"Фурьеризм система мирная; она очаровывает душу своей изящностью, обольщает сердце тою любовью [с которою] к человечеству [полон], которая воодушевляла Фурье… когда он составлял свою систему, и удивляет ум своею стройностью. Привлекает к себе она не жолчными нападками, а воодушевляя любовью к [человеку] человечеству. В системе этой нет ненавистей. Реформы политической фурьеризм не полагает; его реформа – экономическая".
Но говорить приходилось и о революции, об истории:
"На Западе происходит зрелище страшное, разыгрывается драма беспримерная. Трещит и сокрушается вековой порядок вещей. Самые основные начала общества грозят каждую минуту рухнуть и увлечь… в своем падении всю нацию. Тридцать шесть миллионов людей каждый день ставят словно на карту всю свою будущность, имение, существование свое и детей своих! И эта картина не такова, чтобы возбудить внимание, любопытство, любознательность, [вчуже] потрясти душу… такое зрелище – урок! Это, наконец, история, а история наука будущего".
Конечно, обвиняемый оговаривался, что уроки европейской истории не предназначены для усвоения Россией. Но смысл объяснений – вера в будущность нового человечества, в его целостность.
Следственное дело заключало в себе допросы многих людей. Ссорились ведомства.
Проходили месяцы. Достоевский сидел в Алексеевской равелине. Выпускали на прогулку под конвоем на четверть часа.
В маленьком садике, в котором Федор Михайлович гулял, было, как писал сам арестант, "почти семнадцать деревьев" : вероятно, присчитывались кусты.
Отошло лето. Небо потемнело совсем, и деревья в крепостном садике потеряли свои сосчитанные листья.
К середине ноября дело шло к концу. Генерал-аудитор предложил отправить Достоевского за "участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, распространению сочинений против правительства, посредством домашней литографии…" – за все это назначалось восемь лет каторги.
Царь решил: "на четыре года, а потом рядовым".
Он службу полковую знал и, разменяв наказанье, не уменьшил его, а прибавил тщательно разработанное устрашение.
Отправлять решили арестованных в кандалах, а перед этим объявить им смертную казнь.
Во имя социального обновления человечества утопист Достоевский стоял на эшафоте, сооруженном на Семеновском плацу перед рождеством 1849 года.
Мороз придавил Петербург. В морозном воздухе сверкал крест на церкви Вознесения и другой крест – четырехугольный, маленький, в руке священника. Сколько раз Достоевский в романах потом вспоминал те последние десять минут, которые ему остались перед смертью, как отдельно вдавились они в его мозг.
Достоевский записал в "Дневнике писателя": "Приговор смертной казни расстреляньем, прочтенный нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен, и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно-страшных минут ожидания смерти".
Это испытание Достоевский тогда выдержал; он говорил: "Мы, Петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния".
Приговор был произнесен. Саваны надеты. Трое приговоренных уже были привязаны к столбам. Достоевский стоял в следующей тройке; платье каторжников, приготовленное на санях, свернуто было так, что тюки походили на гробы.
Стоит толпа, и никто из нее не должен умирать, а он, Достоевский, вместе с друзьями своими, должен умереть здесь, среди города, и никто не поможет.
Достоевский писал потом, что стоял он не среди худших, а среди лучших людей России и среди людей твердых.
Для них дело, за которое их судили, те понятия, которые ими владели, представлялись чем-то "очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится! И так продолжалось долго".
Федор Михайлович из тюрьмы писал брату Михаилу, как бы утешая его: "Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях не уныть и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее… Та голова, которая создавала, жила высшею жизнью искусства, которая сознала и свыклась с высшими потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда!"
Но были еще язвы, о которых не знал человек в своем тесном заключении.
История наносила человечеству новые раны.
Завтрашний день запаздывал, и это утяжеляло цепи каторжников.
Через пропасть к будущему как будто не было моста.
Это было неожиданностью.
Даже Герцен, который жил за границей и был хорошо осведомлен, не мог представить себе, какие качественные изменения должен претерпеть мир до того, когда наступит торжество гармонии. Он считал эпохи разлада эпохами редкими.
"…есть еще и третьего рода эпохи, очень редкие и самые скорбные, – эпохи, в которые общественные формы, переживши себя, медленно и тяжело гибнут… Вот тут-то и сталкивается лицо с обществом".
Тогда рождается трагедия Достоевского: вечный спор за и против, судорожное желание отступить, невозможность примирения. Душа сгорает, как колодки тормоза при сильном торможении.
