- Давай делиться!.. Не хочу с тобой больше жить!.. Надоело мне лямку тянуть!..
От обиды у старого Турки сжалось горло, и он, побелев, затрясся.
- А-ах ты, щенок! - и ринулся к Якову.
Вся семья разом заголосила и бросилась кто к отцу, кто к сыну.
Туркам не дали схватиться.
Мать с Марией оттащили отца к окну, а Татьяна повисла на груди Якова.
- Выйди, Яша... Выйди, Яша, во двор, - упрашивала она мужа.
- Давай выдел сейчас же! - не отступал сын и порывался к отцу. - Начинай делить имущество!
- Я тебе дам! - хрипел Турка, пытаясь высвободиться из рук жены и дочери. - Ишь! На отца эдак! Я тебе!..
Татьяна увела Якова в переднюю и, сунув ему шапку, выпроводила за дверь.
Долго и гулко топал старый Турка по комнате, заложив руки за спину.
- Хорош сынок!.. Нечего сказать!..
Зло пыхтя трубкой, он без конца твердил одно и то же:
- Нечего сказать! Хорош сынок!..
А когда вернулся Яков, отец, не глядя на него, решительно заявил:
- Получай долю!
И, одеваясь, глухо продолжал:
- Бударку бери... Пять мен сетей разных... Полсотни перетяг снасти...
Дальше Яков не расслышал - отец вышел в сени.
- Иди, говорю, получай! - крикнул он оттуда сыну.
Яков осторожно шагнул в дверь. Отец был уже во дворе и открывал сарай.
Яков так же с опаской пошел к сараю, как и выходил на окрик отца в сени. Он боялся Турку - отец мог схватить его за загривок и задать ему "памятную", что он часто и проделывал с Яковом. Исподлобья поглядывая на отца, Яков долгое время стоял у косяка двери и не входил в сарай.
Перебирая на вешалах сети, Турка сквозь зубы процедил:
- Входи... Будем делиться...
Яков переступил порог и остановился неподалеку от бочки с солью.
- Получай мену вобельных, - и Турка полез в дальний угол, где висели вконец обветшалые сети, которыми не ловили уже несколько лет; чиненные да перечиненные, они, кроме того, настолько перетрухли, что от одного прикосновения к ним рвалась нитка.
Задрожав, Яков вцепился руками в края бочки.
- Принимай! - и Турка начал бросать на пол связки сетей. - Пять концов... Десять... Пятнадцать...
Он считал, а сын, казалось, и не слышал.
От обиды Яков дрожал, его подмывало крикнуть отцу что-либо злое, оскорбительное. Но он сдерживал себя, продолжая молчаливо оглядывать ворох трухлявых сетей и выжидая, чем же будет наделять его отец дальше.
- Проверяй, сынок! - вдруг язвительно прохрипел Турка. - А то, может, обжулил тебя батька.
Он перешел в другой конец сарая и снова начал отбирать сети. На передних шестах висели бело-серые, мягкие, шелковистые сети, но отец и не дотрагивался до них, он все лез дальше в угол, где была поношенная сбруя.
- Теперь селедочные принимай, сынок!
И когда Турка стал снимать с вешалов третьегодичные, перепрелые сети, у Якова хватко сжала злоба сердце.
- Не признаю такой доли! - вдруг исступленно закричал он и, отбросив концом сапога крайнюю сеть в угол, отпрянул к выходу.
- Не торопись, сынок! - продолжал ехидно Турка. - Не всё еще! Судачьи получишь, снасть, оханов дам... Да не забудь долг наш в шестьсот целковых: триста будут мои, а триста твоя доля платить. Раз делить - так все делить...
У Якова залязгали зубы, и он готов был броситься на отца, но в это время во двор вошел Сенька.
- Яшка! - крикнул ловец. - Пошли!
Переминаясь с ноги на ногу, Яков на секунду выглянул из сарая, махнул рукой Сеньке и внушительно окликнул отца:
- Слышь? Кончай дурить! Слышь, что ль?
Турка вопросительно посмотрел на сына. А тот неожиданно дерзко заявил: - Такую рвань не принимаю! Не сетка, а труха это! К вечеру чтоб было как обещал: пять справных мен. А не то - сельсовет!..
- У-у, ты! - взревел Турка и, схватив кол, рванулся к сыну.
