Чур явно желал угодить начальству. Погорельцев поморщился, хотел что-то сказать, но Ярослав опередил его.
- Зато, Чур, такие, как я, лес уберегут. А вы пропьете все, до последней сосенки. Лет за пять спустите.
- Ну-ну, давай, давай, кукарекай, - Чур плюнул на пол и наконец вышел.
Прикрыв дверь за Чуром, Погорельцев сел в свое деревянное жесткое и очень старое кресло и, не глядя на Ярослава, как бы мимоходом пробурчал тоном доброжелательного простодушного начальника:
- А вам не стоило бы с ним связываться. Зачем наживать лишних врагов? Надо уметь ладить с коллективом, в котором работаешь.
- Да разве Чур коллектив? - отозвался Ярослав. - И потом, вы его увольняете.
- Уволить такого проще всего. А у него семья. Жить человеку надо? Или, по-вашему… - Лесничий не договорил. Мрачно потер свою переносицу, насупился, что-то взвешивая, и прибавил: - Лучше уж такой, по крайней мере стреляный воробей, чем какой-нибудь выскочка-петушок, возомнивший себя орлом.
Намек был явный, и Ярослав принял его как оскорбление. Вспылил, решительно поднявшись с дивана:
- Хорошо! Я вас отлично понял. Вам нравятся такие, как Чур. Холуи вам нравятся. С ними спокойно. Я уйду по собственному желанию. Сегодня подам заявление. Но видеть равнодушие и молчать я не намерен. Нет! Не буду молчать!
- Да погодите вы. Давайте спокойно разберемся, - очень сдержанно и без малейшей неприязни перебил его Погорельцев, снова зачем-то взял в руки квитанцию Кобрина. - Вы присядьте. Написать заявление об уходе, фыркнуть и бежать проще простого. Только лично я не советую вам таким манером начинать свою трудовую биографию. Летунов сейчас нигде не жалуют.
Спокойный тон лесничего обезоруживал. Ярослав снова опустился на диван, чувствуя, как пылает лицо.
- Вот вы говорите о законах. - Погорельцев явно избегал взгляда Серегина и делал вид, что он изучает им же выписанную квитанцию на рубку девяти сосен. - А известно ли вам, что бывают исключения из правил? Вы без году неделя на работе и уже показываете свой характер, вместо того чтобы слушать старших и выполнять их указания. В конце концов я отвечаю за лес и за эти сосны, которым грош цена. Не я придумал поговорку: лес рубят - щепки летят. Так вот, эти девять сосен и есть те самые щепки. И никакого тут беззакония я не вижу.
- А я вижу, - громко и сердито сказал Серегин. ("Не горячись, не срывайся, - мысленно наставлял себя Ярослав. - Разговаривай спокойно, уверенно. Это придаст тебе солидность и поднимет в глазах других". Так учил его отец.)
- В чем? О каком беззаконии вы говорите? - Лесничий спокоен, слишком даже спокоен и хочет, чтобы Серегин заметил его спокойствие и принял к сведению.
- Прежде всего об этих соснах, - отчетливо произнося каждое слово, начал Ярослав. - Зачем спилили именно их, изуродовали поляну, которой все любовались? Люди радовались, отдыхая там. Что, разве нет у нас на дрова сухостоя, бурелома?
- Вот тоже заладил: красоту, красоту. Будто только он один и способен разбираться в красоте. А мы сидим здесь, дураки с дипломами, и ничего не соображаем. Надо же понимать, что и надо мной есть начальство. Как и вообще у всех людей. Так заведено в мире: каждый кому-то подчиняется. Начальство приказывает - подчиненный выполняет. Нам иногда кажется: неправильное распоряжение, незаконное. А начальству с вышки видней. Я не обязан перед тобой отчитываться, но, поскольку человек ты молодой и, вижу, любишь лес, я скажу тебе: мне приказали, звонок был, и я только выполнил распоряжение. - Неподвижное лицо лесничего порозовело.
- Чье? - сорвалось у Ярослава. Он уже не обращал внимания, что Погорельцев снова перешел на "ты" - оно прозвучало доверительно.