Новое художественное единство
Везли петрашевцев в Сибирь на святках.
Проехал Федор Михайлович мимо квартиры Михаила Михайловича, мимо квартиры издателя Краевского; смутно видел елки с зажженными свечами сквозь замерзшие окна.
Везли на Ярославль утром; остановились в Шлиссельбурге. Ямщики садились править, одевши армяки серо-немецкого сукна с алыми кушаками.
Над пустынями сиял морозный день. Ехали торопясь, просиживали в кибитках часов по десять, промерзали до сердца.
На дне саней в сене урчали десятифунтовые кандалы.
В Пермской губернии был мороз сорок градусов по Реомюру.
Грустна была минута переезда через Урал.
Лошади и кибитки завязли в сугробах. Арестанты вышли из повозок и ждали, пока вытащат сани из рыхлого снега.
На западе, над Европой, низко к горизонту тускло светила последняя полоса вечерней зари, похожая на свет из-под двери не сильно освещенной комнаты.
Над Сибирью стояли крупные, надолго зажженные звезды.
У дороги стоял столб с гербом: на одной стороне было написано "Европа", на другой – "Азия".
Вдали простирались унылые взгорья – горелые, редкие, придавленные снегами леса.
В Тобольске попали на пересортировку: смотрели, как одних перековывают, а других нанизывали наручниками на длинные прутья. Пошли пешком. Дуров нес одного товарища на руках.
Так, соединенные, шагали люди тысячи верст. Дальше был Омск, встреча с плац-майором Кривцовым; унылая деревянная тюрьма с прогнившим полом, духота.
Каторгу Федор Михайлович прожил уединенно, молча, поссорившись с товарищами по процессу и не сойдясь с новыми товарищами по кандалам.
Четыре года он провел среди чужих для него людей: они враждовали с ним, и вражда их не знала усталости.
За оградой – город без деревьев, с метелями зимой, с песчаными буранами летом. С другой стороны степь до горизонта.
От степи и от города Достоевского отделял тын; он сосчитал бревна тына, они служили ему календарем.
С арестантами Федор Михайлович не сошелся, хотя и писал про некоторых из них: "А между тем характер мой испортился; я был с ними капризен, нетерпелив. Они уважали состояние моего духа и переносили все безропотно… Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта. На целые томы достанет. Что за чудный народ".
Он видел людей, он по-своему их знал. Он не всему верил из того, что видел. Суд, проезд через Россию, которой, казалось, нет никакого дела до арестантов, приучили Достоевского к недоверчивому молчанию.
Прошли четыре года в казарме с прогнившими полами. Наступила солдатчина. О солдатчине в Семипалатинске Федор Михайлович писал и вспоминал мало.
Есть воспоминания Врангеля. Еще в статье 1862 года под названием "Книжность и грамотность" вспоминал Федор Михайлович о том, как читали книги в казарме солдаты. Он вспоминал и, вспоминая, проговаривался о том, что читал он сам:
"Мне самому случалось в казармах слышать чтение солдат, вслух (один читал, другие слушали) о приключениях какого-нибудь кавалера де Шеварни и герцогини де Лявергондьер. Книга (какой-то толстый журнал) принадлежала юнкеру. Солдатики читали с наслаждением. Когда же дошло дело до того, что герцогиня де Лявергондьер отказывается от всего своего состояния и отдает несколько мильонов своего годового дохода бедной гризетке Розе, выдает ее за кавалера де Шеварни, а сама, обратившись в гризетку, выходит за Оливье Дюрана, простого солдата, но хорошей фамилии, который не хочет быть офицером единственно потому, что для этого не желает прибегать к унизительной протекции, то эффект впечатления был чрезвычайный. И сколько раз мне приходилось иногда самому читать вслух солдатикам и другому народу разных капитанов Полей, капитанов Панфилов и проч. Я всегда производил эффект чтением, и это мне чрезвычайно нравилось, даже до наслаждения. Меня останавливали, просили у меня объяснений разных исторических имен, королей, земель, полководцев".
Если бы у земли был бы край, то был бы тот край похож на Семипалатинск. Среди пыли и песка стоит несколько изб; там, впереди, – горы, пустыни Китая, в которые никто не ездил. Из тех гор бежит быстрый, порожистый Иртыш. Через Иртыш переправы – туда, в пустыни. За пустынями неведомые соленые озера, неведомые города с глиняными стенами; неведомая Бухара.
На том берегу стоят, как маленькие кругленькие чашечки с непромытыми донцами, задымленные юрты.
