Завод гудел, как всегда. В этом гуле были непрерывность потока, скольжение невидимого конвейера, двигавшегося сквозь пар, пламя горнов, хлопанье молотов, запах кислот и шипенье автогенной сварки.
Конвейер выбрасывал мощные ребристые трансформаторы и хрустальный мир электрических ламп, сверкающих блеском прозрачного серебра.
Завод гремел по Москве и завоевал орден Ленина, а на заводе гремела ударная бригада сварщиков-комсомольцев имени Макса Гельца.
Грибков пришел к бригадиру Штейну. Штейн ругался в конторке с мастером-плановщиком из-за нарядов.
– Что тебе, Грибков? – спросил Штейн и взглянул, как всегда, исподлобья.
– Почему вы, честные комсомольцы, держите в своей бригаде вора? – глухо спросил Грибков.
– Какого вора?
– Да вот меня.
– Брось, Грибков. Ты же знаешь, как ребята к тебе относятся.
– Почему вы, честные, держите вора? – упрямо повторил Грибков. Он повторял эти слова несколько раз, настойчиво, зло, и губы его дрожали все сильнее.
Штейн взял его за локоть и повел в цех:
– Брось, успокойся. Как можно из-за такой чепухи…
На железном щите слова "Грибков-вор" кто-то замазал и белела новая надпись:
"Мерзавцу, стремящемуся оклеветать нашего товарища и внести разлад в бригаду, мы дадим такой урок, что он вспомнит свою прабабушку, как живую".
Слова "как живую" были зачеркнуты и рядом было написано "как таковую".
Штейн улыбнулся, стараясь скрыть улыбку от Грибкова.
В январе в сварочном цехе вышла задержка с трансформаторами.
В январе бывший сварщик Штейн, работавший в контрольном отделе, услышал по радио доклад о производственных коммунах. Громкоговоритель противным голосом изложил устав этих коммун. Штейн быстро схватывал сущность вещей, забывая о внешней их форме. Таково свойство поколения, выросшего после революции.
Сын часового мастера – Штейн в наследство от отца получил любовь к точным механизмам. Изменились только масштабы. Отец, выросший в тесноте и вони гетто, возился с часами, как аптекарь с унциями, а Штейн дышал воздухом революции и любил громадные механизмы заводов.
Он обошел сварочный цех, подумал, собрал комсомольцев и предложил им устроить ударную производственную коммуну.
Устав коммуны был очень прост: заработок поровну, за работу отвечают все. Штейн ушел из контрольного отдела, где получал двести рублей, в сварщики. Не только он, но и другие комсомольцы сознательно шли на понижение заработка. Не в этом было главное. Дело было в том, чтобы "показать класс" и внедрить в жизнь новые методы работы.
Цеховые скептики сулили провал. Скептицизм неистребим, как ирония. Скептицизм даже нужен, – при столкновении со скептиками бригада развязывала скрытую в ней энергию и удесятеряла удары – снаряд, как известно, взрывается при столкновении с препятствием.
Через короткое время бригада превысила нормы производительности труда на семьдесят процентов. Потом скептикам нанесли второй удар: заработок бригадников начал перегонять заработок скептиков, копавшихся каждый над своей "операцией".
Цех сдался, поглядел и вынес резолюцию: семьдесят процентов! Ну и дьяволы, как взялись за сварку!
Старикам было обидно. Мальчишки вставляли им перо за пером и учили ударной работе.
Возникло соревнование. Возникла вторая коммуна из беспартийных.
Штейн взял в свою бригаду трех беспризорников. В их числе был и Николай Грибков.
В кино "Нептун" шла картина "Курс – норд".
За Яузой в дыму и беспорядке кирпичных стен стыл закат, похожий на линялые полотнища оконченного праздника. В закате была одна только первая зона огня – багровая.
От беспризорности у Грибкова осталась любовь к живописным лохмотьям. Никакие убеждения не действовали. В город он выходил в рваной прозодежде и носил ее легко и уверенно. Каждая заплата и каждая дыра были не обыкновенными заплатами и дырами, а ранами и шрамами большого трудового дня. С завода он уходил, как с места боя.
Кино "Нептун" было хорошо знакомо. В годы беспризорности Грибков очень часто вертелся у кассы и говорил нарядным женщинам в светящихся чулках:
– Тетя, не заставляйте себя просить, дайте пять копеек сами.
Сейчас Грибков – сварщик и рабфаковец – стал в очередь.
Он засунул руки в карман и насвистывал "Марш Буденного". Он был полноправным гражданином, спокойным зрителем и оценщиком новой картины.
Милиционер с острыми серыми глазами, худой, как скелет, узнал Грибкова. Сомнений не было, – конечно, "Сверчок", имевший два привода за карманные кражи.
Женщина, стоявшая перед Грибковым, уронила сумку. Грибков быстро нагнулся, чтобы поднять ее, но милиционер схватил его за плечо. Грибков вырвался:
– Ошибся, мелитон. Не с тем дело имеешь!
Милиционер свистнул. Грибкова забрали. Все это видел подручный Петин из малого сборочного цеха. На следующий день пошли разговоры, что Грибкова арестовали за попытку украсть дамскую сумочку.
– Врете, черти, – сказал Штейн и поехал с двумя бригадниками в милицию.
Штейн возмутился. Грибков не вор и не может быть вором. Где доказательства? Доказательств не было.
– Что же вы, товарищ? – сказал Штейн начальнику отделения. – Вся бригада с беспризорными работает, делает из них сознательных граждан, а вы нам все дело срываете.
Бригадник и староста Николаев-единственный старик в коммуне-угрюмо посмотрел на начальника отделения через очки в железной оправе и сказал сердито:
– Невежливо это, товарищ. Начальник смутился, и Грибкова отпустили.
Жизнь бригад не течет так легко и безбурно, как думают иные присяжные описатели. Бригады не работают "с улыбками, гармошками и песнями" и далеки от хвастливых выкриков насчет закидывания шапками. Мутное море хвастовства иногда кипит вокруг стен завода, но завод строг и сосредоточен.
Бригады не верят хвастунам и не любят самомнительных людей. Человек шумит, а на подварке, глядишь, его трансформатор и даст течь. Грош цена таким разговорщикам.
У бригады имени Гельца был свой завистник. Кто он – бригада не знала, но догадывалась: кажется, один из мастеров. Семьдесят процентов и полное отсутствие брака не давали ему покоя. Зависть грызла его.
Случай с Грибковым завистник решил использовать, чтобы подорвать бригаду. Он пустил по цеху в качестве пищи для разговоров наивную тему.
– Вот глядите, какие у них ударники. Не рабочие, а карманные воры.
Тема потерпела провал. Тогда завистник начал раздувать слух, что в Ленинграде у трансформаторов, выпущенных бригадой, лопнули швы. Бригада взволновалась. Этот разговор был уже посерьезнее. В Ленинград послали представителей.
Оказалось, что часть швов разошлась, так как трансформаторы безобразно перевозили, роняли. От такого обращения лопнул бы не только хрупкий трансформатор, но и паровой молот.
Бригада была ни при чем – это было ясно каждому, но все же комсомольцы решили особенно тщательно относиться к подварке.
Когда трансформатор готов, его наливают водой и испытывают под давлением – нет ли течи. Потом испытывают на масло. Если течь есть, трансформатор "подваривают". После подварки трансформатор переходит из сварочной в другие цеха.
Грибков долго не мог успокоиться. Он всегда был одним из самых сдержанных бригадников, никогда не гнался за большим рублем и ни разу не нарушил мерный и непрерывный ход работы в цехе. Он варил, молчал, и ему все казалось, что рабочие, прячась за гулом горелок, говорят о том, что он вор.
Он видел, как Штейн бился с другим беспризорным, Васькой Петухом. Васька тосковал, – то просился в другие цеха, то хотел вовсе бросить завод, – иногда он прислушивался к шуму завода и толкал Грибкова:
– Слышь, море шумит.
Васька был по натуре "летун". Комсомольцы внимательно поглядывали на обоих.
Штейн морщил лоб и задумывался, как бы подойти к ним поубедительней и помягче: у обоих надо было загладить память о прошлом. Вся бригада была привлечена к этому делу. Очень медленно и осторожно им удалось втянуть беспризорных в культурную работу и послать их учиться.
Однажды в сварочную пришел инженер Братин. Он предложил всем бригадникам точно изложить на бумаге весь процесс сборки, сварки и подварки трансформаторов. Изложили. Тогда Братин сказал:
– Обдумайте каждый всю работу шаг за шагом и внесите поправки.
И Грибкову и Ваське до тех пор казалось, что работа в цехе однообразна, строго рассчитана и ничего в ней переменить нельзя. Думать над ней, по их мнению, было делом инженеров. Теперь предлагали думать им самим.
Грибков вырезал горелкой в донышке трансформатора дыры. В ламповом цехе он видел штамповочные машины. Они хрюкали, как сонные чугунные свиньи, и вырезали в листах золотой латуни ровные и частые дыры.
Грибков предложил дыры в донышке штамповать машинами. И скорее и чище.
Братин выслушал его строго. На сухом его лице Грибков не заметил ничего, кроме внимательности, а через неделю в сварочный начали приходить донышки со штампованными дырами.
Как-то, придя в цех, Братин сказал:
– Вы получили премию. Хотите поехать с экскурсией на Волховстрой?
Грибков покраснел. Васька свистнул и налег на рационализацию. Николаев совсем смутил его:
– Будешь лучший ударник – пошлют тебя кругом Европы на теплоходе. Читал в "Известиях"?
– Нет, не читал.
– А ты почитай, летун.
Тогда Васька придумал стол для сварки швов.
Штейн добился экономии в пять тысяч рублей, отменив контрольный листок, носивший название "форма 457". Листок этот путался под ногами и мешал работать. Сварщик варит 40 швов. Раньше на каждый шов составлялся контрольный листок. После сварки каждого шва листок надо было передавать контролеру. Сорок швов – сорок листков. Листки терялись, с ними было много возни. Штейн отменил эти листки и ввел один листок на весь трансформатор.
Рационализаторская работа увлекла всех. Она была особенно наглядной и точной.
С Ладоги дул ветер. К вечеру вокруг белых фонарей закружился первый снег. Он шел недолго, таял, тонул в Волхове и стекал мелкими каплями по голубым окнам гидростанции.
Грибков сидел в красном уголке. Тихо, но очень мощно гудели турбины. Голос громкоговорителя заглушал шелест газет. Станция Коминтерна передавала в эфир рапорт комсомольской бригады имени Макса Гельца.
Грибков слушал, радовался и удивлялся. Там, на заводе, жизнь шла в ежедневной борьбе, в ежечасных заботах, и за ними не было так отчетливо видно всех достижений, как со стороны. Рапорт подводил итог. Он свел всю работу бригады к нескольким точным формулам.
"Бригада поставила своей задачей воспитать коммунистические отношения к труду".
"Производительность труда бригадников превысила норму на 70 %".
"Зарплата всех членов коммуны, независимо от квалификации, совершенно одинакова и превышает зарплату наиболее квалифицированных рабочих".
"У коммуны нет ни одного прогула и ни одного опоздания".
"Брака нет".
"Вслед за бригадой весь сварочный цех значительно улучшил работу".
"Бригада обучает четырех чернорабочих, делая из них высококвалифицированных сварщиков".
"Вся бригада постановила не покидать завод до конца пятилетки".
"План на 1930/31 год, данный администрацией, бригада увеличила вдвое".
"Бригада обязалась выполнить пятилетку в два с половиной года и свое обязательство сдержит".
Грибкову казалось, что рабочие гидростанции и молодой техник, сидевший в красном уголке, смотрят на него с добродушным почтением. Это сильно смущало. Хотелось поскорее удрать.
Через час отходил поезд на Ленинград. Грибков взглянул сквозь ноябрьскую ночь на здание Волховской станции. Оно пламенело голубым огнем, как средняя зона автогенного пламени, и пульсировало током, лившимся через трансформаторы на гигантские заводы Ленинграда.
Голубой и спокойный купол огня был виден из окна вагона очень долго. Ненастная ночь разбивалась об этот блеск, как разбивается птица, налетая на фонарь маяка.
1930
Онежский завод
В тридцатых годах Алексей Максимович Горький предпринял издание "Истории фабрик и заводов" и привлек к этому делу многих писателей. Работа над этой историей шла бригадным методом, но я не очень доверял этому методу (в применении его к литературе) и потому решил написать "единолично" предложенную мне историю Онежского завода в Петрозаводске.
Я собрал довольно большой материал об истории этого старинного завода, но когда начал писать, то ничего у меня не получилось, – живые люди вытеснили историю, отодвинули ее на второй план.
В итоге моей поездки в Карелию и Петрозаводск я написал две вещи – маленькую повесть "Судьба Шарля Лонсевиля" и несколько очерков под общим названием "Онежский завод".
Борьба за будущее
Старый худой инженер – директор завода – готовился к докладу. Закусив мундштук, он чертил на листе бумаги ломаные линии. Инженер привык чертить, и любая мысль делалась для него ясной лишь после того, как он изображал ее на бумаге в виде какого-нибудь непонятного рисунка.
Окончив чертить, инженер задумался. Над Онежским озером и Петрозаводском третий день безумствовал ветер. Он дул в щели, шевелил пожелтевшие инструкции на столе, сдувал на пол толстый пепел от стариковских крученых папирос. Уборщица гремела ведрами в пыльном коридоре и ругалась на погоду.
Но инженер не замечал ни серого света почерневшей угольной лампочки, ни ворчания уборщицы. Он думал, что делать с заводом.
Окончилась мировая война, пришла революция, и завод, приспособленный для военных заказов, очутился не у дед. Мастерские и заводские дворы опустели. У плотин бесполезно шумела лесная вода. Токарный цех сгорел. С каждым днем число рабочих убывало. Иные ушли в продотряды, другие – на юг драться с Врангелем. У станков делали зажигалки, чинили примусы.
Инженер вспомнил, как о расцвете, о том времени, когда завод в дни борьбы с интервентами-англичанами вооружал бронепоезда и ремонтировал пароходы Онежской флотилии, носившие громкое имя "канонерских лодок".
То было время частых тревожных гудков, непонятных перестрелок, кромешных ночей, пахнувших ржавчиной и кровью, визга старых револьверных станков, бессонницы и оперативных приказов. Сутки напролет люди проводили на заводе, как в крепости, куда каждого невольно тянуло из темных квартир.
Вчера, наконец, были произнесены слова "закрытие завода". Беспрерывное ожидание этих слов приводило инженера в состояние страшнейшей усталости. Но как только они были сказаны, инженер начал сопротивляться. Угроза укрепила волю. Необходимо было найти заказы и переключить обветшалый завод на новое производство.
Инженер вспомнил деревянные подъемные краны, установленные еще в XVIII веке, и усмехнулся.
– Что же делать? – сказал он вслух, хотя чертеж на столе говорил, что о спасении завода думать бесцельно.
Оставалось одно-превратить завод в жалкую ремонтную мастерскую Мурманской дороги. Половина станков обречена на бездействие, но другого исхода нет.
Основные положения доклада были готовы. Доклад инженера был принят. Пять лет после этого Онежский завод возился с ремонтом паровозов. Все эти пять лет и рабочие и инженеры чувствовали себя, как моряки, вынужденные работать на речном перевозе.
Но в 1924 году дорога отказалась от ремонта. Снова были сказаны слова о закрытии. Снова начались судорожные поиски заказов. Завод хватался за все. За два года он шестьсот раз приспособлял станки к разношерстным заказам, за которые платили сто – двести рублей, переучивал рабочих, увольнял их и набирал снова, тратил силы на освоение мимолетных производств и едва сводил концы с концами.
То была отчаянная борьба за существование, игра на нервах, оттяжка времени, вызванная надеждой на скорое облегчение.
По пестроте изделий завод приближался к екатерининским временам своей истории. Рабочие ругались и говорили, что, очевидно, пришло время заняться лужением самоваров и починкой поломанных велосипедов.
Жизнь страны перестраивалась. Зрелище было подобно стремительному геологическому процессу. Пласты оседали, смещались, нарастали, но завод стоял на отлете от этого.
Он не нашел своего места и подбирал жалкие крохи. Военное прошлое уходило и забывалось. Мирное строительство обидно шло мимо. Завод походил на полководца, уволенного в отставку за роспуском армии и вынужденного торговать газетами или делать сапожную мазь.
Старый инженер сидел в пыльном кабинете, подписывал грошовые заказы и молчал. Изредка он говорил, что не должно быть места отчаянию, что выход будет, и набрасывал на столе непонятные чертежи. Все делали вид, что верят ему, – боялись его огорчить, – но каждый думал о том, куда бы поскорее удрать.
Завод застилал город жидким дымом из осевших труб.
Потом пришли первые известия об индустриализации страны, о планах ее перестройки. В этих планах на долю завода не было отпущено ни одной крупицы.
На заводе созвали открытое партийное собрание. Старый инженер пришел и сказал следующее:
"Я много думал над прошлым и будущим нашего завода. Что было в прошлом? Завод никогда не был органически слит с этим краем. Его ненавидели. Его проклинали. Разновременно завод был то застенком, то арестантскими ротами, то богоугодным заведением. В мирное время он засыпал. Оживал и работал он только во время войн. Прошлое завода мрачно, будущее как будто нам неясно. Но это кажущаяся туманность.
Необходимо прочно уяснить одну мысль, – завод может расцвесть и получить полную нагрузку лишь при условии, что он неразрывно сольется с жизнью Карелии и станет ей насущно необходимым. Карелия – страна бездорожья, озер и камней. Эти три слагаемых определяют будущность завода.
Бездорожье диктует нам необходимость производить дорожные машины. Озера и рыболовство требуют хороших лодочных моторов. Разработка камня вынуждает нас заняться изготовлением бурового инструмента.
Необходимо добиться реконструкции завода, расширить и омолодить эту дряхлую кузницу, создать здесь социалистическое предприятие, блещущее совершенством техники. Только после этого завод будет прочно впаян в экономическую ткань и Карелии и всего Советского Союза. Другого выхода, простите меня, я не вижу".
Это было правильно. Завод был спасен.