- Какая разница!
- Да ведь этот Кобрин…
- Ну вот, опять, - перебил Погорельцев. - Мне он тоже не очень-то нравится. Но черт с ним. Мне он никто - ни сват, ни брат.
- Значит, он все же чей-то сват и брат?
- Совсем не значит, - с досадой поморщился Погорельцев. Напористость лесника ему надоела. - И вовсе не дрова ему нужны. Сарай он строит. Поросенок, корова и прочая там живность. Надо ж помочь человеку. И я разрешил неделовую, перезревшую древесину. Человек воевал. Неужели он не заслужил…
- Но почему именно эти сосны? - настойчиво перебил Ярослав. - Почему не подумали о красоте? О жителях Словенец, о школьниках, которые ходят на поляну…
- И пусть ходят на здоровье. Поляна как стояла, так и стоит, и никто на нее не покушается. Без сосен она еще лучше. Простору больше. - Погорельцев был склонен пошутить.
"Неужели он настолько туп? - подумал Ярослав о лесничем. - Нет, скорее притворяется".
- Вы это серьезно?
- Вполне. - Погорельцев невинно пожал круглыми плечами. - И никакого беззакония я тут не нахожу. Переспелые деревья подлежат вырубке. А поляну эту, к вашему сведению, на будущий год мы засадим кедром. Кедром и лиственницей.
"Формально он прав, - подумал Ярослав. - Земля лесхоза не должна пустовать. Судьба поляны решена. Ну, а сосны?" Нет, Ярослав не хотел сдаваться.
- Насколько мне известно, - взяв себя в руки, твердо и спокойно сказал Серегин и поглядел в окно, где хлопья снега ложились на слеги забора, - сосны эти, прежде чем рубить, надо было заклеймить. И делать это не в обход лесника, который несет ответственность за каждое срубленное дерево. Разве это не беззаконие? И Чупров не имел права без моего ведома…
- Правильно. Я сказал Чупрову разыскать вас.
По тону, по выражению глаз Ярослав видел, что лесничий изворачивается, отводит разговор в сторону от "беззакония".
- А что касается красоты, то это, дорогой мой Ярослав, как вас по батюшке?
- Андреевич.
- Ярослав Андреевич, это все эмоции. А нам с вами надо делом заниматься. Говорят, вы картинки рисуете. Это хорошо. Я тоже люблю картинки. Наверно, помните: мишки в сосновом бору. Шишкин рисовал. Красиво оно на картинке. А в лесу, в действительности, за такую картинку нас с вами бить бы надо. Бурелом необходимо убирать, чтоб не разводилась в нем всякая зараза. Бурелом - это порох, пожары.
Ярослав понимал, что Погорельцев нарочито уводит разговор от главного, старается не допустить конфликта и все замять. Ну, нет уж!
- Скажите, Валентин Георгиевич, кто хозяин в лесу? - Ярослав охватил Погорельцева цепким и честным взглядом. И добавил, требуя прямого ответа: - На своем участке?
- Ну, лесник, конечно… И лесничий, если вам угодно.
- Так почему же вы срубили эти сосны без ведома лесника? Разве это законно?
Он считал что окончательно припер лесничего к стенке, опрокинул, и теперь ожидал, как будет тот выкручиваться. Очевидно, прикрикнет, стукнет кулаком, мол, не тебе меня учить, как это уже не раз бывало с другими лесниками в присутствии Серегина. Но Погорельцев не повысил, а даже понизил голос - не хотел, чтоб слышали их разговор сидящие в передней комнате за тонкой тесовой перегородкой две женщины:
- Вы, Ярослав… Андреевич, плохо знаете жизнь. Вы только-только начинаете жить, а я уже тут шесть лет лесничим работаю. Нельзя к закону подходить формально. Вы вот приехали сюда на лошади. Да? А вы знаете, кому она принадлежит, чья это лошадь, знаете?
- Афанасия Васильевича, - ответил Ярослав, соображая, к чему клонится этот вопрос.