Чуть не сшиб Яков с ног подошедшего Сеньку, когда выскочил из дверей сарая. А Турка, не догнав сына, пустил вслед ему кол. Яков нагнулся, и кол, просвистев над головой, бухнул о забор.
-К вечеру чтобы доля была сполна! - кричал отцу из калитки Яков. - И не ошметки чтобы, а справная сетка!
Старый Турка медленно, разбитой походкой шагал обратно в сарай.
- В сельсовет поеду!.. - неистовствовал Яков. - В суд потащу!..
Сенька, крадучись пробирался к калитке.
Глава тринадцатая
Дмитрий вчера пришел с маяка в Островок пешком. И хорошо сделал, что именно вчера пришел, - сегодня, пожалуй, не добраться бы ему до поселка.
Каспийские ветры начали с ночи ломать волжские льды, - они трещали, сотрясая воздух, отчего звенели в окнах стекла и содрогались стены ловецких домов.
Когда Дмитрий окончательно собрался домой, маячник уже не препятствовал его отъезду. Он даже хмуро просопел себе под нос:
- Пора уж!.. Давно бы!..
С того вечера, как Егорыч возвратился из Островка пьяным, он совсем перестал разговаривать с Глушей и Дмитрием. Почти все время старик находился на вышке маяка; сходил он в сторожку только пообедать и попить чаю.
Он беспрерывно пил водку, но Глуша никак не могла найти то место, где были запрятаны бутылки. Когда же она хотела пройти в будку на вышке маяка, старик загородил ей дорогу - и сердито сказал:
- Нельзя сюда чужим! Головой отвечаю за маячную лампу. Марш!
Егорыч больше не подслушивал, как вначале, разговоры Глуши с Дмитрием.
Он упрямо молчал.
И даже на прощанье маячник не сказал Дмитрию ни одного путного слова. Он только еще более нахмурился и, подтянув шаровары, прошел к окну, где висела начатая вязкой сеть.
Глуша робко посмотрела на отца.
- Батяша, - и подошла к нему. - Я тоже с Митрием пойду. И еще мне охота, чтобы ты...
-Никуда не пойдешь! - резко оборвал он ее. - Тут пока останешься! Я с тобой не говорил еще по-серьезному.
- Батяша!..
- Довольно! - Старик сердито притопнул ногой. - Поговорю, помуштрую тебя, а тогда - провожу... Завтра вместе поедем в Островок, мне тоже надо.
Он вытащил из сети игличку и стал проворно метать ячеи...
"Ну и хитрец! Ну и вертун этот Максим Егорыч!"- удивлялся Дмитрий выходкам старика, сидя у себя в кухне и припоминая события на маяке.
Сегодня ловец чувствовал себя хорошо, а вот вчера, как вышел с маяка - всю дорогу, и вечер, и ночь, - он волновался, думал, не мог заснуть... Дмитрий не, понимал, что случилось с маячником: почему он переменил свое отношение к нему? Вначале Егорыч с добродушной укоризной наставлял Дмитрия на жизненный путь, обещал даже дать ему на весеннюю путину кулас, а потом вдруг, как только съездил в Островок, переменился.
И только сегодня утром, когда пришел Матвей Беспалый с ключами от стариковского дома, Дмитрий наконец понял намерения маячника.
Матвей подробно рассказал ему об этой оказии.
Во время рассказа лицо у Беспалого было, как и всегда, непонятное; говорил он тягуче, без выражения, и никак нельзя было догадаться: спокоен он или в обиде на Казака.
Но когда вытащил из кармана связку ключей, чтобы передать их Дмитрию и тот начал отказываться, делая вид, что ничего не понимает, Матвей вдруг рванулся с табуретки и, кажется, в первый раз раздраженно вскричал:
- Обалдуй ты!..
Швырнув ключи на пол, он с руганью выбежал из кухни.
"Прорвало наконец-то!" - ухмыльнулся Дмитрий.
Подняв ключи и вертя на пальце колечко, на которое они были нанизаны, ловец зашагал по кухне. Так он долго ходил, весело позванивая ключами.
Только теперь Дмитрию стал полностью понятен Максим Егорыч.
"Вертун!.. Хитрец!.. - думал он. - Хочет все по-своему! С норовом старик! Ну, да ладно!"
Он улыбался, потирал руки, нетерпеливо поджидая с маяка Глушу и Егорыча.
