Глава вторая
Снег падал хлопьями лебяжьего пуха на деревья, еще не успевшие сбросить листву, на густо-зеленые поляны, на темные шатры елок - девственно-белый, ранний снег. От его первозданной белизны листья ирги и жимолости алели яркими кровяными пятнами, трава на поляне становилась изумрудно-свежей, вершины елей - черными, а жухлая листва дубов обретала какие-то мягкие, почти акварельные тона и уже не казалась жестяно-ржавой и неприятной для глаза. Всего за несколько минут снег создал совсем новую, неожиданную по сочетанию цветов картину, резко контрастную, без полутоновых переходов, в которой больше всего поражало вызывающее неестественное соседство ослепительно-белого и зеленого,, и Ярослав Серегин пожалел, что не взял с собой этюдник. Написать это было бы здорово - снег и листва на деревьях, начало зимы. Он даже подумал, что впервые в своей двадцатидвухлетней жизни видит вот такое явление: еще не осыпались листья, а уже выпал снег, застал деревья врасплох, и они как будто растерялись, изумленно смотрели на несметные стаи крупных белых хлопьев.
Это хорошо, когда снег ложится на землю, еще не схваченную крепкими морозами, звенящую под кованым копытом Байкала - гнедого длинногривого мерина. Значит, уцелеют, не померзнут молодые посадки сосны, ели, кедра и лиственницы, такие чуткие и к заморозкам и к солнцепеку, - так говорил Ярославу Афанасий Васильевич Рожнов, в прошлом месяце ушедший на пенсию и уступивший свой участок Серегину. На двадцатигектарную делянку молодняка и держит путь молодой лесник Ярослав Серегин.
В лесники Ярослав попал случайно, никогда раньше не думал избирать эту службу делом своей жизни.
Месяц назад Ярослав нежданно-негаданно нагрянул к Афанасию Васильевичу в гости. Даже телеграммы не давал. Старик обрадовался, встретил как родного, отвел для него лучшую комнату в доме. По случаю приезда гостя зажарил молодого петуха. А после сытного обеда показал свое хозяйство - ленивого добродушного Байкала и мохнатую южнорусскую овчарку по кличке Лель.
С Байкалом Ярослав подружился, что называется, с первой встречи. Сложнее было с Лелем. Недоверчивый, злобный пес подозрительно посматривал на гостя спрятанными в длинной седой шерсти глазами и угрожающе ворчал. Ярослав попробовал было угостить его петушиной шейкой, но Лель подачки не принял и с презрением отвернулся от брошенного на пол лакомства.
- Возьми, Лель, ну! Я разрешаю, - приказал Афанасий Васильевич, и Лель не посмел ослушаться хозяина: лениво, через силу потянулся к косточкам и начал хрустеть неторопливо, с показным нежеланием.
- Ишь тварь какая - выкобенивается, не желает тебя признавать, - старик с лукавой улыбкой кивнул на собаку и затем добавил: - Ничего, признает. Обвыкнется. А ведь умная бестия - все понимает. Говорить вот только не обучена. Не дано, значит. Зато глаза говорят лучше всяких слов.
Лель привыкал к Ярославу трудно, постепенно. Все присматривался, словно оценивал: а много ли ты стоишь и можно ли тебе доверять? И лишь через неделю снисходительно признал в нем постояльца, но не друга.
Ярославу понравились здешние места. Впервые по-настоящему он разглядел красоту природы на границе, в Армении. Погранзастава их стояла на самом берегу Аракса, и он в свободное от службы время делал карандашом зарисовки непривычного для москвича пейзажа, но больше всего любил писать масляными красками могучий и величавый Арарат.
Три его рисунка были напечатаны в военной многотиражке. Это придало Ярославу больше уверенности, укрепило его мечту: никогда в жизни, как бы судьба ни распорядилась им, не бросать живопись.
Природа Армении поражала, будила воображение, рождала любопытство и удивляла резкими контрастами, особенно в погожие дни. Она не располагала к безмятежному покою, как лесная звень среднерусской полосы, вот эти задумчиво-мягкие певучие владения Афанасия Васильевича Рожнова, по которым бродил Ярослав, ловя краски золотисто-багряной осени.
