- В субботу приходи вместе с ними, поговорим, - сказал Воскобойников. - А до той поры покажи им вот это... Пускай почитают, и сам прочти, - достал он побывавшие уже во многих руках две потрепанные брошюрки. Одна называлась "Кто чем живет", а другая - "Что должен знать и помнить каждый рабочий".
На следующий день в обеденный перерыв Тишин пошел в шишельную к Петьке Крапивину.
- Вечером что будешь делать?
- Известно что - отдыхать.
- Вместе с завода пойдем, дело есть.
- В "Лисабон"? - загорелись у Петьки глаза. - Только у меня три копейки всего.
- Ладно, сложимся, - пообещал Тишин.
А от него - на завалочную площадку к Зубкову. Тот сидел на груде чугунного лома, обедал. В одной руке краюха черного хлеба, в другой - кружка с водой.
- Хлеб да соль! - подошел к нему Прохор.
Зубков протяжно вздохнул.
- Кабы так-то, а то... Сольцы-то как раз и нет.
На площадке никого больше не было. Второй завальщик Гаврила Нечуев стоял внизу, разговаривая с вагранщиком Чубровым. Тишин быстро размотал на ноге онучу, достал из-под нее брошюрку и торопливо сунул Зубкову.
- Запретная, - выговорил одними губами.
Зубков быстро спрятал ее за пазуху и строго прошептал:
- Скорей... Чтоб духу не было. Увидят...
Вечером, выходя из завода вместе с Петькой Крапивиным, Прохор спросил его:
- У тебя книжки какие-нибудь есть? Читаешь?
- Книжки? - удивился Петька. И усмехнулся: - Чудно!.. Откуда ж они, книжки-то?
- Хочешь, дам почитать? Узнаешь, как хозяева нас притесняют.
- А я без книжек это знаю, - заявил Петька. - Нынче шишки у меня стояли готовые, а Минаков проходил мимо, локтем чуть не половину столкнул, поломал все. Сам столкнул, а на меня велел штраф записать. Не на месте, говорит, ставлю... А какое же место еще, когда они всегда там стоят. Десятнику пожалился, а тот нашумел на меня... Про такое в твоей книжке написано? - вызывающе спросил Крапивин.
- Вся правда в ней. Все, что должен рабочий знать.
Петька безнадежно отмахнулся.
- Все равно никакой правды не будет.
- А хочешь, чтоб была?
- Чудно! - ухмыльнулся Петька. - Да кто ж ее не хочет?! А только заикнись, расчет живо получишь.
- Всех не рассчитают, если мы один за другого будем стоять.
- Все-то не станут. Каждый за себя норовит.
- А надо - чтобы все, - сказал Прохор.
И опять Крапивин отмахнулся от его слов:
- Мало ль что надо... Новый управляющий додумался вон... Приказал плотнику сортир напрочь снести. Подолгу сидят, говорит... которые на поденке. Прохлаждаются будто. Место отдохновенья им там... Теперь куда хошь, туда и бегай... Хоть бы до весны дотянуть, а там уж...
- Уйдешь куда?
- Хочу. Может, получше где. Не слыхал?
- Лучшего добиваться нужно, а готового хорошего не найдешь. За себя, Петька, надо стоять.
- Может, по книжке и так. На бумаге что хошь написать можно.
Прохор насильно сунул ему брошюрку в карман и с досадой посмотрел вслед своему дружку.
Зря надеялся на него. И книжку, пожалуй, зря дал. Придется только с Зубковым к Воскобойникову в субботу идти.
Ошибся Прохор Тишин, но не так, как предполагал. На другой день Зубков, проходя через обрубную, улыбнулся и подмигнул. Прохор хотел остановить его, но под грохот барабана все равно разговаривать было нельзя. Они обменялись знаками - после работы вместе идти домой. И по дороге Зубков сказал:
- Книжка хорошая, правильная. Молодец, Прошка, действуй! Но только я такими делами не могу заниматься. Осторожности нет во мне, не терплю ее, а без этого в таком деле нельзя, зараз все откроешь. А вот ежели бить когда кого вздумаете, шукни мне тогда. Бить люблю и умею. А так - нет. Прощевай пока.
