Повесть "Моряна" неслучайно названа в честь резкого, сильного ветра, дующего с моря в устьях рек на Каспийском море, который играет не последнюю роль в судьбах героев повести А.И.Черненко (1897-1956).
Содержание:
Часть первая 1
Глава первая 1
Глава вторая 4
Глава третья 7
Глава четвертая 8
Глава пятая 10
Глава шестая 13
Глава седьмая 15
Глава восьмая 18
Глава девятая 21
Глава десятая 24
Глава одиннадцатая 26
Глава двенадцатая 28
Глава тринадцатая 29
Часть вторая 32
Глава первая 32
Глава вторая 35
Глава третья 37
Глава четвертая 38
Глава пятая 41
Глава шестая 42
Глава седьмая 44
Глава восьмая 48
Глава девятая 50
Глава десятая 52
Глава одиннадцатая 57
Глава двенадцатая 61
Глава тринадцатая 62
Глава четырнадцатая 64
Александр Черненко
Моряна
Клименту Ефремовичу Ворошилову
Часть первая
Глава первая
Из морских неоглядных пространств, где в дымах тускло синел Каспий, хлестала сырая, терпкая моряна.
Пахло первыми днями приморских вёсен - солеными ветрами и острою рыбьей свежью.
Влажные каспийские ветры опадали тяжелым рассолом на прибрежный прозрачный лед, - они разъедали его, протачивали, лед набухал, становился ноздреватым.
Моряна врывалась в Волгу через просторные, с пологими берегами банки - по ним выходили ловецкие суда на Каспий. В устье восточного банка, на песках, одиноко торчал серый, ветхонький маяк, его подымали в сплошь затянутое тучами небо зыбкие, обглоданные морем стропила. От ветра стропила вздрагивали и глухо стонали... Ночью, когда ожесточенно била моряна, маяк, туго пошатываясь, неуверенно разрезал вязкую, гудящую темь: узкая полоска света, иссиня-матовая, робко чертила по косматым, студеным гребням Каспия. Волны с тяжелым шумом катили на маяк, над ними юркими чайками взлетала пушистая пена. А лед еще несколько дней тому назад, во время смежного шургана, с перекатным треском оторвался от берега и, грозно шурша, громоздкими островами медленно, незаметно уполз в необъятные просторы моря.
На таком ледяном острове попал в далекий и опасный относ Василий Сазан.
Этот остров, где ошалело метался одинокий ловец, встретила штормовая моряна и, раскачав его на волнах, переломила на несколько льдин; на одной из них Василия Сазана понесло дальше, в открытое море.
А вскоре на Каспий хлынуло горячими потоками весеннее солнце, и льдина, кутаясь в теплые, пухлые туманы, стала быстро таять...
Зимою, когда с утра лютовал жгучий мороз, ловцы на лошадях выезжали на море - в ледяную пустыню - на лов белорыбицы; они брали с собою паруса, кошмы, оханы - громадные сети с ячеею в изрядную ладонь.
Ловцы жили в буграх, которые с грохотом заламывались от подвижки льда: льдина на льдину, льдина на льдину - вот и бугор, а вокруг него образовывались обширные дворины; в буграх, между глыб льда, ловцы устраивали коши - ледяные шалаши. Коши выстилались сначала камышом, сеном, рогожами, потом кошмами и парусами.
По ночам в ледяных шалашах было тепло: огонь разводили прямо в кошах.
А днем в белом, накаленном морозом надморье лучисто рассыпалось холодное солнце. Ловцы наслушивали, проверяли оханы: не попалась ли беленькая...
Дубленые сети были опущены подо льды через майны на глуби заглохшего, обледенелого Каспия. И ловцы, кутаясь в тулупы, по целым дням разъезжали на лошадях по сетевым ставам; они изредка выкидывали на лед небольших платиновых белорыбиц, - крупночешуйчатая, с жирной и вкусной спинкой, рыба тут же намертво застывала.
Когда ловцы производили мену сетей, выдирая оханы из-подо льда, вода сбегала в рукава, обжигала тело.
При выбивке оханов на новых местах надсадно дробили пешнею льды - ломом с деревянной рукояткой прорубали десятки майн; из прорубей со свистом вырывалась столбами вода, окатывая знобящим дождем.
Счалив концы шестов, ловцы просовывали прогон через майну под лед; за прогоном тянулась хребтина, и по ней спускались подо льды сети на многие и многие сотни метров.
Жгучая вода сводила судорогой руки; ловцы яростно хлестали себя помороженными руками по тулупам и снова принимались выбивать оханы.
Густая, словно ртуть, вода не вся скатывалась с одеревенелых рук, остатки ее намерзали тоненькой серебряной чешуей...
