из-за моря птицы прилетали,
Прилетали, в роще толковали…
Дальше начинаются сентиментальные строчки; приведу несколько четырехстиший.
Эх, беда теперь нам, бедным птицам,
Бедным птицам, лебедям залетным;
Эх, беда теперь нам, смирным птицам,
Смирным птицам, утицам залетным…
Дальше следуют стихотворные жалобы, птицы хотят покоя:
В камышах повьем мы, птицы, гнезды,
В камышах, в туманах непроглядных;
Будем, птицы, плавать по затишьям.
По затишьям, по озерам тихим…
Зто стихотворение пародировалось много раз. Одну из пародий приводил Ф. М. Достоевский и сам отвечал на нее тоже пародией.
"Хотел было я правда вам стихи сочинить, в pendant к вашим, в которых вы сравниваете нас с утками и с разными птицами.
Плавали в затишьях да в озерах тихия
Страховых плодили да Косицят [4] серых,
Косицяток серых, Достоевских белых.
Смирно поживали, в роще толковали.
Да что, и ваши-то стихи я нахожу плохими, а уж у меня так ровно ничего не выходит. И, знаете, всё хореем, да и стыдно как-то:
Век и Век и Лев Камбек,
Лев Камбек и Век и Век.
На пистончике корнет
Страхов жители планет.
Вот все, что я выдумал, да, пожалуй, еще есть две строчки:
Ро-ро-ро, ро-ро, ро-ро,
Молодое перо.
Усь-усь, усь-усь-усь,
Ах, какой же это гусь".
В чем тут дело? Почему это стихотворение имело такой неуспех и почему самый журнал "Время" и его сотрудников прозвали стрижами?
Стихотворение Ф. Берга представляет собою очень далекую переработку народной былины "Птицы", которая появилась в это время в издании П. Н. Рыбникова. Стихотворение носит в оригинале характер сатирический. Птицы разные, и занимаются они разным : одни десятские, другие казаки, третьи люди торговые, достатки у них тоже разные.
У крестьянина на Руси
Одна женка бажена [5] ,
И той нарядить не может.
Другая характеристика у сокола:
Часто в деревню прилетает,
Годовую десятину обирает,
Сирот, вдовиц обижает.
Птицы былины недовольны, жалуются и сравнивают и судьбы русских птиц, и судьбы птиц заморских.
Птицы Ф. Берга хотят одного: покоя, хотят уйти в туман и выводить там своих детей.
Это уклонение от жизни и было тем признаком, по которому революционная журналистика узнала в журнале семейства Достоевских чужого; началась борьба и смех.
Федор Михайлович Достоевский борьбу принимал, и ему казалось, что он лично столько вытерпел, что его уже ни в чем обвинять не могут, а между тем он был не только объективно виноват, но и субъективно виноват вместе со своим братом. Он защищался, и нападал, и отбивался.
" О стрижах . – Мы давно об этом хотели сказать словцо, да все не хотелось связываться… И так знайте, что стрижи, по нашему мнению – очень хорошенькие птички: во-первых, они красивы, а во-вторых, предвещают ясную погоду. Вспомните начало одного стихотворения:
Жди ясного на завтра дня:
Стрижи мелькают и звенят.
Предвещать ясную погоду – очень лестно, особенно теперь, в наше время. И кто же, – вы, – дали нам это названье! – Что может быть лучше ясной погоды, ясных, тихих, миротворных дней!.."
К тому всему еще шло примечание, в котором имя стрижей сближалось очень спорно с одним местом из "Слова о полку Игореве": "Се ветры Стрибожи внуци, веют с моря стрелами".
Но дело шло не к миротворным дням. Шел спор об оценке политической ситуации.
Ироническое названье "стрижи" приклеилось.
Достоевский отвечал на насмешки полемическими статьями, полными необыкновенной ярости; полемика его со Щедриным начисто выходит из пределов обычной полемики, и обе стороны друг про друга говорят вещи неожиданные.
Федора Михайловича в "Искре" называли Федор Стрижев: так приклеилось к нему прозвище, пущенное Салтыковым. Об этом будем еще говорить дальше.
Но мы должны отделить Федора Михайловича Достоевского, которого мы сейчас читаем, от Федора Стрижева, который давно умер.
Вина Достоевского была основана на его иллюзиях. Он думал найти независимую позицию между консерваторами и либералами, между западниками и славянофилами и оказался стрижом.
Он стремился к независимости и попал в кабалу, и в письме к Врангелю Федору Михайловичу пришлось сказать впоследствии:
"О, друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу, на столько же лет, чтоб только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным".
Что же произошло и почему так упорно обвиняли и даже обвиняют Достоевских в эксплуатации?
М. Е. Салтыков в "Мелочах жизни" писал о "Хозяйственном мужичке": "Мужичку все нужно; но главнее всего нужна… способность изнуряться, не жалеть личного труда… Хозяйственный мужичок просто-напросто мрет на ней (на работе). "И жена и взрослые дети, все мучатся хуже каторги".