Дмитрий и до этого смутно догадывался о согласии старика на уход Глуши от Матвея, но маячник почему-то все хитрил, юлил, не соглашался; он и до последнего дня открыто не дал согласия на совместную жизнь Глуши с Дмитрием.
"Вот вертун! - изумлялся ловец. - И чего ему надо? Чего дурачится?.."
Дмитрий был уверен, что дело обстоит именно так: тешится над дочкой Максим Егорыч по привередливой старости - и только!
Он остановился у окна и, наблюдая, как неистовая моряна срывает с земли остатки снега, крутя его над поселком, поежился от холода и подумал:
"А старикан ведь может еще что-нибудь отчубучить".
Когда Дмитрий уходил с маяка, Егорыч, помнится, обещал на следующий день прийти вместе с Глушей в Островок.
"Сегодня, видно, уже не явятся, - дело идет к вечеру, да и непогода вон какая!"
Он опять посмотрел в окно, за которым буйно кружила моряна.
Дмитрия вдруг пронзил жгучий озноб. С тех пор, как он ушел с маяка, этот мучительный озноб часто напоминает о себе.
Он долго не мог согреться. Вздрагивая, отошел от окна к печке и, растопив ее, присел на чурбан.
"Не надумал ли опять чего старикан?" - продолжал рассуждать Дмитрий, тревожась отсутствием Глуши и Максима Егорыча.
Он нечаянно разжал кулак и выронил ключи, усмехнулся и, довольный, зашептал:
- Придут... Завтра придут... Может, к утру и моряна затихнет... - и придвинулся ближе к печке; нагнувшись, глянул в ее зевло - жаркое пламя окатило его теплом и сразу всего согрело.
Он сунул ключи в карман. Шаркая ладонью о ладонь и жмурясь, Дмитрий задумчиво смотрел на гудящее пламя, которое бурно рвалось в трубу.
Белый с черными пятнами Пестряк бесшумно скакнул с кровати и сонно потянулся, упираясь передними лапами в пол и выгибая спину. Обмахнув лапой белую, с черным пятном на носу мордочку, он лениво поплелся к печке.
Тихонько мурлыкая, Пестряк долго ласкался у ног ловца, - он терся боком, обводил ноги Дмитрия пружинистым хвостом и беспрерывно тянул свое теплое:
- Хх-хррр... хх-ррр...
Дмитрий вздрогнул, когда Пестряк облизнул его руку. Погладив кота, он дребезжащим басом, в тон Пестряку, заурчал:
- Налаживается, Пестряк, наша жизнь... Налаживается...
Почуяв ласку, кот громче и приветливей замурлыкал; он упруго выгибал спину, подставляя ее под большую шершавую ладонь ловца.
И Дмитрию хотелось без конца, поглаживая пушистую, теплую спину кота, слушать его однообразную, радушную песенку.
Так хорошо неторопливо размышлять над тем, что говорил ему Максим Егорыч: о жизни, о живоглотах, о куласе...
Кот улегся в его ногах и, то закрывая, то открывая глаза, едва слышно мурлыкал. А Дмитрий думал о том, что было бы неплохо воспользоваться куласом маячника. Он прикидывал в уме свою сохранность: хватит ли у него денег на полный обзавод сетями и всякой к ним мелочью?
Будто и хватит, будто и нет...
Да он и не хотел сейчас окончательно решать этот вопрос, - он ждал встречи с Алексеем Фаддеичем, хотел знать результаты подсчетов.
Дойкин вчера, перед тем как прийти Дмитрию с маяка, ускакал на стригунке в район и до сих пор не возвратился.
- Узнаю точно свои подсчеты, - говорил себе Дмитрий, - тогда и видно будет, что делать. Может, и не потребуется кулас Максима Егорыча. Глядишь, денег хватит и на свою бударку.
Вчера вечером у Дмитрия был Сенька; они так и порешили: подведет он счета, а тогда и думать будут, как быть. Договорились они еще и о том, чтобы сходить к Григорию Ивановичу Буркину поговорить с ним об артели, попросить его поехать в район на помощь Андрею Палычу, за кредитами...
Закрыв глаза и положив мордочку на вытянутые лапы, Пестряк мурлыкал уже совсем тихо, с перерывами.