Ветер несносно палил ловцов, а трескучий, обжигающий мороз захватывал дыхание.
Ловцы под конец уставали, от них клубами валил сизый жаркий пар. Но ветер все крепчал и бил сильней, леденил затылки, знобил, пронизывал до костей. Ловцы шумно гнали лошадей вскачь и, чтобы не закоченеть, долго бежали позади саней: разгоряченные, они бросались в них, зарывались в сено, кутались в тулупы.
К концу дня, когда на западе лежало в пунцовом чаду солнце, ловцы возвращались к буграм. Широкий, багряный полукруг солнца, погружаясь во льды, скоро исчезал, и на месте его полыхал невиданно яркий костер, но и он быстро пропадал, растворяясь в наступавших сумерках.
Зацветали звезды - ядреные, огнистые; от них до самого льда струились тонкие нити света.
Ловцы, прикатив к ледяным шалашам, бывали похожи на сказочных витязей: бороды, усы и брови их густо обрастали инеем; лошади тоже индевели, шерсть у них становилась белой и пышной, а с губ свисали ледяные иглы.
С вечера ловцы долго калили в коше жарник, отогревая красные, ошпаренные стужей лица и руки.
Черный жарник местами светился огненными, багровыми пятнами, около них ловцы держали сведенные морозом пальцы. Багровые пятна в одних местах затухали, в других вновь проступали; когда пальцы отходили и уже шевелились - медленно и неуверенно, точно плавники у рыбы после необычно долгой стоянки, - ловцы, весело подмигнув друг другу, свертывали цыгарки, долго и молча дымили, а потом, хватив залпом по кружке водки, начинали чаевничать...
Василий Сазан, разомлев от жарника и несчетных кружек чаю, распахнул фуфайку; сидел он на кошме, подобрав под себя ноги: на широком колене кружка чаю, на другом - бугорок из кусочков сахару.
- Кто, может, не знает хромого Лешку-Матроса, а я-то знаю, - говорил Сазан своему товарищу Дмитрию Казаку, который лежал на тулупе немного поодаль жарника. - Он, Митек, такой человек: раз - и в дамках!.. Напрямки всегда идет. А если зацепишь его - сам не возрадуешься. В запрошлом году вместе в районе были, заявки наши ловецкая кредитка разбирала. Ну, мне, конечно, отказали, потому как я прежний долг в сотню целковых не вернул, а Лешке просто говорит Коржак: "Для тебя бумаги на кредиты еще не подшиты..." Слыхал? Это что значит? А то значит, что обеспечения этого самого кредита у него не с чего взять: ну, там, чтоб дом был свой или еще какое движимое-недвижимое... Услышал это Лешка, да в ответ ка-ак стукнет деревянной ногой, да ка-ак гаркнет на председателя Ивана Митрофановича: "Ах ты, гад недвижимый! Под домики только даешь? А под эти руки? А под эту ногу?" - и пошел его чистить, аж чешуя с Коржака полетела...
Василий захлебнулся в смехе, покачал головой:
- Ой, и бедовый же этот Лешка-Матрос!
Лицо его, в довольной тихой улыбке, лоснилось от пота.
Он был кряжистый и тучный ловец, будто перед икрометом сазан; у Василия такие же, как у сазана, глаза - круглые и красные.
Вдруг он поднял палец и зашептал:
- В восемнадцатом году, сказывают, Лешка ходил чуть ли не в помощниках у самого Сталина и Ворошилова. В Царицыне это было, когда белые генералы хотели захватить город...
Ловец еще выше поднял палец, разъеденный водою и солью:
- Каким-то командиром Лешка там был. И награду имеет, да вот почему-то не носит...
Дмитрий продолжал молча лежать на тулупе.
Василий, откинув край кошмы, глянул в вырубленное в ледяных глыбах углубление, где стояла лошадь: там, в полумраке, округло выделялся блестящий ее круп. Переступая ногами, лошадь звучно хрумкала сено.
Ловец неторопко обмял в ладонях опухшие пальцы.
- И вот как интересно, гляди, получается... Лешка суматошный, будто судак бешеный. А возьми ты Андрея Палыча - степенный, достойный ловец. И возьми Костю Бушлака: ни то ни се, как стерлядка - и в осетра не растет, и в севрюгу не выходит. А Григорий Иваныч Буркин - вроде и тихий и больной, а уж как навалится на какое дело, как попрет, будто сельдь весною. Ну, а Сенька - это малек еще, частиковый... Разная, видишь, порода, а сошлись же вот, - и в море вместе ходят, и дома заодно, будто семья с одного двора. И шельмовства никакого... И я с ними уже второй год ловлю. Да вот сманил ты меня сегодня на этот зимний лов. Ну, да ладно, думаю, что все хорошо обойдется...