Однажды - это было вечером второго дня пребывания его у Рожнова - в одиннадцатом часу, прослушав по радио последние известия, старик оделся, забросил за спину ружьишко, сунул в карман фонарик и объявил:
- Ты ложись отдыхай, а я дозором пройдусь, службу свою справлю. Ночь - она самое время для этих, как их по-вашему, по-пограничному называют?
- Нарушителей, - подсказал Ярослав.
- Во-во, нарушителей. Слово какое - прямо в точку, - проговорил старик.
- А можно мне с вами?
- Почему нельзя? У нас все можно, - ответил Афанасий Васильевич, точно он ждал такого вопроса.
Ночь была теплая, темная, без звезд и без ветра. Овчарка ожидала их у калитки, по-волчьи сверкая зелеными огоньками глаз, но Афанасий Васильевич сказал ласково и внушительно, как человеку:
- Нет-нет, Лель, ты останешься дома.
Лель был умный пес, понимал, что спорить с хозяином неразумно и бесполезно. Он провожал Афанасия Васильевича и его гостя настороженным взглядом, пока их не поглотила густая темень ночи, затем неторопливо обошел вдоль забора весь участок, огороженный высоким, двухметровым частоколом, и лег на крыльцо.
Ярослав и Афанасий Васильевич шли молча, не спеша, на ощупь, часто останавливались, прислушивались, не раздастся ли где стук топора или глухой визг пилы. Фонариком не светили, и Ярослав подумал: как на границе. Шли километра три почти до самой окраины совхозного поселка, к которому густой стеной подступал молодой ельник, или по профессионально-лесному - жердняк. Именно там чаще всего совершались недозволенные, воровские порубки. На этот раз все было тихо. Постояли, прислонясь к деревьям.
Старик закурил, перед тем как возвращаться назад, сказал вполголоса:
- Обыкновенно рубят в дождливую ночь.
- Понятно, нарушители тоже предпочитают ненастную погоду, - с оттенком досады отозвался Ярослав. Он снова почувствовал себя пограничником.
Обратно шли еще медленней. Старик опирался на палку, делал частые остановки. Пояснил с тихой грустью:
- Отходили мои ноги, не слушаются. Мотор еще бы ничего, а ноги не годятся. Да пора уж. И так сверх нормы поработали. Семь десятков без отдыха на ногах. Полвека в лесниках.
- И все пешком?.. А как же лошади? - осторожно и участливо спросил Ярослав.
- Бывали и лошади. Это когда я объездчиком работал. А как снова в лесники перешел - опять на своих двоих. Байкал у меня недавно, всего шесть годов. Да ночью-то с ним одна морока. Стар он. И хозяин стар и конь. Ему тоже пора на отдых. До меня он в колхозе работал. Там его выбраковали по негодности. Я пристал к председателю: "Продайте". Кузьма Никитич человек добрый. "Что ж, говорит, Василич, деньги-то с тебя брать за эту клячу Как-то даже неудобно. Бери его задаром Пользы от него никакой, только фураж переводит"
Домой воротились под утро. Но спать не сразу легли Беседа текла сама собой, и казалось, конца ей не будет. Собственно, эта ночь и решила судьбу Ярослава. Когда он вполне искренне обронил фразу: "Хорошо здесь у вас", старик поймал его на слове:
- Нравится, говоришь? Это верно. Места тут отменные, многим нравились. В былые годы у меня частенько живал писатель Цымбалов Николай Мартынович. Земляк наш. Знаменитый человек. Тут он свою последнюю книгу писал. - Старик хотел было показать Ярославу роман Николая Мартыновича с дарственной надписью - ему, Афанасию Васильевичу, да передумал: не все сразу. Сказал, остановившись посреди комнаты: - А коль нравится, так и оставайся тут. Бери мою должность и живи у меня. Дом пустой, места нам обоим хватит, и мне веселей будет.