Салтыков рассказывал, как хозяйственный мужичок кормит соседей, пришедших к нему "на помочь", говядиной "с душком", чтобы меньше съели.
Братья Достоевские, конечно, не мужички, но они мелкие буржуа, которые помирали на работе и старались выкрутиться, выбиться в люди, эксплуатируя самих себя и своих соседей.
Вот на чем основаны все обвинения, в частности в том, что Михаил Достоевский платил за работу вещами, – обвинения, которые пережили десятилетия.
Истина в этих обвинениях есть.
В 1876 году "Новое время" перепечатало из "Дела" анекдот, что в 1862 году Щапов получил от Михаила Достоевского в счет гонорара кредит у портного, и кредит был невыгодный.
Федор Михайлович отвечал в "Дневнике писателя" :
"С тяжелым чувством прочел я в "Новом Времени" перепечатанный этою газетою из журнала "Дело" анекдот, позорный для памяти моего брата Михаила Михайловича, основателя и издателя журналов "Время" и "Эпоха" и умершего двенадцать лет тому назад. Привожу этот анекдот буквально:
В 1862 году, когда Щапов не захотел более уже иметь дело с тогдашними "Отеч. Зап.", а другие журналы были временно прекращены, он отдал своих "Бегунов" во "Время". Осенью он сильно нуждался, но покойный редактор "Времени", Михаил Достоевский, очень долго затягивал уплату следующих ему денег. Настали холода, а у Щапова не было даже теплого платья. Наконец, он вышел из себя, попросил к себе Достоевского, и при сем произошла у них следующая сцена. – "Подождите-с, Афанасий Прокопьевич, – через неделю я вам привезу все деньги", – говорил Достоевский. "Да поймите же вы, наконец, что мне деньги сейчас нужны!" – "На что же сейчас-то?" – "Теплого пальто вон у меня нет, платья нет". – "А знаете ли, что у меня знакомый портной есть; у него все это в кредит можно купить, я после заплачу ему из ваших денег". И Достоевский повез Щапова к портному еврею, который снабдил историка каким-то пальто, сюртучком, жилетом и штанами весьма сомнительного свойства и поставленными в счет очень дорого, на что потом жаловался даже непрактический Щапов".
Процитировав обвинения и неохотно признав, что "некоторые обстоятельства в нем не выдумка", Достоевский с раздражением протестует против извращения фактов:
"Прежде всего объявляю, что в денежных делах брата по журналу и в его прежних коммерческих оборотах я никогда не участвовал… Тем не менее мне совершенно известно, что журнал "Время" имел блестящий по-тогдашнему успех. Известно мне тоже, что расчеты с писателями не только не производились в долг, но, напротив, постоянно выдавались весьма значительные суммы вперед сотрудникам. Про это-то уж я знаю и много раз бывал свидетелем…
Наконец – в приведенном анекдоте я не узнаю разговора моего брата: таким тоном он никогда не говаривал. Это вовсе не то лицо, не тот человек… Брат мой был человек высоко порядочного тона, вел и держал себя как джентльмен, которым и был на самом деле. Это был человек весьма образованный, даровитый литератор, знаток европейских литератур, поэт и известный переводчик Шиллера и Гёте".
Заметку свою Достоевский кончил словами:
"Фу, какой вздор!"
Отвечать на обвинения против Михаила Михайловича приходилось своим. В примечаниях к статье Н. Страхова "Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве" Федор Михайлович писал: "Слова Григорьева: "Следовало не загонять, как почтовую лошадь, высокое дарование Ф. Достоевского, а холить, беречь его и удерживать от фельетонной деятельности, которая его окончательно погубит и литературно и физически"… – никоим образом не могут быть обращены в упрек моему брату, любившему меня, ценившему меня как литератора слишком высоко и пристрастно и гораздо более меня радовавшемуся моим успехам, когда они мне доставались. Этот благороднейший человек не мог употреблять меня в своем журнале, как почтовую лошадь. В этом письме Григорьева, очевидно, говорится о романе моем: "Униженные и оскорбленные", напечатанном тогда во "Времени", Если я написал фельетонный роман (в чем сознаюсь совершенно), то виноват в этом я и один только я".
Федор Михайлович принимает всю вину на себя, потому что он работал, исполняя свою собственную мечту: ведь это он еще юношей уговаривал брата начать издательство.
Очевидно, что если эти обвинения повторялись, то они имели какое-то основание, но так как повторялись одни и те же обвинения, то, вероятно, поводов для обвинения было не так много.
Что же было? На гранитном берегу изломанного и узкого Екатерининского канала, угол Малой Мещанской, в доме, населенном жильцами, находилась редакция журнала "Время".
Журнал делали братья Достоевские, работая сверх сил в ожидании неслыханных успехов.