Он вытер рукавом запотевшее лицо и хотел было пуститься в россказни, как они с Дмитрием заработают деньги, справят полную ловецкую сбрую и будут ловить сообща с Андреем Палычем и его товарищами, но взглянув в ледяное отверстие на лошадь, промолчал.
Лошадь, перестав жевать сено, тихонько пофыркивала и глухо скребла копытом лед.
- Ты чего это, Рыжий, а? - Василий снял с колена кружку и переложил на кошму кусочки сахару.
Лошадь, подняв голову от сена, беспокойно озиралась на ловца; уши стояли у нее торчмя, опасливо вздрагивая.
- Чего настремился, купецкий выкормок? Ну-ну! Лопай!
Рыжий снова зашаркал подковой о лед.
"Не беду ли какую чует?" - уже с тревогой подумал ловец.
Нередко на Каспий обрушивается норд-вест - ветер с северо-запада; заштормовав,он заваливает коши, тут и могила бывает ловцу, а чаще ветер внезапно отламывает льдину от побережья и с людьми угоняет ее в море, в страшный, порою безвозвратный относ.
Четыре года назад этот относ похоронил в море Васькиного родного брата, а прошлой зимой двое ловцов из соседнего поселка чуть ли не месяц плавали на льдине по Каспию. Харчи вышли, спички кончились, ловцы замерзали, но вскоре проходил мимо пароход и снял их с льдины; ловцы очутились по другую сторону Каспия, под самым фортом Александровским.
Василий посмотрел на Дмитрия - тот лежал по-прежнему, не шевелясь.
- Мить! - окликнул его Василий. - Что-то Рыжий тревожится.
Дмитрий не ответил.
Василий ничего не знал о думах товарища и потому, недовольно махнув рукою, нахлобучил шапку, набросил на плечи тулуп и, откинув над входом парус, вышел из коша.
Его ослепила искристая зеленая ночь.
Ловец зажмурил глаза.
Огромная яркая луна щедро поливала зеркальные отполированные ветрами льды, и они отсвечивали - над Каспием дрожало тончайшее изумрудное сияние.
Была тихая, стеклянная стынь.
В безоблачном назористом небе, расцвеченном звездами, пробегали сполохи; они сверкали зеленым светом, отражаясь во льдах.
Василий откинул воротник тулупа, сдвинул на затылок шапку, облегченно вздохнул:
- Погожая ночь... - и повернул к кошу, чувствуя, как стужа клейко схватывала усы и ресницы.
Шаги ловца звучно отдавались в стылом, морозном воздухе.
Перед ним двигалась его тень, густая и черная, словно политая лаком.
У входа в кош ловец снова посмотрел на отливавшую металлическим блеском, словно ярко начищенную, луну, - свет ее, озелененный отблеском льда, рассыпался над Каспием лучистым сиянием.
Кругом блестела ослепительно зеленая ночь.
Ловец двинулся к лошади. Она опять зашаркала подковой по льду.
"Овса хочет, - подумал Василий, - вот и шумит... Ночь-то погожая, никакой беды не приметно. Овса подбросить надо".
Рыжий не успокаивался, он всхрапывал и бил копытом о лед.
- Довольно баловать! - и ловец подсыпал лошади овса, но она отвернулась и скосила глаза; затем, облизнув руку Василия, снова забила копытом о лед. - Н-но1 - уже сердясь, крикнул на нее ловец и широко замахнулся. - Я тебе!..
Лошадь вздернула голову и тревожно заржала.
Василий вошел в кош и долго, тщательно закладывал у входа парус, чтобы не так быстро выдувало тепло.
Остановившись у жарника, ловец подбросил в него несколько чурок и, сняв тулуп, опустился на кошму. Из жарника высыпали искры, потом вырвались синие струйки пламени, огонь все разгорался, и скоро по темным сводам коша запорхали багровые отсветы.
Ловец уселся попрежнему, подобрав под себя ноги; налив в кружку чай, он поставил ее на широкое колено, на другое наложил бугорком кусочки сахару. Как и многие ловцы, Василий любил чаевничать, особенно любил он при этом разговаривать.
Рядом снова забил копытом Рыжий о лед и сдержанно проржал.
- Вот сатана! - выругался Василий и тут же вновь подумал о том, что лошади часто чуют опасности и несчастья.
Он отставил поднятую было кружку, но вспомнив зеленую тишь и расцвеченное звездами небо, махнул рукой и шумно выпил чай.
"Верно, поблизости кобыла прошла, - усмехнулся Василий. - Вот и беснуется Рыжий".