- Фактически - да. А известно ли вам, что по существующим у нас законам частное лицо не имеет права владеть лошадью?
- Первый раз слышу, - признался Ярослав.
- Вот так-то, - продолжал Погорельцев. - Мы, лесничество, не можем всех лесников обеспечить казенными лошадьми. А лошадь леснику нужна - сам небось убедился. Попробуй походи пешком километры, и каждый день. Молодому и то нелегко, а такому, как Афанасий Васильевич? Куда б он без лошади, да с его больными ногами? Так что ж, из-за этого ему увольняться, бросать дело, которое он душой любит, можно сказать, всю жизнь он лесу отдал?.. А мне лишаться лучшего лесника? Вот и выдал я Афанасию Васильевичу справку, что, мол, конь этот принадлежит лесничеству. Беззаконие это или что? С моей стороны?.. Ну, что ж вы молчите, Ярослав Андреевич, товарищ Серегин?
Ярослав растерялся. Лесничий сразил его наповал.
- Так что ж вы мне посоветуете теперь сделать: отобрать у вас липовую справку и лишить теперь уже не Афанасия Васильевича, а вас, товарищ Серегин, лошади?
Для Ярослава эти слова были внезапным ударом. Он встал, закусил губу, щурясь в голубой проем окна, где кружились несметные стаи белых мотыльков. Погорельцев отлично понимал его. Валентин Георгиевич обладал особым чутьем на людей. Увидел и разгадал он и Серегина. Честность, прямота, бескомпромиссность, излишняя горячность и преувеличенное самолюбие Ярослава не нравились лесничему. "Больно беспокойный подчиненный. Хлебнешь с ним горя, - думал Погорельцев. - Конечно, от такою лучше бы избавиться сразу, пока он еще не пустил глубоко корни и не напортил мне крови. Но с другой стороны - деловой, стервец. И лес чувствует и любит как художник. А это для нашего брата великое благо. Он под стать своему предшественнику Афанасию Васильевичу. С тем тоже не легко было ладить".
Сам Погорельцев, суховатый, пожалуй даже черствый, лесное дело знал хорошо, но леса не любил, должностью своей тяготился и мечтал перейти на преподавательскую работу в лесной техникум. Первая стычка с Ярославом - он знал, что рано или поздно она должна произойти, но думал, что это случится позже, - оставила в нем неприятный осадок. История с соснами на Синей поляне действительно была скверной. Погорельцев сознавал свою вину и уже ненавидел Кобрина, а в душе ругал себя за то, что позволил этому пройдохе так провести себя. Не сосен было жалко Валентину Георгиевичу - плевать ему на сосны, - вот только поляну придется теперь засадить, хотя раньше это и не планировалось, мысль такая пришла внезапно во время разговора с Серегиным как оправдание глупого и необдуманного поступка. Было обидно, что он, опытный руководитель - именно таким считал себя Погорельцев, - легко клюнул на дешевую приманку.
С Кобриным они были земляки, учились когда-то в одной школе; правда, когда Кобрин кончил седьмой класс, Погорельцев поступал только в первый. Между ними никогда не было ни дружбы, ни вражды. Позже жизненные пути их не скрещивались. Но вот однажды в лесничестве появился розовощекий молодцеватый, пышущий избытком сил и энергии гражданин и весело сказал:
- Приветствую земляка. Рад видеть в добром здравии и на ответственном посту. Зашел поприветствовать и пригласить к себе в гости.