Уже на другой день Рожнов и Серегин сидели перед лесничим Погорельцевым, и Афанасий Васильевич давал горячую рекомендацию новому кандидату в лесники:
- Парень что надо - по всем статьям нашенский. Лес любит и душой понимает. Серьезный, пограничную службу прошел, не с такими супротивниками дело имел. Так что сумеет любого Сойкина выследить.
Чем-то озабоченный, лесничий слушал старика рассеянно и нетерпеливо, воспользовавшись паузой, снисходительно отозвался:
- Надо бы листок по учету кадров заполнить.
- Анкетку, что ль? - быстро переспросил Рожнов. - Так он уже заполнил у меня. Полный порядок. Парень деловой, работящий.
Слова Рожнова смутили Серегина: никакой анкеты он не заполнял.
- Извините, - тихо и медленно сказал Ярослав, обращаясь к лесничему. - Афанасий Васильевич немножко сочиняет. Никаких листков я не заполнял.
- Как не заполнял? - всполошился старик. - Ты у меня обедал? Обедал. А это лучше всякой анкеты. Как раньше хозяин работника нанимал? Посадит за стол - ешь, А сам смотрит. Справно ест человек, быстро - значит, и в работе будет быстер. Вот и весь листок по учету кадров.
Посмеялись.
- Ну что ж, я тебе верю, Василич, - великодушно решил лесничий. И лесничий был, разумеется, рад, что демобилизованный пограничник Серегин пошел в лесники. Правда, в лесном деле он еще не очень разбирался, но это придет с годами, да и Афанасий Васильевич обещал помочь пареньку освоить лесную азбуку.
Так Ярослав стал лесником. Произошло это в конце сентября. А сейчас шел октябрь. Мягкие крупные снежинки ложились на черную гриву ко всему равнодушного Байкала. И вдруг справа от себя, вдалеке Ярослав услыхал рокот мотора бензопилы. Захлебывающийся, как пулеметная дробь, он доносился со стороны Синей поляны, на которой еще несколько дней тому назад Ярослав сделал два, как он считал, отличных этюда. Сама поляна в здешних местах была чудом природы. Большой правильный круг метров сто с лишним в диаметре со всех сторон замыкала березовая роща, светлая, звучная, задорная, как хоровод. А в самом центре поляны, образуя уже совсем маленький кружок-беседку, стояли девять приземистых густокудрых сосен. Их бронзовые стволы ярко сверкали на солнце, а кроны плотно сплелись друг с другом, создавая своеобразный шатер, под которым хорошо было прятаться от дождя и от летнего зноя, наслаждаясь густым терпким ароматом хвои. Поляна называлась Синей, потому что летом синела от колокольчиков вся сплошь, от опушки до опушки, и казалось, в ней, как в круглом зеркале, отражается купол знойного неба. Ярославу не довелось видеть поляну синей: в сентябре она была зеленой, с редкими желтыми точками поздней куриной слепоты. Но сосны, звенящие литой бронзой, такие нарядные, с тучными вершинами, поражали и завораживали. Им было, по словам Афанасия Васильевича, лет по сто. Росшие в затишье, в изобилии солнца и света, они не тянулись ввысь, как их собратья в густом бору, а раздавались вширь, горделиво выставляя свои пышные кроны. Несомненно, сосны эти посадила рука человека для украшения земли, потому что невдалеке, сразу за березовой рощицей, шла излучина реки с высоким песчаным берегом, а за рекой, за ее широкой поймой, лежало большое старинное село Словени с белой церковью на горке и старыми липами, среди которых когда-то стоял господский дом. Это на одном конце села. А на другом конце весело сверкало большими окнами трехэтажное здание средней школы. Летом на Синей поляне в праздники устраивались массовки, народные гулянья. Весной и осенью сюда приходили шумные стайки школьников. Душными вечерами под шатром сосен-сестер молодые голоса шептали слова первого признания, и добрые сосны хранили все тайны.
Синяя поляна входила в участок Серегина. Ярослав повернул коня в ту сторону. Чем ближе подъезжал к ней Ярослав, тем сильнее и отчетливей трещал мотор, и вскоре уже можно было расслышать визг пилы.
В лесничестве были всего две бензомоторные пилы. На участке Серегина в этом году не намечалось никаких плановых рубок, во всяком случае без ведома лесника не может быть срублено ни одно деревце. Лесник - хозяин на своем участке. Он несет ответственность за каждую ветку. И деревья, отобранные под рубку, должны быть помечены клеймом за год до самой рубки, и клеймо это ставит собственноручно лесник. Таков закон леса, таков незыблемый порядок, и Ярослав усвоил его как одну из первых заповедей. И теперь вызывающий скрежет пилы заставил его насторожиться. Он все что угодно мог предположить, только не то, что открылось ему, как только он выехал на Синюю поляну, которая сверкала теперь белизной. Поляна была мертва: столетие сторожившие ее покой красавицы сосны лежали, как трупы подкошенных и обезглавленных врагом воинов. Возле них суетились два человека. Один бензопилой обрезал толстые сучья, второй обрубал топором тонкие. В первом Ярослав еще издали узнал рабочего лесничества Чупрова. Второй, плотный, среднего роста, в шляпе, в резиновых сапогах и рыжей кожаной куртке с меховым воротником, кого-то напоминал Ярославу.
Картина порубки ошеломила Серегина. Он стеганул Байкала и на рыси подъехал к порубщикам. Он не верил глазам. Перед ним совершалось преступление, которое он уже не мог предотвратить. Сосны лежали безжизненно, и их уже никто, никакая сила не могла оживить.
Пила умолкла. Чупров бросил на Ярослава сочувственный короткий взгляд и, ничего не сказав, виновато отвел глаза. Решительный вид юноши смутил его. Второй вонзил топор в золотистый ствол, поднял полное розовое лицо и проговорил:
- А-а, лесник. Приветствуем тебя. Здоровеньки булы.
- Что вы наделали? - негромко, но с болью, спросил Ярослав, не слезая с лошади. - Кто разрешил? Я вас спрашиваю, Чупров? - голос его дрогнул и сорвался
- Валентин Георгиевич, - не глядя на Серегина, смущенно буркнул Чупров, снял кепку, деловито стряхнул с нее снег и неприязненно добавил, кивнув в сторону розоволицего: - Вот для них
- Так точно, сам лесничий товарищ Погорельцев распорядился, - весело подхватил розоволицый. - Так что, друг, не беспокойся, тут полный ажур. Ваш товар, наши денежки. А вот и квитанция, если желаете.
Залихватским жестом он дернул вниз молнию куртки, извлек из кармана квитанцию, подал ее Ярославу. В квитанции значилось, что гражданин Кобрин уплатил 6 рублей и 30 копеек за пять кубометров дров. Ярослав мельком взглянул на квитанцию, сунул ее в карман и с горьким презрением произнес:
- Да, гражданин Кобрин, прославили вы свое имя. На всю округу. Запомнят люди, что некий Кобрин за шесть целковых погубил такую красоту.
Теперь он вспомнил: встречал Кобрина в кабинете лесничего. Пенсионер Кобрин Николай Николаевич поселился в Словенях четыре года тому назад.
На глаза Ярослава навертывались слезы. Он еще раз взглянул на растерзанные деревья, дернул поводья и помчался в лесничество. Злость, обида, возмущение - все перемешалось в душе Серегина, и мысли, острые и тяжелые, как камни, толкались и перебивали одна другую, то и дело возвращаясь к главному вопросу: как мог лесничий пойти на такое беззаконие? Почему он пустил на дрова эти сосны и загубил несказанную красоту? Даже с формальной точки зрения он нарушил элементарный порядок: сосны не были клеймены. Почему не поставлен в известность лесник? Наконец, и Чупров не имел права валить эти деревья без ведома и в отсутствие лесника. Выходит, эта незаконная "операция" проводилась воровским путем, все делалось в тайне. Но Погорельцев-то зачем так поступил? И вдруг мелькнула догадка: а может, без ведома лесничего? Тогда Ярослав быстро достал квитанцию и, не останавливая лошадь, теперь уже перешедшую с галопа на рысь, еще раз и внимательно посмотрел. Нет, все было, как положено. Почерк лесничего и его подпись.