Он вернул Прохору брошюрку и, пожав на прощание руку, ушел. А Петька Крапивин книжечку не только сам прочитал, но дал ее почитать еще двум своим шишельникам, и те встретили Прохора, как друзья.
- Еще, Проша, чего-нибудь раздобудь. Мы втроем, вместе с Петькой, будем читать.
И Прохор обещал раздобыть им еще.
Петька Крапивин, оставшись наедине с ним, спросил:
- На тебе есть крест?
- А как же! Крещеный, чай.
- Давай с тобой поменяемся, - сказал Петька. - Крестовыми братьями станем. И это уж навсегда.
Прохор снял с себя засаленный почерневший гайтан с темным маленьким крестиком и протянул его Крапивину.
- Для верности поцеловать сперва надо, а уж потом на себя надевать, - заметил Петька.
И они обменялись крестами.
Глава семнадцатая
НОВЫЙ МАСТЕР
Два раза в неделю после обеденного перерыва в литейном цеху вывешивались объявления.
Для дневной смены:
Сегодня работать до полуночи.
Для ночной:
Сегодня работать до полдня.
Придя к началу работы, никто из рабочих не знал, когда придется уйти с завода.
Объявления могли появиться в любой час.
- Опять на эту неделю приходится больше дён, чем у бога...
- Опять отработка...
Злой насмешкой гудел гудок, извещавший о конце смены. Он напоминал о том, что работать оставалось еще пять часов.
Вместо Шестова в литейном цехе появился новый мастер - Никифор Платоныч Насонов. Хмурый, неразговорчивый, он переходил от одного формовщика к другому, наблюдая за работой. Стоял подолгу, посасывая никогда не затухавшую трубку, никому замечаний не делал, никого не корил и не хвалил.
- Спиной чувствуешь, как он глазами тебя сверлит. Шестов шумлив сильно был, а этот - вовсе молчун.
- Погоди, разинет глотку и он.
С каждым днем становясь все угрюмее, мастер продолжал свои молчаливые наблюдения за работой формовщиков, а те в свою очередь настороженно следили за ним, умолкая, когда он подходил. Кое-кто пробовал заговорить с ним о чем-нибудь по работе, а он, будто не слыша, даже не поворачивал головы и отходил прочь.
- Немой, что ли? - недоумевали рабочие. - Либо глухой?
Прошло несколько дней, и однажды, незадолго до конца смены, постояв около Воскобойникова, формовавшего тендерные буксы, молчун мастер сказал:
- Долго мне ждать-то?..
- Чего? - поднял на него глаза Воскобойников.
Мастер еще больше нахмурился, сильнее засопел трубкой.
- Ждать, говорю, долго буду? - повысил он голос.
- Не пойму, - пожал Воскобойников плечами, действительно не понимая, о чем тот говорил.
Тогда мастер ожесточенно сплюнул и, отходя, проворчал:
- Бестолочь, а не люди...
Вскоре после этого один из десятников собрал около себя группу формовщиков и с укором сказал:
- Обижается Никифор Платоныч... Негоже, ребята, так... Неужто ни у кого догадки нет пригласить его?
Некоторые приняли замечание десятника с большим воодушевлением - самим не терпелось побывать в "Лисабоне". Остальные хотя и поморщились, - обошлись бы завтра и без трактира, - но надо, чтобы мастер видел их там. Но гривенником, конечно, не обойдешься. Не будешь сидеть и смотреть, как он станет опрокидывать стопку за стопкой, поневоле соблазн возьмет.
- Никифор Платоныч, дозвольте нонче вас на угощение пригласить, - в день получки подошли к нему трое формовщиков.
- Это какое угощенье еще? - насупился мастер.
- В "Лисабон". Для знакомства.
- Ознакомимся и без этого.
- Дак... Никифор Платоныч... Со всей душой мы, потому как вы внове у нас... Вот и значит… желательно...
И так и сяк упрашивали мастера, а он все отказывался. Даже слушать ничего не хотел, порываясь уйти, но его удерживали, просили наперебой. И пришлось-таки мастеру внять настойчивым просьбам.