Они встречались несколько раз. Последняя встреча была случайной. Кобрин затащил лесничего к себе, снова показал свою усадьбу, которую он дешево купил у бывшего председателя колхоза, затем завел в дом - добротный, рубленый, обшитый тесом, и угостил ароматной водкой, настоянной на почках черной смородины. Выпив, Погорельцев подобрел и не устоял перед стремительным натиском хлебосольного хозяина, пообещал ему эти девять сосен. Конечно, Серегин может поднять шум разговорами о том, как срубили в нарушение формальностей девять сосен, да еще красоту загубили. Сейчас это было особенно нежелательно, потому что, как намекнул ему директор лесхоза, вопрос о переводе Валентина Георгиевича на преподавательскую работу начал принимать какие-то практические формы. Поэтому нежелательно было идти на конфликт с молодым лесником. Куда лучше вежливо, уверенно охладить пыл юноши и в то же время не обидеть его. И Валентин Георгиевич сделал это великолепно и остался доволен собой. У Серегина все смешалось в голове, утонуло в каком-то тумане - и сосны, которые уже не поднимешь и не оживишь, и Синяя поляна, которую теперь засадят; все это отошло в сторону, на задний план, все оттеснил и затмил Байкал, к которому Ярослав уже привык и не мыслил без лошади своей службы. В смятении он шагнул через порог и, не обращая внимания на две пары внимательных, любопытных женских глаз, устремленных на него, вышел во двор.
После жарко натопленного помещения приятная свежесть с тонким запахом снега дохнула в лицо. Снег все еще падал, но уже не хлопьями, а мелкими пушинками, и не таял. Похоже, что начало подмораживать. Байкал, почуяв молодого хозяина, покосился красным глазом и нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Видно, ему не доставляло удовольствия стоять во дворе под открытым небом, сыпавшим на землю белые хлопья. Ярослав подтянул подпругу, как учил его Афанасий Васильевич, смахнул рукавом с седла снег и стал отвязывать повод. Расплывшиеся было мысли стали приобретать более ясные очертания.
Вел он себя нелепо и смешно. Но сейчас главное было не в этом, главное - даст лесничий липовую справку на лошадь ему, Серегину, или не даст?
Он положил руку на луку седла, только было приготовился вставить ногу в стремя, как его окликнул по имени и отчеству женский голос. Молодая женщина, что сидела напротив Екатерины Михайловны и слышала весь его разговор с лесничим, стояла в двух шагах от него и поправляла выбивающиеся из-под платка темно-русые волосы. Была она высокая, стройная, розоволицая, с задорными, насмешливыми, будто даже зазывающими глазами. Эта-то зазывность и не понравилась Ярославу. Он посмотрел на незнакомку недружелюбно.
- У меня к вам просьба, Ярослав Андреевич, - повторила она, голосом подчеркнув его имя и отчество. Она явно не торопилась и не хотела, чтобы он спешил. Смотрела на него все так же улыбчиво, влажные губы едва заметно шевелились. - Вы сейчас так хорошо и правильно говорили о Синей поляне, о соснах. Это ж возмутительно, это безобразие!
Но Ярослав был так взвинчен, что это доброе участие показалось ему оскорбительной жалостью. И он спросил грубо:
- А вы, простите, кто такая? И что у вас за просьба ко мне?
- Я учительница. Преподаю природоведение в Словенской средней школе. Зовут меня Алла. Для школьников Алла Петровна. А просьба, Ярослав Андреевич, у нас такая: провести в школе с ребятами беседу о лесе. На школьном вечере. У нас многие выступали: милиционер, председатель колхоза, зоотехник и даже писатель из Москвы.
Только теперь, слушая ее не очень стройную речь, Ярослав понял, что женщина волнуется.
- Почему именно я? - уже смягчаясь, удивился Ярослав. - У нас в школе о лесе говорил учитель природоведения.
- Это так, - согласилась Алла. - Но одно дело учитель, а другое - лесник.
- Нет, я не гожусь в учителя, - категорично отрубил Ярослав и вскочил в седло. - Пусть лесничий. Его пригласите.
- У вас должно получиться гораздо лучше… Вы ведь не просто лесник, вы, оказывается, и художник, певец леса.
- Лесничий вам тоже споет. Заслушаешься!
Ярослав тронул лошадь.
- Жаль, - услышал он голос Аллы.
Ему стало неловко за свой недружелюбный тон.
- Нет, в самом деле, обратитесь к лесничему, - проговорил он.
- Так лесничий - мой муж, - вдруг выпалила Алла вслед уезжающему и рассмеялась. В ее словах и смехе не было и тени обиды.