Иногда идут отчетливо вырезанные, затейливые силуэты верблюдов.
Весной степь цветет большими пятнами цветов, а потом высыхает.
Где-то мир. Гончаров плывет под чужими звездами, Некрасов издает журналы. Где-то воюют. Появляются новые имена.
Здесь испуг и память о бесконечных дорогах через пустую Россию.
Достоевский хотел смириться. Здесь он писал вещь "Дядюшкин сон", про который сам говорил впоследствии: "15 лет я не перечитывал мою повесть: Дядюшкин Сон. Теперь же, перечитав, нахожу ее плохою. Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, единственно с целью опять начать литературное поприще, и ужасно опасаясь цензуры… А потому невольно написал вещичку голубиного незлобия и замечательной невинности".
В повести описывался русский провинциальный город, непонятная и прекрасная девушка и молодой писатель, который считал себя гением, богатырем, а потом выпил водку, настоянную на табаке, чтобы умереть.
Так делали на каторге: смерть от чахотки казалась легче, чем смерть от палок.
Достоевский писал брату Михаилу униженные письма.
Брат как будто делал карьеру: выпускал папиросы в овальных коробках, в коробки клал сюрпризы. Папиросы шли.
Достоевский робко мечтал начать опять печататься, быть смирным, добиться снова славы. Он считал, что дело, за которое он пострадал, погибло навсегда. Думал о новой литературе, примеривал, пробовал разные способы писать и, может быть, под влиянием своих разговоров с каторжниками и солдатами, думал о занимательном романе, понятном для каждого, о таком произведении, в котором интерес все время возрастал и одна неожиданность сменялась другой.
Но вещи, которые он писал, были не такими, какими он хотел их писать. И "Дядюшкин сон" не так безобиден, и в "Селе Степанчикове" начинался новый спор с Гоголем, и в "Униженных и оскорбленных", написанных уже в Петербурге, шел спор бедняка с владыками жизни.
Перевернутость романа, то, что слабые, оставаясь слабыми, оказывались на первом плане, как главные герои, может быть, делала роман "Униженные и оскорбленные" любимым романом Льва Николаевича Толстого.
Толстой сам мечтал написать роман "Трудящиеся и обремененные", поставив крестьян основными героями, дать их как свет, а сильных и хищных дать как тень.
Писал Достоевский в то время и новую, по-новому построенную вещь "Записки из Мертвого дома".
Что создает единство художественного произведения?
Многие думают, что в литературном произведении все соединено судьбой одного героя или общностью судеб многих героев.
Часто такая общность дается условно. Герои "Отверженных" связаны случайным спасением генерала Понмерси при Ватерлоо. Спас генерала мародер Тенардье, который и в дальнейшем остается злодеем, тираном, доносчиком. Этот злодей – хозяин Козетты и враг Жана Вальжана – спасителя девочки. Злодея приняли за героя: в этом один из ключей сюжета.
Дети злодея находятся в сложных отношениях с другими героями. Гаврош помогает своему брату и сестре, даже и не узнав о родстве, которое его с ними связывало. Он же, не зная об этом, помогает бегству отца.
Условная общность героев произведения здесь существует для читателя, но не для действующих лиц. Тенардье связан с Мариусом тайной. Эта тайна сама содержит в себе сюжет, потому что в ней есть ошибка. Новая тайна, которую открыл Тенардье о трупе, унесенном Вальжаном с баррикады, тоже ошибка.
Эти блистательные сюжетные инструменты помогают закончить события романа, но делают разрешения конфликтов внешними.
Иногда условная сюжетность основывается на каком-нибудь документе. Это мы встречаем у Вальтера Скотта ("Пуритане"), у Диккенса ("Крошка Доррит", "Холодный дом" и во многих других его романах), в романе Фильдинга "Том Джонс Найденыш" (там похищено письмо матери Джонса) и у Достоевского. В "Неточке Незвановой" девочка в книге находит письмо, содержащее тайну. В "Униженных и оскорбленных" Нелли носит на груди письмо, доказывающее, что она законная дочь злодея-князя Валковского. Письмо это по завету обманутой матери Нелли не должно быть показано. Оно не разрешает конфликта.
Героем романа является загнанный своим литературным антрепренером молодой, когда-то блистательно начавший писатель. Его первый роман перечитывают и оценивают в "Униженных и оскорбленных" несколько раз: читают старики Ихметьевы, Нелли, князь и частный сыщик Маслобоев, который даже пытается выступить в роли мецената. Упоминается умерший от чахотки критик Б. Герой подчеркнуто автобиографичен в своей, только Достоевскому принадлежащей литературной судьбе.