Дмитрий поднялся с чурбана, не торопясь прошел к кровати, вытащил из-под подушки бумажник, в котором хранились разные документы и письма. Ему захотелось снова прочесть письмо Шкваренко - секретаря комсомола того полка, где Дмитрий проходил военную учебу.
Шкваренко писал о том, что полковой комсомол беспокоится о бывшем сослуживце, и спрашивал, как идет его жизнь, какие дела в их поселке.
От письма, которое было прислано еще год назад, Дмитрию стало не по себе. Секретарь написал всего несколько строк - строгих и сухих, как полковой приказ, но в то же время таких близких и понятных.
- Товарищи... - взволнованно зашептал Дмитрий, снова присев к печке. - Дружки вы мои...
Он. чувствовал себя виноватым перед Шкваренко, перед всей полковой комсомолией, упрекал себя, досадовал. Особенно неловко чувствовал он себя перед секретарем, которому обещал писать обстоятельно про все дела в Островке: и про комсомол и про артель...
От стыда Дмитрий прикрыл глаза, словно сейчас стоял перед ним сам Шкваренко.
Дмитрий все задерживал ему ответ, все надеялся, что вот-вот подвалит счастье, справит он бударку, сети и тогда, организовав артель, напишет секретарю подробное, хорошее письмо.
Он сокрушенно покачал головою, развернул лист тонкой пожелтевшей бумаги, на котором было когда-то начато им ответное письмо полковому комсомолу:
"Дорогие дружки и товарищи! Дорогой секретарь Шкваренко!
Живу я, как вы сами знаете, на самом краю света - кругом вода да камыш, ветер да вода...
Ни сельсовета у нас в поселке - за малочисленностью населения, ни комсомольской ячейки - это уж по бессознательности (всего двое нас, комсомольцев: я да еще Сенька Бурый).
Судьбина моя пока нерадостная: штормяк разорил меня в пух и прах..."
Не дописал тогда Дмитрий этого письма - решил подождать лучших времен. Боялся, что засмеют его ребята, скажут: "Э, какой слезливый стал!" Так прошел месяц, полгода, год...
- Ничего! - вдруг радостно, шумно выдохнул Дмитрий, вспоминая Глушу, Максима Егорыча, обещанный кулас. - Ничего! - громко повторил он. - Скоро такое письмище напишу - держись, Шкваренко!
Пестряк поднял голову, облизнулся, посмотрел на хозяина и опять громко, журчливо затянул песенку.
- Правда, Пестряк? - и Дмитрий ласково потрепал кота.
Вынув из кармана ключи, принесенные Матвеем, и крутя колечко на пальце, он стал медленно прохаживаться по кухне.
Пестряк ходил следом за ним, выглядывая то с одной, то с другой стороны, как игриво вертелись в руке хозяина ключи, празднично позванивая.
- Налаживается, Пестряк, наша жизнь, - говорил Дмитрий, потешаясь над прельщенным ключами котом, который забегал вперед и поднимался на задние лапы. - И твоя жизнь, Пестряк, станет лучше. Хозяйка у тебя скоро заявится, перестанешь бездомничать...
Неожиданно распахнулась дверь, и в кухню вошли Яков и Сенька.
- Ну, как живешь-можешь? - хмуро спросил Яков, тяжело опускаясь на чурбан у печки.
- Ничего, отошел будто, - простуженно забасил Дмитрий. - Немного вот только что-то грудь давит.
- Та-ак... - Яков помолчал, потом опять угрюмо задал вопрос: - Чего хорошенького скажешь?
Дмитрий недоуменно пожал плечами:
- А ты чего скажешь?
Молодой Турка снял шапку, неторопливо положил ее на пол и разгладил свои длинные и редкие, как у сома, всего в несколько волосинок, усы.
- У меня ничего хорошего нету, - сказал он, тоскливо оглядывая кухню. - Одна канитель только!
Посмеиваясь, Дмитрий сунул в карман ключи и присел на кровать.
Сенька, сидя на корточках у стены, задумчиво водил пальцем по земляному полу.
- Разговор с тобой серьезный имеется. - Яков дернул волосинку своих усов. - От батьки хочу уходить я. Житья, Митя, нету!.. - Он безотрадно посмотрел на ловца. - Рву я жилы, рву день и ночь, а житья нету... - На кого работаю, спрашивается? Знаешь моего батьку: скаредный, дьявол! Все запасы разные устраивает да Маньку жениху готовит. А мне какая польза с того? За что я свои жилы рву? У меня своя семья: и жена и дети... Своя забота! А тут еще Коляка, чорт, поперек дороги... Ты, должно, слыхал?