- Ну... так уж и быть... Для начала...
Лиха беда начало. Понравилось мастеру хлебосольство рабочих. Вместо полчасика до полуночи пробыл он в "Лисабоне".
- Недопить - хуже, чем перепить, - убежденно говорил он, и знатоки в этом дружно поддерживали его.
А в следующую субботу мастер уже сам подсказал своим подопечным:
- В "Лисабон", что ли?..
У Никифора Платоныча замашки оказались широкие. Любил он, когда посуде на столе было тесно. Что-нибудь выпьет, другим чем-нибудь запьет, третье - прихлебнет да что-нибудь еще потом и пригубит. Это вот хорошо холодненьким закусить, а вот это - горяченьким; под одну рюмку - посолонее да поострее, а под другую - пожирнее да помясистее. Говорить за столом ему приходилось мало, потому что язык все время занят был на подхвате поднесенного - то на вилке, то на ложке, то в рюмке, а то в стаканчике. Вот уж к кому действительно аппетит приходил во время еды! Словно на целую неделю старался Никифор Платоныч насытиться, пользуясь даровым угощением. Прислуживал ему сам Шибаков, подсказывая то один заказ, то другой.
Известно: хотя и горько вино, а обнесут - того горчее станет. Пришлось по стакану поднести и десятникам. Как и мастеру, им это тоже понравилось, и в следующую получку они, узнав, что рабочие снова пойдут с мастером в "Лисабон", не отходили от него ни на шаг. Поведут его - про них не забудут.
- Это что же? Повинность новая нам? Вон у мастера утроба какая! Стаканом водки да хвостом селедки не ублажишь, а тут еще и десятники... На них, что ли, работаем?.. Надо острастку дать... - говорили формовщики.
Старался, усердствовал Квашнин, чтобы и мастер заметил его и другие десятники видели, как, не хуже их, умеет он управляться. Хотелось скорее и прочнее утвердиться в новой должности хотя и маленького, но все же начальника. Искал повода наложить на кого-нибудь штраф. Первый штраф, записанный им! Это ли не событие в его пришибленной жизни?! До этого все, кому не лень, могли измываться над ним, - теперь есть над кем поизмываться ему. Злой радостью и бессмысленной местью горячило новому десятнику сердце.
У барабана, прикрыв глаза и сжав руками виски, сидел Прохор Тишин. От непрестанного грохота у него болела голова, будто ее, вместе с отливкой, тоже колотило о железные стенки.
- Ты что ж это, спать на работе вздумал?! - тряхнул его за плечо подкравшийся Квашнин.
Прохор вскочил и, превозмогая головную боль, широко раскрытыми глазами смотрел на нового десятника, а тот стоял, раскрасневшись и громко сопя.
- С управляющим не разговаривал, а?.. Он тебе покажет, как спать... Работать не хочешь? - тряс его Квашнин, а потом оттолкнул на груду обработанной барабаном отливки.
Прохор схватил молоток, которым время от времени открывал крышку барабана. Первой мыслью было - размозжить десятнику голову, но хорошо, что эта мысль промелькнула, не задержавшись. Больно дешево погубить себя из-за одного хозяйского холуя. И он отшвырнул молоток.
От глаза Квашнина это не ускользнуло. В упор приблизившись к Тишину, зло усмехнулся:
- Горяч, посмотрю... Только я с тебя этот пыл сгоню живо... Моли бога, что рублевым штрафом нынче отделаешься, а завтра особо за тобой погляжу.
И, забрав молоток, Квашнин прикинул его на руке, словно определяя на вес.
- Придется мастеру показать, чем играешься.
Выходя из обрубной, подумал: "Может, зазря настращал парня?.. Устал, поди... Все устали... - Но тут же озлобленно отогнал эту жалость. - А меня не зазря стращали всю жизнь?.. Не зазря?.." - И задышал отрывисто, запаленно.
Вышел во двор, где его опахнуло холодом. В стороне тускло светился подвешенный у копра фонарь, и послышалось, как гулко ударила сорвавшаяся вниз "баба". Квашнин поежился и от холода и от воспоминаний о том, что еще недавно торчал там у копра, на морозе, накручивая ворот лебедки, и заторопился к теплу литейного цеха.