Любовная история рассказчика состоит в том, что его не любят, а он оберегает счастье любимой и своего соперника. Характер Наташи создан по-новому.
Н. Г. Чернышевский писал о романе в "Современнике": "…из всех статей, находящихся в первом отделе журнала, самая важная по своему достоинству, конечно, роман г. Ф. Достоевского "Униженные и оскорбленные"… В первой части, по нашему мнению, рассказ имеет правдивость; это соединение гордости и силы в женщине с готовностью переносить от любимого человека жесточайшие оскорбления, одного из которых было бы, кажется, достаточно, чтобы заменить прежнюю любовь презрительною ненавистью, – это странное соединение в действительности встречается у женщин очень часто".
В положении самой Наташи, в ее отношениях к прекрасной невесте молодого и очаровательного легкомысленного князя повторяются отношения рассказчика к Наташе.
Материал романа не до конца нов и является в какой-то мере развернутым, подчеркнутым повторением "Бедных людей".
История Нелли частично повторяется историей Вари Доброселовой: обеих хотела продать злая сводница, и адрес этой сводницы в обоих романах один и тот же – 6-я линия Васильевского острова.
Отцу Вари, который потерял место и был разорен, соответствует отец Наташи, которого разоряет князь Валковский.
В то же время роман в манере обрисовки героев, в самом их выборе заставляет вспоминать о Диккенсе. Англичанин Смит и его жена – обитатели английского романа не только по фамилиям, но и по судьбам.
Роман должен иметь четыре части. Написана одна.
Истинный сюжет осуществленной части держится на сопоставлении отношений Ихметьева к его виноватой дочери Наташе и старика Смита к его виноватой, тоже погубленной князем и погибшей без прощения дочери.
Документы, содержащие тайну, и борьба за эту тайну у Достоевского даны и в "Подростке". В противоположность реальным в своей основе построениям "Преступления и наказания" и "Братьев Карамазовых", ряд случайностей внешне связывает, сцепляет части романа, не создавая нового художественного единства. Событийные связи: последовательность показанных в произведении событий, связи между героями, повторные их встречи, рассматривание их действий как основных причин изменения судеб героев – очень распространенный способ создания единства произведения.
Существуют и другие способы создавать это единство. Иногда при соблюдении показа лично-событийных связей они подчинены общеисторическим и элементы случайных совпадений ослаблены.
В этом отношении интересна разница между черновиками "Войны и мира" и печатным текстом.
В черновиках Л. Толстого Пьер не только рассказывал Ромбалю в Москве о своей любви к Наташе, но и сам Ромбаль, попав в плен, в присутствии Наташи случайно передавал этот рассказ Безухова.
Соня, видя восстановление отношений между раненым князем Андреем и Наташей, писала Николаю, что она освобождает его от данного ей слова, – это осталось в романе.
Но в черновике княжна Марья узнавала о хитрости Сони, говорила об этом с Николаем.
Все это было снято.
Искусственно событийная связь, случайности и интриги снимались в русском романе.
В английском и французском романах XIX века они, на мой взгляд, занимали больше места, но в то же время играли не столько художественную, сколько служебную роль.
Много горьких слов об этих условных построениях говорил Теккерей.
У Диккенса они сосредоточены главным образом вокруг показа так называемых главных действующих лиц, но второстепенные герои в романах в результате часто оказываются ярче, их лучше запоминают, они больше открывают в познании реальности.
О банальности главных героев у Диккенса говорили Брет-Гарт и Честертон. О такой же банальности главных героев "Отверженных" говорил Достоевский.
Возможны построения, в которых событийные связи или отсутствуют, или заменены чисто композиционными; задача создания ощущения единства произведения перенесена на другие элементы произведения.
Событийные связи, существуя в эпизодах в общем построении произведения, подчинены тому способу обозрения произведения, которое создает новое единство, воспринимаемое читателем, но не осуществляемое в судьбе героев.
Так построены "Записки охотника" и "Севастопольские рассказы".
Система связей отдельных повестей "Героя нашего времени" не совпадает с событиями жизни героя, а образует новое единство, основанное на способе раскрытия событий.
Искусство, двигаясь, расширяет пределы жизни, которую оно может осмыслить – исследовать через противопоставления и перипетии.
Широта применения определенных форм искусства не безгранична; для того чтобы увеличить эту широту, необходимо появление новых художественных средств.