Минут через пятнадцать, привязав во дворе лесничества мокрого не столько от пота, сколько от снега коня и отряхнув с себя тающий снег, Ярослав, высокий и тонкий, в легкой осенней куртке и сапогах, решительный и злой, вошел в лесничество. В первой проходной комнате, уткнувшись в бумаги, что-то писала Екатерина Михайловна - помощник лесничего, а напротив, за столом уехавшего в банк бухгалтера, сидела незнакомая Серегину молодая женщина. Ярослав вошел в кабинет лесничего.
Валентин Георгиевич Погорельцев - кругленький блеклый человек - сидел за письменным столом и щупал свою переносицу. Он ее щупал всегда, когда надо было решать что-нибудь не очень приятное. Напротив на краю стула непрочно примостился готовый в один миг сорваться и убежать лесник Чур - долговязый, всегда неумытый и только в первой половине дня трезвый. Поскольку шел всего лишь двенадцатый час, Чур был еще трезв, на начальство смотрел виновато, смиренно и подобострастно. Уже не впервой лесничий вел с ним разговор "в последний раз", и не однажды Чур давал слово исправиться и, стуча себя в грудь, клятвенно говорил:
- Если нарушу, гоните меня, Валентин Георгиевич, грязной метлой с работы, и чтоб моей ноги тут не было. Вот истинный бог, в последний раз. Я теперь понял, что водка - зло окаянное.
Это продолжалось уже не один год, а Погорельцев никак не мог расстаться с лесником-пьянчужкой: некем было заменить.
- Все, Чур, хватит. Долго я с тобой нянчился, - не отрывая от бумаги маленьких заплывших глаз, говорил лесничий торопливо, но настойчиво. - Получишь расчет и валяй на все четыре.
Однако Чур не очень верил, что лесничий всерьез решил его уволить, сидел молча и как будто чего-то еще ожидал. Погорельцев поднял на Ярослава глаза.
Ярослав подал ему квитанцию Кобрина.
- Это не фальшивка?
Погорельцев посмотрел квитанцию на свет, как рассматривают деньги, чтоб определить, не фальшивы ли они, положил ее на стол и глуховато спросил, не глядя на Серегина:
- А что вас смущает? Это я выписал пенсионеру дрова.
- Да вы знаете, что этот Кобрин срубил на дрова? - еще кое-как сдерживая волнение, негромко выдавил из себя Ярослав.
- Знаю. Неделовые сосны на Синей поляне, - спокойно ответил Погорельцев, изучающе глядя на Ярослава. Возбужденный вид лесника несколько озадачил лесничего.
- Неделовые сосны, - сокрушенно повторил Ярослав. - Загубить такую красоту! Да это же варварство, возмутительное безобразие… И, наконец, беззаконие, произвол.
У Ярослава дрожали озябшие розовые пальцы, и верхняя губа тоже вздрагивала, а серые глаза округлились. Он задыхался от гнева.
- Ого, сколько страшных слов ты мне нашвырял, - невозмутимо и даже с добродушной ленцой, за которой стояло совсем не скрываемое сознание своего превосходства, отозвался Погорельцев. - Может, ты уточнишь, в чем заключается беззаконие и произвол? - и поднял презрительно-добродушный взгляд.
- Может, ты предложишь мне сесть? - Ярослав, не отличавшийся большой терпимостью, нарочито подчеркнул это "ты".
- А-а, садитесь, пожалуйста, товарищ Серегин, прошу вас. - Погорельцев показал Ярославу на старый, с продавленной пружиной диван. Тон Ярослава и это нарочитое, подчеркнутое "ты" обескуражили лесничего. Он зло взглянул на хихикнувшего Чура и сказал:
- Все, Чур, можете идти.
- Я что, я уйду, раз гоните, - Чур нехотя поднялся и с деланным сочувствием посмотрел на лесничего. - А только кого вы возьмете на мое место, хотел бы я посмотреть. Вот такого цыпленка, который будет поучать, тыкать и стучать ногами?