- Вот, господин мастер, извольте взглянуть, чем обрубщик на меня замахнулся, - с обидой в голосе показал Квашнин молоток.
- Ну так что из того? - пренебрежительно взглянул мастер.
- Я ему замечание сделал, а он...
Мастер снова посмотрел на молоток, потом перевел глаза на новичка-десятника и неожиданно ткнул его кулаком в лицо. У Квашнина потянулась из носа кровь.
- Дурак, - небрежно сказал мастер. - Жаловаться будешь ходить? Учить тебя надо?.. Ну, так учись, как самому расправляться, - и еще сильнее ударил его.
Управляющий Георгий Иванович Лисогонов ввел новый порядок: когда он входил в цех, каждый рабочий должен был, прервав работу, стоя встречать его. Прошел управляющий - продолжай свое дело. Занятые работой формовщики стояли - кто спиной, кто боком к двери. Георгий Иванович остановился около рабочего, заглаживавшего "карасином" оттиск модели.
- Фролка... Фрол... - шептали ему с разных сторон. - Оглянись.
- Чего?.. Где?.. - не понимал тот.
А когда оглянулся, управляющий проходил уже дальше. За непочтительность - штраф. То ли работай, то ли следи, кто войдет...
...Заливали в опоки чугун. Рабочие несли ковши осторожно: того и гляди, ноги себе обожгут, а мастер подгонял окриками:
- Живо чтоб!.. Одна нога здесь, а другая - там... Потянулись, как нищие...
Три формовщика стояли в заднем ряду уже залитых опок и тихо сговаривались.
- Ни хозяина, ни Егорки нет... Проучить можно здорово...
- Сладим. Ничего, что бугай. Обработаем...
Двое вышли из цеха, а третий остался настороже.
Последние кровянистые капли загустевшего чугуна опали с ваграночного желоба. Вагранщик забил лётку глиняной пробкой, вытер рукавом пот со лба.
- Все:- облегченно выдохнул мастер. - Подожди, вместе домой пойдем, - кивнул одному из десятников.
Литейный цех имел в разных концах по двери. Одна вела на передний двор, ближе к конторе; другая - на задний, где копер и складские навесы. Через эту же дверь рабочие бегали по нужде к свалке шлака и других заводских отходов. В тамбур, пристроенный к зиме для тепла, вышел мастер и хотел открыть наружную дверь, как вдруг стоявший до этого настороже формовщик сзади налетел на него и тряпичным кляпом заткнул ему рот. Мигом подскочили еще двое, и не успел мастер опомниться, как его, опутанного веревками, совали в большой рогожный куль. У двери стояла заранее подготовленная тачка. Формовщики взвалили на нее шестипудовый груз, и затарахтела тачка по дороге на свалку. Выбрав место, где погрязнее, рабочие вывалили куль из тачки, откатили ее в сторону и, обогнув корпус литейного цеха, вышли на передний двор.
- Эй, Ефрем! - крикнул один из них сторожу проходной. - На заднем дворе, на свалке, то ли медведь, то ли черт барахтается.
- Сам ты, должно, черт, дурак! - отозвался Ефрем.
- Верное слово. Сходи посмотри.
Ворочается что-то большое, темное на запорошенной снегом свалке. Люди стояли поодаль, тараща удивленные глаза. Присмотрелись получше - ворочается и кряхтит рогожный куль, перекатываясь с боку на бок.
- Стой! Молчи! - скомандовал Ефрем.
В тишине, возникшей на минуту, из куля явственно послышался стон, похожий на человеческий. Сторож Ефрем развязал стянутый хохлом верх и ахнул от изумления. Черней черного вылезал из рогожи Никифор Платоныч Насонов.
- Ха!.. Го!.. Уль-лю-лю!.. Фьи-ить!.. - гоготали, свистели люди, пока мастер Никифор Платоныч Насонов при помощи Ефрема выпутывался из веревок и потом, прикрывшись рукой, в сопровождении того же Ефрема шел к конторе.
Этой ночью нетерпеливый стук в окно разбудил Тимофея Воскобойникова. Он поднялся, пригляделся - Прохор Тишин.
"Что-то случилось..." - тревожно подумал Воскобойников и пошел открывать дверь.
- Ну, Тимофей, кончай свою барскую жизнь, все проспишь, - входя, в комнату, сказал Прохор. - Пока мы исподволь да с опасками станем готовиться, люди без нас с кем надо сумеют расправиться.
И рассказал обо всем, что произошло на заводе.
- Медведь, значит, забрел?.. - смеялся Воскобойников, и снова, в который уже раз, принимался смеяться Тишин. - Кто же это так с мастером учудил?
- И не один, должно. Один бы не справился.
- Должно, какие-нибудь из бывалых ребят. Кое-где на заводах такие штуки проделывали. Молодцы! - хвалил Воскобойников. - Прав ты, Прошка, проспать можно все. Надо безотрывно с рабочими быть. Такой случай упущен, ай-яй... - досадовал он. - Многое можно было бы в открытую людям сказать... Да ведь думал, на своем примере сумею показать, что перед хозяином можно не раболепствовать, - рассуждал Воскобойников вслух. - Не за тот конец ухватился. Ну, ладно. Исправим эту оплошность.
Утром мастер Насонов в цех не явился. Зная, что хозяин приезжает на завод, когда уже совсем ободняет, тогда пришел в контору и Никифор Платоныч.
Дятлов и управляющий были уже осведомлены о ночном происшествии. Уговаривали Насонова наплевать на все, но он больше работать не соглашался. Чудом считал, что остался живым. Когда в темном тамбуре накинулись на него, думал, тут же убьют. Когда связали, в куль сунули и покатили на тачке, думал, к проруби его повезли. Чего доброго, еще в вагранку бросят. Этого, что ли, ждать?
Зарок себе Никифор Платоныч дал обходить завод стороной.
В обеденный перерыв управляющий призвал к себе Квашнина, чтобы выведать от него, кто так расправился с мастером, но Квашнин не знал.
- Что рабочие говорят?
- Говорили, Георгий Иваныч, что трудно жить, ребятишек, мол, нечем кормить.
- Кто говорил?
- Лохматый такой... А рыжий - вдобавку к тому: отощали, дескать, совсем.
- Кто говорил? - повторил Лисогонов.
- Вот эти, Георгий Иваныч... Лохматый да рыжий.
- Мало ли лохматых да рыжих! Фамилии называй.
- Не могу знать, потому как не ознакомившись с ними... День лишь всего.
- Смотри, Квашнин, - погрозил ему Лисогонов. - Хитрить тебе со мной не придется.
- Без всякой хитрости, господин Георгий Иваныч. Как на духу.
- Еще что можешь сказать?
Подумал-подумал Квашнин и развел руками:
- Будто больше и нечего.
И про молоток Прохора Тишина решил умолчать.
Взяв на всякий случай сопровождающими приказчика Минакова и сторожа, управляющий после обеденного перерыва вошел с ними в литейный цех. Прошел из конца в конец, молча принимая дань почтительности от рабочих, и кивнул Минакову:
- Выстраивай их.
Минаков приложил ко рту рупором руки и крикнул:
- Становись по проходу все. В одну линию становись! А десятники - все сюда.
Рабочие встали в ряд, и управляющий приказал:
- Кто вчера с мастером безобразие учинил - шаг вперед.
Никто с места не сдвинулся.
- Нет таких, значит? Ну, хорошо... Отсчитывай, Минаков.
Каждого десятого рабочего Минаков вывел из общего ряда, и управляющий заявил, что эти люди будут рассчитаны. Среди них оказался Тимофей Воскобойников.
- Этого оставь. Любым другим замени.
- Да нет уж, господин управляющий, коли я под десятку попал, так пускай под расчет пойду тоже, - сказал Воскобойников.
- Ты в ночь тут не оставался, значит, к безобразию не причастный, - пояснил ему Лисогонов.
- И они не причастны, - указал Воскобойников на отобранных Минаковым рабочих. - И вообще во всем этом деле виновных, кроме самого мастера, нет никого.