Глава третья
Дом Афанасия Васильевича - рубленый пятистенок - теплый, хотя и не новый, крытый дранкой, вот уже около полусотни лет стоит на большой поляне, под старыми лиственницами, на месте, где когда-то, еще при царе, размещалось лесничество. В гражданскую войну все постройки лесничества сгорели дотла, новое, уже советское лесничество обосновалось в другом месте, в селе, и тогда только что женившийся молодой лесник Афанасий Рожнов построил себе дом на пожарище. Нравилось ему это уединенное место с глубоким оврагом, где зимой и летом под густыми кустами черемухи журчал студеный родник. Здесь всегда было тихо. Даже в самую ветреную погоду, когда кругом гудели вершины деревьев и ошалело метались разорванные тучи.
В доме добротные сени с чуланом и три комнаты; в передней печь; когда-то была большая, русская, занимавшая четвертую часть комнаты, потом, после смерти хозяйки, она была заменена аккуратной "шведкой", в три раза меньше прежней, лучше согревающей дом, но полежать на ней, погреть стариковские кости было невозможно. Впрочем, Афанасий Васильевич пристроил свою высокую никелированную кровать возле самой печки, вплотную, и в зимнее время с наслаждением прислонял усталое тело к теплым белоснежным изразцам. Вторая половина дома разделена глухой двойной тесовой перегородкой на две разные комнаты. Они были аккуратно прибраны - старик любил чистоту и порядок - и, в сущности, пустовали. Раз в год, а иногда и реже к леснику наведывался немолодой уже московский писатель Николай Мартынович Цымбалов - уроженец этих мест, автор широко известного романа о советских ученых. Гостю тогда отводились эти две комнаты, а для лесника наступала счастливая, хотя и недолгая пора: Николая Мартыновича он искренне любил и относился к нему с трогательным уважением, и очень тосковал, когда писатель, пожив недельки две, а иной раз и целый месяц, возвращался в столицу. Теперь же его место в горнице занимал Ярослав.
У Афанасия Васильевича было два сына и дочь. Старший погиб на фронте. Второй сын, кандидат наук, со своей семьей жил в Саратове, а дочь - младшая в семье, врач сельской больницы, - жила в соседнем районе, в шестидесяти километрах отсюда. Оба, и сын и дочь, приглашали отца не только в гости, но и насовсем. В гости он изредка наведывался, а на приглашение жить у них обычно отвечал:
- Уйду на пенсию - там видно будет.
Мысль навсегда расстаться со своим домом, с садом, в котором под старыми антоновками стояли четыре пчелиных улья, была для него неприятной и в общем-то неприемлемой. Старика можно было понять.
Когда Ярослав, поставив в конюшню Байкала, расстроенный первой стычкой с лесничим, вошел в дом, Афанасий Васильевич задумчиво сидел во второй комнате за круглым столом. Перед ним лежали вскрытый конверт и листок исписанной бумаги. Старик был настолько обременен своими заботами, что не обратил внимания на опечаленный вид Ярослава и, потрогав письмо, сказал, подняв блеклые глаза:
- От Степы. Зовет к себе. Насовсем. Новую квартиру получил. Из трех комнат. Одну, значит, для меня. Персонально. Повысили его - в доктора произвели. Это что ж, стало быть, он теперь вроде бы профессор?
- Да, примерно, - подтвердил Ярослав, не вдаваясь в тонкости, так как сам был не совсем сведущ, и присел к столу. Письмо его встревожило, ему хотелось узнать решение старика. Но Афанасий Васильевич не спешил.
- Чудно как: первый профессор в нашем роду. - Глаза лесника под прямыми в льняную ниточку бровями осветили смуглое, в грубых бороздах лицо, - Профессор Рожнов Степан Афанасьевич. Во как! На всю Россию, значит. - И затем, понизив голос, прибавил с досадой: - Жаль, старуха моя, Антиповна, не дожила до такой чести. Ее любимец. И в мать Степка-то пошел. Она у меня умная была. В школу не ходила, а грамоте сама выучилась. Самостоятельно, никто не помогал. И читать и писать умела