Не обращая больше внимания на лошадь, он начал медленно и внятно говорить, словно взвешивая каждое слово, тщательно вникая в его смысл:
- Значит, та-ак, Митя: у нас теперь с тобою две дюжинки белорыбок. Завтра еще раз наслушаем оханы, а потом выдерем их, и айда ко дворам! Передохнем денек-другой, заберем харч - и опять за беленькой... Море-то, как сказывают старые люди, по рыбе не тужит, это ловец о ней в беспокойстве. Во-от передохнем малость...
Дмитрий грузно перевалился на тулупе и уже готов был передразнить дружка:
"Передохне-ом!.. Тебе все только отдыхать да за Настину юбку держаться..."
Но почему за это надо передразнивать? Разве и сам он только что не цеплялся мыслями за берег? Разве не думал о теплой береговой жизни сейчас, когда сон тебя ее берет, а только туманит голову надсадная дрема? Ну, а дрема не потому ли, что мысли раскинулись и туда и сюда?.. Василий - за Настину юбку, а сам-то он о какой теплой домашности скучает, когда вот по сводам коша полыхают огневые отсветы жарника и будто выстилают кумачовыми полотнищами ледяное логово? О какой теплой домашности вздыхает он, когда дымчатым псом шмыгает по углам коша ветер?.. Там, на берегу, и ветер домовитее, какой-то свойский. В эту пору на берегу ни души. Покуривают, охают, ругаются ловцы и подсчитывают деньки до выхода на весенний лов. По числам-то легко отмерять: в календаре время держится, как море в берегах. А ни времени, ни морю - края не видно... По числам приходят, уходят дни - набираются годы. Только тех годов, что впереди, их не видно, а те, что позади, как дальний берег... Там, позади, веют огневые полотнища, а под ними светятся лица, музыка и шумят напутственные речи. Комиссар машет рукой: тише! Он, демобилизованный Дмитрий Казак, будет говорить. О чем же он будет говорить?.. Об окончании военной учебы, о проводах домой или просто скажет ловецкое спасибо шефам - рабочим завода? Но опять ударила, как штормовой ветер, музыка. У Дмитрия примолкло сердце... О чем же он будет говорить? Может, о том, что раньше, до Красной Армии, он много бездельничал, много гулял с парнями, хороводился с девчатами. А теперь он - взрослый, ему двадцать три года! И есть у него в кармане маленькая, но важная книжечка, которую дала ему армейская комсомолия - драгоценный билет... Или он повторит свое обещание не порывать связи с полком, обещание писать, как будут идти дела с организацией комсомольской ячейки в их глухом, всего только в полсотню дворов рыбацком поселке, что приник к морю на самом выкате Волги...
Вот если бы тогда знал он, то перво-наперво рассказал бы о том, что дома его подстерегает невзгода - отец занемог, и ему, Дмитрию, надо в два счета собраться на лов; должен же кто-нибудь мать, отца и сестренку кормить!..
Эх, теперь рассказать бы ребятам по роте, как после смерти отца Дмитрий сам взялся по-настоящему за устройство своей жизни. Сам хозяин!.. И рассказал бы еще, как отец корил его.
Батька помирал, но стоял на своем... А какой он был, нетрудно вспомнить: высокого роста, прочный, словно коренная мачта морской посудины; всегда нахмуренный и своенравный. Он лежал на дощатой кровати, а помирать места не хватило: под ноги были приставлены табуретки.
- Умру - тогда чего хошь делай. А сейчас не тревожь меня со своим комсомолом. Отцы и деды наши прожили без комсомола, и я век прожил... Не тревожь, Митрий, отца... Прошу тихой смерти... Умру - тогда чего хошь делай!
Пожаловаться о том армейским ребятам - покачали бы они головой и сказали бы о батьке: "Отсталый элемент!"
Четыре месяца отбивался батька от смерти; по нескольку дней лежал без памяти, а когда приходил в себя, снова натужно гудел:
- Вот и конец приходит...
Умирал он хозяйственно, словно собирался в дальний путь на лов:
- Терентьевна! Чайку!
Мать варила густой, на молоке, кирпичный чай. Он залпом выпивал полдесятка стаканов горячей жирной жижи и, шумно отдуваясь, говорил:
- Хорошо!.. О-ох!..
Приподнимаясь на локте, властно кричал жене:
- Терентьевна! Подложи под спину подушку!
Мать обкладывала его подушками, и он, недвижный и худой, похожий на гигантский скелет, продолжал настойчиво поучать:
- Понимаешь, Митрий?.. Трудиться человек должен в поте лица своего. А комсомол твой много разговоров разводит, собранья там разные, заседанья всякие.
Пожалуй, расскажи об этом на ротной ячейке - эх, и зашумят!..
А батька гнул свое: