- Что же он - сам в куль залез и на тачке себя вывозил? - скривил Лисогонов губы.
- Именно, сам, - не моргнув глазом, ответил Воскобойников. - Всей повадкой своей докатился до свалки.
Управляющий промолчал, переписал отобранных и, уходя, пригрозил:
- Вы еще попомните этот день. И ты, Воскобойников, - тоже.
Но когда Лисогонов показал список Дятлову, тот долго раздумывал. В списке оказались формовщики, которых сразу заменить было некем. А такого, как Воскобойников, и вовсе не скоро найдешь.
- Вот что, Егор... - поскреб Дятлов лоб ногтем. - Придется это дело на так свести. Мастер все равно не воротится, а умелых людей прогнать - двойной урон нанести.
Никого из рабочих не рассчитали, и каждый из них считал, что в этом большая заслуга Тимофея Воскобойникова. Не побоялся человек слово сказать и расчета не испугался.
- Молодец, Тимофей, и спасибо за это тебе!
Глава восемнадцатая
НИ СОН, НИ ЯВЬ
Еще за неделю до ночного происшествия с мастером управляющий позвал к себе в контору шишельника Самосеева. Поставил посреди комнаты, сам отошел в сторону, велел ему поворачиваться и спиной и боками, распушить бороду, поглубже нахлобучить картуз.
- Борода еще длинней может вырасти? - спросил управляющий.
- От ухода зависит, Георгий Иваныч. Опять же и от кормежки. Как ежели чему-нибудь сладкому либо жирному по ней потекчи, так и она, попитавшись, в рост кинется, а на сухую пору не токмо что борода, а и простая трава сечется да жухнет.
- Ну-ка, сядь на стул.
- Не смею, Георгий Иваныч... - смутился Самосеев.
- Садись, говорю, - подставил управляющий стул. - Плотней садись, к спинке... Вот так. Выпяти вперед руки и сожми в кулаки... Так... Поддевка хорошая есть?
- Никак нет. Зипунишко только вот этот.
"Если он принарядится да морду наест - первейшим кучером в городе станет. "Чей это бородач?" - "Лисогоновский". Так и будут все говорить".
В конюшне стоял дятловский гнедой мерин. Кличка мерина - Вихрь - говорила сама за себя.
Во сне никогда не снилась Спиридону Самосееву жизнь, наступившая вдруг у него. Из битком набитой комнаты, где у него было место в сыром углу, он переселился в брагинскую времянку. Новая кучерская поддевка с гарусным красным кушаком; шапка с лисьей меховой оторочкой; сапоги со скрипом; плисовая безрукавка и шаровары; синяя, зеленая и красная рубахи-косоворотки, кожаные голицы и даже гребень, чтобы бороду каждодневно расчесывать, - все, как в сказке, в один день появилось у него. А ко всему этому - что самое удивительное - никогда и никем из нанимаемых работников не слыханный хозяйский приказ: наедаться не только до полной сытости, а переступая через нее. Сало с салом есть и салом закусывать.
- Я, - сказал Георгий Иванович, - хочу тебя поскорей как хорошего борова откормить. Чтобы шея - во! Морда - во! И лоснилась бы обязательно. За бородой следи хорошенько.
Вот когда к бедолаге Спиридону настоящая жизнь подошла. Раздобрел Спиридон. Теперь ветчины или сала шматок возьмет - и хоть с утра до ночи разъезжай, брюхо не подведет.
Как-то Георгий Иванович ждал-ждал, когда же кучер лошадь подаст. Вышел на крыльцо, крикнул:
- Спиридон!
Никто не отозвался. Рассердившись, рванул дверь времянки - там никого не было. Пошел на конюшню, а навстречу ему, согнувшись и поддерживая руками живот, охая и дрожа, едва брел кучер.
- Батюшка, Георгий Иваныч... Помираю... Животом помираю...
Посмотрел на него Лисогонов и удивился: глаза у кучера в черных провалинах, нос заострился, весь он сразу осунулся и похудел; казалось, даже и борода поредела и стала короче.
- Ну, брат, за это я пошлю тебя к чертовой матери, - возмутившись, заявил Лисогонов. - Не для того принимал... Свинью для него зарезал, а он мне... Именно, что свинью ты мне подложил. Возиться с тобой, дохлым, резону мне нет.
- Оклемаюсь я, Георгий Иваныч, батюшка... Помилосердствуй ты надо мной... Ой, ой... Опять бежать надо... - повернул Самосеев обратно, откуда шел.
Лисогонов плюнул ему вслед и крикнул:
- Нынче же вон отсюда!.. Да смотри у меня... Все вещи чтоб целы были. Я ведь помню все, что давал... К обеду чтоб духу не было!
На завод управляющему пришлось отправляться пешком. Запрячь лошадь и править ею он не умел, а к тому же у нее кличка такая - Вихрь. Только одну неделю поездил с кучером.
Сон снился, сон... В диковинном недельном сне, а не в яви все было. И опять Спиридон Самосеев в зипуне, в пестрядинных старых портках, в лаптях и в облезлой шапчонке. Хорошо, что не поднялась рука всю эту старь и рвань в печку сунуть, а думка такая была. Вовсе бы нагишом остался.
Прошла лишь неделька одна, и сидит он снова в своем, слава богу, никем еще не занятом углу, жует черный сухарик и запивает его водицей. Через день-другой, может, оклемается, пойдет в ниппельную. Только бы приняли там...
Вместо того чтобы на Вихре мчаться по городу, управляющий вынужден был ходить пешком. Только что происшедший случай с мастером Насоновым заставлял быть настороже, до потемок на заводе не задерживаться и стараться избегать глухих улиц и переулков. Надо было скорее подыскивать нового кучера, но пока предлагали свои услуги людишки невзрачные, а Лисогонову хотелось иметь кучера коренастого, рослого и обязательно бородатого. Вихрь оставался в домашней конюшне на попечении Варвары, а так ли она ухаживает за ним? Ведь это не стариковская кляча. Только бы начать полной чашей испивать сладости жизни, а Георгия Ивановича одолевали неприятности и заботы.
Полагаясь во всем на управляющего, Дятлов стал реже бывать на заводе. Приедет перед обедом на час-другой, осведомится:
- Как у тебя тут, Егор, все в порядке?
- В полнейшем, Фома Кузьмич.
- Ну и действуй.
А сам - либо в купеческий клуб, либо еще куда. Это, конечно, хорошо, что хозяина не бывает и можно полновластно распоряжаться, но ведь уже все сбылось, о чем в первое время лишь робко мечталось. Власть и почести - всем этим управляющий пользуется сверх всякой меры. Даже родной дядюшка при встрече теперь первым кланяется. Племянник напомнил ему, как заставлял порошки крутить да в ступке мазь растирать, - смутился аптекарь и глаза отвел в сторону.
- Так-то вот, дядюшка, - прищелкнул Георгий Иванович языком.
А то ли будет, когда он разженится и станет дятловским зятем!
Адвокат, с которым Лисогонов советовался, долго сидел, потирая пальцами лоб, а потом протяжно вздохнул и сказал:
- Должен, к сожалению, вас огорчить. Скажу прямо, не вводя вас, милостивый государь, в заблуждение: бракоразводный процесс успеха иметь не будет. Ни один из поводов, который мог бы служить основанием к прошенью развода, для вас, увы, не подходит. А поводов этих три. Первый: если бы ваша супруга на протяжении ряда лет оказалась бесплодной, а вы жаждали бы иметь своих законных детей...
Лисогонов согласился, что этот повод действительно не подходит. Женатым он был только три месяца.
- Второй повод, - продолжал адвокат, - если изо рта вашей супруги исходил бы омерзительный гнилостный запах, не поддающийся лечебному устранению...
И за этот повод уцепиться нельзя. Варвара заживо не гниет.
- И, наконец, третий: если вы при свидетелях застали бы свою супругу, прелюбодействующую с кем-то другим, оскверняющей этим ваше священное супружеское ложе... Но и этот повод - увы... - развел адвокат руками.
Адвокат руки развел в знак полнейшей несостоятельности, а Лисогонов сомкнул, словно что-то поймав, и, как бы для памяти, прикусил губу. Извинился за беспокойство, отблагодарил адвоката прошелестевшей кредиткой и вышел.
"Сделаем... Разженюсь... Минаков Степка поможет... И свидетелей подберем... Подпоить Варьку можно... Старшим приказчиком его сделаю, согласится за одно это..."
При мысли о том, что через полтора-два года он будет владельцем завода и всего дятловского капитала, Лисогонов жмурился, как от яркого солнца. Может, Фома Кузьмич сам долго не заживется, а может, представится случай как-нибудь осторожно помочь ему пораньше повстречаться со своим покойным родителем, а тогда... Голову кружило, спирало дыхание. Скорей бы, скорей!.. Как на Вихре по городским улицам, так и по жизни промчаться: "Пади!.. Берегись!.."
Занятый делами по заводу, он не заметил, как подступили сумерки.
Идти пешком домой? И что ему дома делать? С Варварой нежиться, что ли? Хозяйский кабинет в его полном распоряжении. Для безопасности - поставить у наружной двери Ефрема да изнутри запереться на все замки. Спать не зябко будет - Катеринка согреет.
- Катеринка, ночевать с тобой будем тут.
- Ну что ж, - отозвалась она.
Знала Катеринка, что ее ожидало в заводской конторе, когда шла сюда в первый раз. Ко всему готова была. И не только потому, что нужда заела. Два раза ее обманули, и ожесточилась она. В первый раз - молодчик прасол, промышлявший щетиной, в другой - поступавший в приходскую церковь дьячок. Каждый обещал жениться, и каждый опасался, что ненадежной будет жена, в жилах которой течет цыганская кровь. (Мать прижила ее с цыганом, об этом знала вся Дубиневка.) Красива была Катерника, а красивая жена - считай, для чужих она. Приданого за ней ни полушки; бери, в чем есть, с цыганской ее красотой, нагорюйся потом на всю жизнь.
Торговка из базарного обжорного ряда заманивала цыганскую девку в веселое заведение, расхваливала тамошнее житье-бытье, но как раз прошел слух, что одна девица там удавилась, узнав, что заразилась дурной болезнью, и это Катеринку тогда напугало.
Пришла она первый раз в контору, вымыла пол и ждала, когда к ней подойдет управляющий. И в сумерках, закрыв дверь на ключ, он подошел, приобнял ее. Она поцеловала его. А потом вытянула руку ладонью вверх и выжидающе посмотрела в глаза.
- Что? - спросил он.
- Позолоти... Я цыганка ведь, - засмеялась она.
Позолотить ему было нечем, а посеребрить ее руку - посеребрил, положив два гривенника на ладонь.
В тот же день она выговорила себе плату - не пятнадцать–двадцать копеек в день, а полтинник, и управляющий согласился на это.
Сразу преобразилась контора, словно светлей и теплей стало в ней. Хозяин, увидя цыганку, ухмыльнулся. Вечером дольше обычного задержался в своем кабинете, и Катеринка, сидя у него на коленях, бесстыдно целовала его.
Проголодался как-то Фома Кузьмич, надо бы ехать обедать, но задерживали дела, и прислужница тут как тут со сковородкой яичницы. После этого в конторе появился самовар, а вслед за ним - кастрюльки и чугунки. Теперь хозяин и управляющий вернутся днем с завода в контору, а для них готов обед на столе.
- Ладно зажили, - одобрял Дятлов.
Мастер и десятники, являясь в контору, тщательно обметали веником ноги, чтобы не слышать от прислужницы замечаний, и осведомлялись у нее:
- Можно самого повидать?.. Как он - в духе, не в духе нынче?..
При случае она могла за кого-нибудь и словечко замолвить.
- Не прислужница, а, считай, управительница, - говорили о ней.
- Ефрем, дров наколи... Ефрем, воды принеси... Ефрем, помои вынеси, - совсем загоняла она Ефрема.
И Ефрем не знал, кто он теперь: сторож при проходной или кухонный мужик?
- Я, Георгий Иваныч, какую-нибудь бабу приговорю, чтобы полы мыть, - сказала она управляющему.
- Приговори, хорошо.
И Катерника за десять копеек в день приговорила свою соседку Ульяну, рябую коренастую бабу.
С Лисогоновым что-то случилось - самому не понять. Сядет он за конторские книги, а не идет работа на ум, если нет поблизости этой цыганки. Приколдовала, что ли, его?.. Готов был рвать и метать, если она оставалась с хозяином. И это смятение все чаще навещало его. Впору ни на минуту не отпускать ее от себя.
Понимал, что нельзя дерзить Дятлову, - иначе рухнет все, на что теперь устремлена была жизнь. Надо по-прежнему улыбаться, ловить на лету каждое его слово и о ней, об этой цыганке, говорить с веселой развязностью. А когда сам Дятлов с мужской откровенностью заговаривал о ней, Лисогонов старался перевести разговор на заводские дела.
...В этот день Дятлов рано уехал с завода. Управляющий принял все меры предосторожности, чтобы никто не проник в контору, поставил на стол и мадеру и херес, налил себе и цыганке.
Пил, смотрел на нее и с удивлением спрашивал сам себя: неужто это любовь?.. А зачем она? Женился - и то без всякой любви... Ну, пускай была бы какая-то недоступная, о которой бы втайне вздыхал, а то - поломойка, кухарка, нищая, гулящая девка. Сама себе красную цену определила - полтинник в день за все и про все... Да что он, рехнулся, что ли?..
А взглянула она в эту минуту на него, улыбнулась, и он, забыв обо всем, потянулся к ней.
- Катеринка... Да что ж это делается?..
- Что такое? - участливо спросила она.
Он налил себе еще и с прерывающейся в голосе дрожью сказал:
- Брось эти шутки... Добром говорю...
- Какие, Георгии Иваныч?
- Такие... Сама знаешь какие... Если мне худо будет, то тебе первой несдобровать... Привораживаешь, чертовка... Известно, цыганка, умеешь это... Только брось, говорю, - строго повторил он. - Не надо мне этого ничего, не хочу. - Он налил себе еще стакан, залпом выпил и, передернув плечами, нервно зашагал по комнате. Потом резко повернулся и подошел к Катеринке. - Ты чего хочешь?.. Чтобы у меня с хозяином из-за тебя раздор вышел?.. Хочешь на грех навести?.. Тварь ты подлая... - и ударил ее.
Катерника метнула на него испуганно-злобный взгляд, прикрыла руками лицо и заплакала. У Георгия Ивановича завозились на сердце кошки и когтями драли его. Скажи она, что уйдет сейчас, - кинется за ней. Бить станет, последними словами поносить, но от себя не отпустит. А за что ей хорошие-то слова говорить?..
- Чтобы нынешняя ночь последним сроком тебе была, - твердо сказал он. - С утра чтобы как на рябую Ульяну, так и на тебя, гадюку, глядел. И чтоб ни в каких помыслах не была... Назад все раскручивай, что сумела наколдовать. Поняла?
- Поняла, - тихо ответила Катеринка. И, устремив в одну точку глаза, прошептала: - Не удержи лес, не останови гора, не вороти море... Слово мое крепко, позолоченное солнцем, посеребренное месяцем, поцелованное звездами...
- Что это? - настороженно спросил Лисогонов.
На его глазах совершалось колдовство. Катеринка сидела отчужденная, с потухшими глазами, и он, кроме презрения, не чувствовал к ней ничего. Вот тут бы и крикнуть ей: "Вон!" - но страшно было оставаться одному в пустой конторе.
Он молча выпил еще и, несколько успокоившись, прилег на диван. Проверяя себя, еще раз пристально посмотрел на цыганку. Нет, не тянула она к себе. Значит, отвела свое чародейство.
- Как же ты, дура, имея такую силу, нищей живешь? - удивился он. - Вот уж этого никак не пойму.
Она не ответила.
Слишком много событий произошло, нервы Лисогонова были напряжены. Неприятность с кучером; радость после встречи с адвокатом; негодование и страх за самого себя - не вздумали бы сыграть и с ним такую же шутку, как с мастером Насоновым; ночевка здесь, в конторе, которая в любую минуту может оказаться в осаде. Если рабочие захотят бесчинствовать - никакой Ефрем не удержит их. И, наконец, эта цыганка с ее колдовством. Все смешалось в голове Лисогонова, настороженного к каждому шороху. А разыгравшаяся на дворе вьюга хлестала снегом в окно и надсадно подвывала в трубе, словно предвещая что-то недоброе.
В коротком забытьи Лисогонову почудилось, что кто-то мягко, по-кошачьи крадется к нему. Он вздрогнул и открыл глаза. Катеринка на цыпочках отходила к двери.
- Стой. Куда?
- Спать вы хотите... Чтоб не мешать...
- Никуда не ходи. Приверни лампу. Иди сюда, - приказал он.
Она, зябко поежившись, зевнула в кулак, и эти простые ее человеческие движения несколько успокоили Лисогонова. И только на всякий случай спросил:
- Шкодить не будешь?
- Как шкодить?
- А черт тебя знает как. Попугать, может, вздумаешь... Задремал, и показалось, будто кошкой ты...
- Не пили бы столько, - заметила она.
- Ну, это вовсе не твое дело. Налей, что осталось.
Она налила из бутылок остатки, и Лисогонов с особым удовольствием выпил перемешанную с хересом мадеру. Закурил.
- Давай с тобой по-хорошему договоримся. Могу отступного дать. Только побожись, что никаких таких пакостей на манер любви чинить мне больше не станешь. Мне от всего этого полная свобода нужна. И не запутывай снова, Христом-богом молю... Это про кого ты - повороти лес да река... Про кого так шептала?
- Про себя, - ответила Катеринка.
- А как понимать?
- Так и понимать. Уйду я... Весны дождусь и уйду. И чтоб ничто не удерживало. К своим, к цыганам уйду. Буду в таборе жить.
Уйдет... Лисогонов прикинул в уме, каково ему тогда будет.
В мыслях все складывалось хорошо. Перестанет часами смотреть на нее, тратя попусту время, как это было в последние дни.
Весной уйти собирается... Не так скоро еще. Вон - совсем по-зимнему пока на дворе... И больше нельзя будет увидеть ее?.. Так, что ль?..
И по сердцу вдруг словно ножом резануло.
Нынче вьюжит, а завтра, может, ручьи побегут. Вот тебе и весна... К цыганам Катеринка уйдет...
- Нет, нет, - бил он отбой. - Не уйдешь, не пущу... - и так крепко прижал ее к себе, что у Катеринки дух захватило. - Разженюсь скоро я, и мы с тобой, знаешь... Молчи, слушай... Ты помогай мне... Хозяина заморочь, чтоб ему от своего слова не отступиться и мне обязательно его зятем стать. А на Ольгу его потом сухоту какую-нибудь наведешь. Может, и самого его начнешь изводить помаленьку... Не теперь, нет, - поспешил Лисогонов оговориться. - Потом, когда на Ольге женюсь... А ты у меня в шелках да в бархатах ходить будешь, в духах да в помадах вся. На тысячных рысаках разъезжать... Это хорошо, что прельщать умеешь, только не трать силу зря. Ее ведь ни за какие деньги не купишь, - возбужденно, словно в бреду, говорил он. - Помоги мне хозяина обвести. Все равно только мной завод держится. Заказ от железной дороги я схлопотал. Штрафы на рабочих писать - я затеял. Талоны вместо денег давать - тоже я... И кресты, что в долг тогда раздавали, - я ему подсказал. Отработку ночную - все я, - хвастливо приписывал себе Лисогонов и то, что исходило от самого Дятлова. - У меня рабочие вот где, - сжал кулак и показал его Катеринке. - Оставлю только таких, чтобы шелохнуться не смели, а остальных всех смету... Все их умыслы буду знать... Ты думаешь, зря я коперщика в десятники перевел?.. Он разнюхает... В куль завязывать, - ишь, что вздумали... Погоди, я их всех в тюрьму упеку... Хозяин сам говорил, что в руках умею держать, потому и управляющим сделал... Пожалел, что на дочке его не женился. А я женюсь все равно. Минакова заставлю с Варварой... заставлю... Застану их... Всеми дятловскими капиталами завладею... Мне тогда нарядить тебя, Катеринка, - что плюнуть!.. Все у Лисогонова будет... Мон плезир, что означает - мое удовольствие... Кучер - обязательно толстомордый, поперек себя шире. И - с бородой. Плюгавого не допущу... И ты, потаскуха, будешь самая модная, чтобы все удивлялись... Хочешь, завтра тебя с головы до ног наряжу? Хочешь, а?.. Говори, Катеринка...
- Почему ж не хотеть, - сказала она. - Хочу.