- Не слыхал, - отрицательно покачал головой Дмитрий.
Шумно вздохнув, молодой Турка стал подробно рассказывать, как он условился с отцом о выделе в эту зиму.
- А Коляка спутал все планы, обором наших оханов занялся...
О том, как отомстили они соседу, Яков умолчал. Рассказал Яков еще и о том, что отец не хочет его выделять, ссылаясь на отсутствие денег.
- Но только брешет, сатана!.. Маньку хочет замуж выдать после весенней путины. А мне говорит: обожди, Яшка, немного... Знаю я! Опять начнет жадничать: то подновить надо, то подправить, а это заново купить. А ты жди да рви жилы!
Лицо Якова налилось кровью, и он еще злее дернул волосинку усов.
- Я это все к тому рассказываю, что серьезный разговор с тобой хочу иметь.
Он пытливо глянул на Дмитрия.
- Ты вот, как пришел из Красной Армии, - Турка снова посмотрел на Дмитрия, - артель затевал, и комсомол еще, а потом - молчок!
Дмитрий крякнул, сжал в кармане ключи.
- Дело мое серьезное такое, - и Яков распахнул полушубок. - Давай артель сбивать. Ты, Сенька, я, еще кто там... Сызмальства ведь друг дружку знаем. Чего же там! Давай - и все!
И он начал обдуманно, хозяйственно выкладывать свои расчеты - этому научился у отца:
- Старый кащей мой обещает мне на выдел бударку и пять мен разных сетей. Хотя и норовит, жадюга, всучить всякую рвань, но я заставлю дать то, что нужно. А ежели заартачится, то я через суд свое возьму! Вот... Кое-что у тебя, Митя, сохранилось от батьки. Сенька деньжат немного скопил... Комсомол бы вот еще организовать - все полегче! Да и комячейка наша по-серьезному за артель взялась. Андрей Палыч в районе уже. Дело с артелью должно пойти...
Заложив ногу на ногу и неслышно перебирая в кармане ключи, Дмитрий сосредоточенно слушал Якова.
Когда-то, ребятами, они, бесштанные и вихрастые- Митька, Яшка и Сенька, - вместе играли, мастерили на берегу лодочки, из лоскутов шили паруса, пускали по протоку игрушечные бударки, ловили у берега мальков, солили их, сушили, готовили балыки - словно заправские ловцы!.. Потом, с семи-восьми лет, пошли они на настоящий лов: кто в волжскую дельту, кто на глубь Каспия. Отцы их были крепкожильные, напористые ловцы. Они научили сыновей бороться с суровым Каспием, с его штормами, шурганами... Сенькин отец погиб в море. А старый Турка за последние годы свернул с открытого и честного ловецкого пути на опасную купеческую тропку: стал заниматься скупкой рыбы.
И то, что дает теперь на выдел старый Турка своему сыну всего-навсего разбитую бударку и несколько мен сетей, - все это подтверждало мысли Дмитрия.
"Артель... Понятно, артель нужна! - думал он. - Но вот как ее организовать? Как?"
Дмитрий невесело взглянул на Якова. А тот продолжал выкладывать свои подсчеты:
- Мою бударку оконопатить и засмолить надо будет. Для этого совсем немного потребуется денег. Сетка на первое время найдется, - стало быть, садись два человека и начинай артельничать. А дальше? Чего ж дальше?..
Он замолчал и растерянно развел руками.
-Вот то-то и оно! - усмехнулся Дмитрий и, поднявшись, прошел к окну.
Широко расставив ноги, он посмотрел на угрюмого, задумавшегося Якова и всегда веселого, задорного Сеньку.
- Я, ребята, так думаю, - решительно сказал он, - и артель, и комсомол обязательно организуем!
Яков сурово улыбнулся, вынул из кармана кисет. А Сенька, привскочив, радостно ударил ладонью по коленке.
- Это мы сделаем непременно! - взволнованно продолжал Дмитрий. - Но... не сейчас, ребята. Сил у нас пока нет.
Яков перестал вертеть цыгарку.