Мастер Шестов хотел задержать Воскобойникова, чтобы и он формовал до ночи утюги, но тот и ухом не повел. Шестов доложил об этом хозяину, и Дятлов призвал формовщика к себе.
- Заказ, Тимофей, поскорей надо выполнить. Оставайся в ночь.
Воскобойников отрицательно качнул головой.
- А если я тебе прикажу? - нахмурился Дятлов.
- Свои часы отработал, как по договору положено, а дальше... - И снова Воскобойников отрицательно покачал головой.
- Не высоко ли, паря, заносишься? Гляди, не сорвись. Сам хозяин с тобой разговаривает.
- Как хотите, Фома Кузьмич. Не угоден - можете рассчитать, а только я своего слова держусь. Заказам на заводе не переводиться, они все время будут.
До сих пор лишь хозяин мог каждому расчетом грозить, а этот сам о нем заявляет. Значит, понимает цену себе, не боится, что без работы останется.
Но знал бы Дятлов, что было в эту минуту у Воскобойникова на душе, поговорил бы покруче с ним. При всей кажущейся своей независимости все же боялся Воскобойников остаться без работы. Даже и с его умелыми руками долго можно настояться перед заводскими воротами, и не так-то просто попасть в них. Но и поддаваться нельзя было, чтобы не почувствовал Дятлов его безвыходности и не перестал бы считаться с ним.
Подумал-подумал заводчик и сказал:
- Ладно, гуляй. Может, тебе вперед денег надо? Говори. За тобой, знаю, не пропадет, отработаешь.
- Спасибо, хозяин, до получки как-нибудь дотяну.
...Куда так торопилась зима? Метелью заметало заводской двор, свистел ветер и не ослабевал мороз. Скованную стужей землю ковыряли ломами, кирками, и бегуны с хрустом размалывали смерзшиеся комья.
Дятлов сам осматривал сковородки и утюги. Отливка добротная, чистая, без зазубрин и раковин. Выполнено больше половины заказа.
- Пойдем, мастер, ко мне, побеседуем, - позвал он Шестова в контору.
Беседа была недолгой. За вчерашний воскресный день рабочие отдохнули, и с заказом нужно скорей кончать. Пускай, как в те дни, поработают и вечерами. Хлеб привезут. И соль - тоже.
Незадолго до гудка мастер объявил об этом формовщикам.
- Опять, значит?
- Опять.
- Да что ж это, Порфир Прокопич, каторжные, что ли, мы?..
- Ты дурацкого слова не суй... А то и взаправду окажешься каторжным... Другой бы еще спасибо сказал. Лучше здесь перебыть, чем по такой погоде шататься. Еще обморозитесь по дороге, а тут вы в тепле.
- А чего ж ты, мастер, ночью не грелся с нами? Небось домой уходил!..
- Копьева забыли?! - гаркнул Шестов. И в установившейся тишине подвел итог всем спорам и выкрикам: - Так-то вот... - А потом, понизив голос, вразумляюще добавил: - Не знаете еще ничего, а галдите... Сами же на работу напрашиваться станете, чтобы прежний заработок сохранить, потому как с нонешнего дня расценок хозяин снижает.
- Как?!
- Да ведь он говорил...
- Говорил, что и в зимнюю пору...
- На обмане живет...
- Видать, братцы, заводчик действительно слову хозяин: хочет - даст его, хочет - назад заберет...
- Кончай разговоры! - снова прикрикнул мастер. - Недовольные - отходи к дверям. Приказчик придет, перепишет, чтоб паспорта припасти.
К дверям никто не подался. Прогудел гудок. В литейный цех привезли хлеб и мешок с солью. Шишельники и обрубщики запалили лучины, чтобы светить формовщикам, и тогда, заглушая монотонный гул цеха, раздался сильный, как выстрел, удар. Перестал гудеть компрессор, нагнетавший воздух в вагранку, и в цехе сразу установилась непривычная тишина.
Мастер кинулся по шаткой лестнице на завалочную площадку.
- Что случилось?..
- Случилось, Порфир Прокофич, видите...
Мастер видит - в пробитый железный кожух врезались лопасти вентилятора. Соскочивший со шкива ремень хлещет по стенке, вертясь на трансмиссионном валу. Тихо на завалочной площадке, только метель порывисто бьется в окно, сотрясая раму. Из вагранки снизу валит густой чад.
Шестов перегнулся через перила и крикнул в пролет лестницы вагранщику Чуброву:
- Выпускай!.. Проваливай!.. Живей проваливай!..
- Готовьсь!..
Колокол звонит два раза. Частые капли чугуна звездным цветом опадают с желоба в подставленный ковш. Боковые дверцы вагранки открыты, и видно, как беспорядочно набросанные куски чугуна отекают густой раскаленной слизью.
В вагранке "козел".
Дятлов приказал разжечь другую, запасную вагранку, а когда она загудела - в земледелке остановились бегуны, требуя капитального ремонта.
- Ты к чему там приставлен?.. Чего смотрел?! - бушевал Дятлов, злобно глядя на растерявшегося мастера, вызванного к хозяину в кабинет.
- Фома Кузьмич...
- Молчать!.. Ты ответчик за цех, и с тебя весь спрос... Язык проглотил?.. Сказать нечего?..
- Фома Кузьмич...
- Молчать, говорю!.. "Козел" у него в вагранке... Это ты - козел... Скотина безмозглая... Мало вагранки, так теперь - бегуны?.. Самого руками заставлю землю молоть, руками...
- Фома Кузьмич...
- А-а, черт!.. - И медный подсвечник полетел со стола в голову мастера.
- О-о...
- Подыхай, кобель старый!.. Заодно с ними, должно... Расчет, к черту!.. Егор!..
- Здесь, Фома Кузьмич... Что прикажете?
- Выгнать мастера... Завтра же... Вон! - дрожит в воздухе палец заводчика, указывая Шестову на дверь.
Удаляясь от завода и щупая под шапкой кровоточащую ссадину, Шестов шепотом спрашивает себя:
- За что?.. За что?.. Для него же старался, его выгоду соблюдал... И за это за все...
И горько, обидно мастеру, теперь уже бывшему.
Глава четырнадцатая
ЗАКОННЫЙ БРАК
На исходе декабрь. Тут бы самым жгучим - рождественским, новогодним, а потом и близким крещенским морозам быть, но зима перепутала все. Словно в марте, капели с крыш, теплый ветер, - того и гляди, побегут из-под осевшего снега ручьи. Повеселели не ко времени воробьи и чирикают целый день, перепархивая по черным веткам.
Закутав Павлушку-Дрона в лоскутное одеяло, Пелагея вынесла его подышать свежим воздухом. Присела на обтаявшей лавочке у калитки, - хорошо на улице, тихо, тепло, стелются мягкие сумерки. Сидела, покачивая на руках сына и прибаюкивая его. Улицу переходил какой-то человек. Пелагея пригляделась. "Приказчик, Егорий Иваныч..." - екнуло у нее сердце. Он тоже узнал ее и, подойдя, как-то неопределенно протянул:
- А-а...
- Здравствуйте, Егорий Иваныч! - поднялась Пелагея.
- Здравствуй. Сидишь тут?
- Сижу, - улыбнулась она.
- Ну, сиди.
Говорить с ней больше не о чем, и он шагнул к калитке брагинского дома.
- Чего ж к нам, Егорий Иваныч, никогда не заглянете? - спросила Пелагея.
- К вам? - недоуменно переспросил он. - А почему - к вам?.. - И, вспомнив свое посещение времянки, снова неопределенно протянул: - А-а...
Во дворе затявкала собачонка, и Егор... Егорий Иванович отступил на шаг.
- Ты... - обратился он к Пелагее, - пойди Варю мне позови.
Егор Иванович прогуливается, посматривает на окна брагинского дома и думает, как ему лучше сделать: завлечь Варвару, а потом при случайных встречах так же вот протянуть: "А-а..." - да и в сторону? Или жениться на ней? Если бы не брагинский дом, то особых раздумий и не было бы, но вот он стоит на высоком кирпичном фундаменте, под железной крышей, большой, рубленный из хорошего леса, глядит пятью окнами по фасаду на улицу. За домом - сад, а дальше - до самой реки - бахча. Лошадь держат, корову... Старики Брагины - люди квелые. Петр Степаныч на сердце жалуется, одышка одолевает его, и по всему видно, что не долго уже на земле загостится. И старуха под стать ему. Вполне может быть, что Варвара окажется скоро одна в пяти комнатах.
За эту неделю два раза встречался с Варварой, будто сама судьба их сводила. В субботу он шел с завода, а она - ото всенощной, и на перекрестке столкнулись лицом к лицу. Она: "Ой..." А он: "Ах, какая приятность!" И проводил ее до самого дома. В эту среду он зашел в лавочку папиросок купить, а она - леденцов.
"Позвольте сделать мне удовольствие, чтобы вам наилучших конфет преподнесть", - сказал тогда он.
"Ой, что вы, что вы, Егор Иваныч..." - зарделась она.
Он настоял на своем и купил ей фунт шоколадных конфет. И опять проводил домой, вежливо попросив разрешения наведаться к ним в субботу. Вот и наведался.
Пока Варя одевалась, Егор Иванович успел все обдумать и все решить.
- Погода, Варенька, распрекрасная, грех дома сидеть, - встретил он ее у калитки.
- Ненадолго я, Егор Иваныч, вечер уже.
- Так что ж из того? По вечеру и прогуливаться. Орешков погрызть не угодно?.. Разрешите под ручку взять.
- Ой, да что вы! Не надо мне ничего...
- Как кавалер, и желаю удовольствие сделать. Разрешите, пироженным вас угощу?
Варя подумала, что он из кармана пирожное ей достанет сейчас, но он предложил пойти в кондитерскую.
- Ой, стыд-то какой... - совсем зарылась она в воротник подбородком. - Как же так можно, по кондитерским чтоб ходить...
Все "ой" да "ой". Он ей руку пожмет, она опять - "ой...".
Утром Варя пошла к обедне. Затеплила толстую свечку у иконы своей святой - Варвары-великомученицы. Молилась, просила, чтобы помогла дать счастье. А когда уходила из церкви, ее окликнул по-праздничному принаряженный хомутовский бондарь Иван Чекменев.
- Варя!..
Она наморщила брови.
- Чего тебе?
- Мясоед вот опять теперь, Варь... Пойдешь за меня?.. Можно сватов посылать?
- А мне что, посылай.
- Как что? За тобой пошлю, не за телкой.
- Нет, Иван, не труждай себя. Я за дятловского приказчика, за Егора Иваныча, выхожу.
- Заводские в моду пошли?
- Заводские, конечно. А ты думал как?
- Варь... Да ведь я тоже на завод поступлю... Обязательно, Варь... - не знал, чем и как уговорить ее Чекменев. - Им модельщики требуются. Крест святой - поступлю!
Варя посмотрела на него, чему-то чуть-чуть усмехнулась и пошла.
- Варь!.. Постой...
- Что еще?
- Чего ж огрызаешься? Ай и пройтись уж вместе нельзя?
- А иди. Дорога общая, никому не заказана. Мне что! Иди.
Старики Брагины недолго раздумывали. Что тут гадать: бондаря или заводского приказчика принимать в зятья? Вовсе малоумного спроси, и тот скажет - приказчика. Петр Степаныч проронил было доброе слово о Чекменеве: ремесло, мол, парень держит в руках...
- Ну и что из того? Наделает он кадушек, а дальше что? А у Егора Иваныча каждый месяц получка. Да деньги какие! Бондарю их и в глаза не видать. Бог даст, и Алешеньке-сыну будет легче учиться. Глядишь, Егор Иваныч и от себя ему в Питер деньжонок пошлет. Благословим Варюшу, старик. И одевается Егор Иваныч как какой господин, за него и купеческая, и дворянская дочка пошла бы, - внушала мужу старуха.
Да он и сам понимал. Посчастливилось дочери: ведь ничем особенным Варвара не выдалась. Таких, как она, через дом десятками по Дубиневке насчитать можно. Три зимы в школе была - для девки с избытком и этого. С весны до осени копается на бахче, - только и славы, что считаются пригородными, а все они, Брагины, из печаевской крестьянской породы. А Егор-то Иваныч - коренной мещанин! Немаловажным было еще и то, что дочери жених нравился, - значит, совет да любовь.
- Жалованье я получаю, папаша, в полной мере приличное и к тому же от хозяина особо наградные бывают, так что жизнь у нас может быть в высшей степени без претензий, - покорил Егор Иванович старика Брагина тем, что еще до свадьбы стал называть по-родственному. - Папаша... Мамашенька... - только и слышали от него. - Ко мне, между прочим, и мастера, и господа заказчики, и сам Фома Кузьмич станут наведываться, так что нам и двор надо будет завсегда в опрятности содержать, и нет никаких резонных намерений за полтора целковых посторонних жильцов держать. Нам такое соседство непрезентабельно, - брезгливо поморщился он.
- Какой может быть разговор! - сказал старик Брагин. - Больше из жалости, чем из денег, пустили их. Ну, а теперь...
И в тот же день, когда жильцы были в сборе, Петр Степанович заявил им, чтобы освободили времянку.
- Куда ж, батюшка, нам?.. С дитем с малым... - задрожали губы у Квашнина. - Погоди до весны...
- Годить неколь. Свадьба будет у нас, времянка под кухню понадобится. Три дня сроку даю. Егор Иваныч тоже велел так сказать.
И, не желая ничего слушать больше, хозяин ушел.
Горестно вздыхали Ржавцевы, в смятении был Квашнин, а Пелагея стояла как закаменевшая. Не пошелохнулась и слова не проронила.
- Как же быть-то нам, Полька? - обращался к ней растерявшийся Семен.
Она не разомкнула рта. Молча и спать легла, отвернувшись от мужа к стене.
Утром Егор Иванович спал, запершись в хозяйском кабинете. С будущим тестем вчера не раз пришлось чокнуться, - нынче голова болела. Проснулся - все равно трещит голова. Достал из хозяйского шкафчика початую бутылку хереса, - примечает или нет Фома Кузьмич, сколько остается в бутылке?.. Поглядел на свет - в ней было больше половины. И только хотел отпить глоточек, послышались чьи-то шаги. Сунул бутылку в шкафчик, в дверь кто-то нерешительно постучал.
"Нет, не хозяин..." - отлегло у Лисогонова на сердце, и он, уже осмелев, откинул дверную защелку.
- Ты чего шляешься тут?.. - увидел в коридоре коперщика.
- Егор Иванч... дорогой... не гони... Петр Степаныч говорит, будто ты велел... Пожалей ты нас, погоди... - грохнулся на колени Квашнин.
- Где-нибудь в артельной поселитесь.
- Егор Иванч, голубок... Дозволь слово сказать... Век буду бога молить... Что хошь сделаю...
- Подожди, - подумал о чем-то Лисогонов и поманил его за собой. - Иди сюда.
В первый раз очутился Квашнин в кабинете хозяина и не знал, где ему встать.
- Садись, разговаривать будем... Садись, говорю!
И Квашнин боязливо присел на край стула.
- Все сделать готов? - сузив глаза, испытующе смотрел на него приказчик.
- Как есть - все, - торопливо заверил тот. - Ежели и полы в конторе надо помыть, завсегда пришлю Польку. И без платы вовсе, а для одного услужения... Не гони только...
- Не про то я, - досадливо поморщившись, прервал его Лисогонов. - Слушай меня... В литейный цех десятником переведу. Десять рублей получать станешь... Что рабочие будут между собой говорить, хозяина хаять или кого там еще, - все мне доносить. Понял это?
- Понял, Егор Иванч.
- И из времянки тебе уйти надо, в артельной квартире пожить. Послушать, что там говорят. А потом видно будет, как дальше быть. Вот тебе задаток пока, - достал Лисогонов три рубля и протянул Квашнину. - А времянку немедля освобождай.
После работы, не заходя домой, Квашнин пошел по артельным квартирам, проситься где-нибудь на житье. Уже не страшила мысль о будущем. В глазах мерещились радужные десятирублевки, которые будет он получать. Главное - наблюдать за рабочими, чтобы не часто отрывались от дела. У копра-то за день намерзнешься, а там - у горячей опоки всегда можно погреться. Ну, а прислушиваться - кто и что говорит - совсем никакого труда не составит. Вот как нежданно-негаданно поворачивается жизнь! Не быть бы счастью, да несчастье помогло.
- Господь что ни делает - к лучшему.
Пришел он домой - Ржавцевы диву дались: что такое с мужиком сталось? Вроде и не выпил, а повеселел и все ему трын-трава.
Ни словом не обмолвился Квашнин о своем возвышении на заводе. И только Пелагее шепнул:
- Не тужи. Скоро отдельную комнату себе снимем. Лишь бы месячишко нам потерпеть.
И отдал ей полученные три рубля.
На другой день перешагнула Пелагея порог артельной квартиры, и в глазах у нее потемнело. Чад, духота, теснота, лохмотья и грязь. Сказочным сном вспомнилась жизнь во времянке у Брагиных. Зря обнадеживает Семен, что придут лучшие дни. Ничего больше не будет... К свадьбе готовятся там. И как ей, Пелагее, пережить нынче ночь: все время будет мерещиться Егорий со своей молодой женой?
А у Брагиных в освобожденной от жильцов времянке пекли, жарили и парили, готовясь к свадебному пиршеству. В бледно-розовых подвенечных цветах доцветало Варино девичество в последний день.
У кого из дубиневских жителей и были в этот день дела - все побросали: на свадьбу поглядеть надо.
Семен Квашнин выходил со штофом из монопольки и видел, как по одной улице проезжал в церковь свадебный поезд невесты со всей ближней и дальней родней. На пяти извозчиках едва разместились. А жених - со своими родственниками - с аптекарем и аптекаршей, с дружками и шаферами, выезжал с другой улицы. У того - четыре извозчика.
"Сродник!.. - беззлобно подумал о нем Квашнин. - Оженится - остепенится. До Польки домогаться боле не станет". И сам не знал: пожалеть ему об этом или остаться довольным.
Штоф водки и кружок синей ливерной колбасы принес Квашнин, чтобы отметить новоселье и расположить к себе сожителей по артельной квартире. Пелагея лежала на нарах, закинув руки за голову и закрыв глаза. Из разбитого, заткнутого тряпкой окошка поддувало холодными воздушными струйками. Сбоку от матери копошился Павлушка-Дрон и неистово насасывал свой кулак.
Артельники с Семеном допивали штоф, скучно говоря о своих повседневных делах и заботах, а Пелагея быстро оделась и вышла, отмахнувшись на оклик мужа рукой.
Из Хомутовского конца до Дубиневки больше версты, но недальней показалась Пелагее эта дорога. Вон и ярко освещенный брагинский дом с прилипшими к окнам охотниками до чужого веселья. Окна Брагины не завешивали - пускай смотрят люди, на то и свадьба в доме. И хорошо, что оттепель на дворе, не заморожены стекла.
- Гляди, должно, опять "горько" кричат, - поясняет кто-то из стоящих рядом с Пелагеей.
И Пелагея глядит: совсем застеснялась невеста, а он, Егорий, расправил усики и наклоняется к ней... "Так же вот в конторе тогда целовал", - думает о себе Пелагея. И смотреть муторно, и глаз ей не оторвать.
- Это вот окорочище лежит!.. Больше пуда, наверно...
- Эх, яблоки хороши!.. С краснобрызгом... Мать моя родная, хошь бы огрызком отведаться...
- Тебя б туда, Афанась, а?..
- Молчи! Глядеть мочи нет. Все столы позаставлены, а вон, гля-кось, опять чего-то тащат...
- В примаки, значит, к ним приказчик пошел?..
- А чего ж! Вон он дом-то какой!..
- И сам заводчик в гостях...
- Ну-ка, дай-кось на него погляжу...
- Знатная свадьба. Намедни у дьякона такая была, когда сына женил.
Бабы и девки льнули больше к окну спальни, разглядывая свадебную постель.
- Пуховые перины, должно...
- А накидка-т, накидка-т... Одни чистые кружева...
- Милые вы мои... А!.. А!..
- И швейная машинка стоит. В приданое тоже...
- Знамо, в приданое...
- Чего ты прилипла-то?! Сколь уж времени... - дернула Пелагею за рукав какая-то баба. - Поглядела - и будя. Другим дай...
До поздней ночи гуляли у Брагиных. Уже надоело охрипшим пьяным гостям выкрикивать "горько!".
Во дворе застоявшийся дятловский рысак нетерпеливо перебирал ногами, а разморившийся в кухне кучер сидя прихрапывал.
- Одначе пора и честь знать, - поднялся заводчик из-за стола. - Молодых томим долго. Еще, не дай бог, передержим.