Валик глухо прокатывался по бумаге. Время от времени к Алексею приходил Измаил, принимал отпечатанные листки, уносил их в будку и раскладывал на широкой лежанке русской печи для просушки. Работать можно было без опасений. Все готовились к встрече праздника, и никто из начальства на путевом участке Измаила не появлялся.
Вечером накануне пасхи помощник начальника станции Федор Павлович Симбирцев освободился после дежурства на целые сутки. Он побрился, оделся по-праздничному и вместе с женой вышел из дому. На привокзальной площади, освещенной керосиновыми фонарями, повстречался начальник тяги Решетов.
- Далече, супруги, направились?
- К заутрене.
- В собор?
- Или в собор или в Покровскую.
- Рекомендую в Покровскую. Там хор лучше. Мы сейчас с женой тоже туда.
И собор и Покровская церковь остались далеко в стороне, а супруги Симбирцевы обогнули товарный двор и направились к путевой будке, находившейся на третьей версте от станции.
Троим в погребе было хотя и тесно, но зато дело подвигалось быстрее. Рабочий стол заменяла кадка с кислой капустой, накрытая деревянным кружком. Симбирцев подкладывал листки чистой бумаги, а Алексей прокатывал по ним валиком. Отпечатанные листки принимала Вера Трофимовна и присыпала их сухим прогретым песком. Когда добавляли краску, оттиски выходили с жирными, смазанными буквами; когда краска стиралась - бледными, тусклыми. Много бумаги, времени и труда тратилось зря. Испорченные листки вспыхивали в печке, топившейся у Фатимы, но росла пачка и достаточно четких оттисков. Их насчитывалось уже около сотни.
Из города слышался церковный перезвон; с шумом и громом проносились мимо будки поезда, которые встречал Измаил, стоя с зеленым флажком в руке. Празднично выглядел доверенный ему участок пути. Выбеленные известью камешки ровным пунктиром тянулись по краю щебенки, граблями прочерчена песчаная насыпь, каждый столбик в узорчатом кружке из битого кирпича, - любо-дорого посмотреть!
Весь первый день пасхи Симбирцевы и Алексей провели в погребе, печатая листовки.
- Когда-то еще придется так праздник встретить! Почаще бы, - посмеивался Симбирцев.
Вечером он и Вера Трофимовна собрались уходить, а Алексей решил остаться еще на ночь. Симбирцев рассовал часть листовок по карманам, часть должен был забрать с собой Алексей, а за остальными придет Рубцов.
- Первый раз можно действовать смело, пока полиция ни сном ни духом не ведает, а уж когда взбудоражим ее, тогда только оглядывайся.
- Я тогда к квартальному Тюрину жить перейду, - засмеялся Алексей. - Он на дежурство уйдет, а я буду листовки печатать.
- Мысль неплохая. Может, вам действительно стоит перебраться к нему!.. А в общем - авось да небось, - заключил Симбирцев. - У меня в ссылке товарищ был, так он говорил: не во всякой туче гром; а и гром, да не грянет; а и грянет, да не над нами; а и над нами, да не убьет... Пошли, Трофимовна, - обратился он к жене. - У заутрени постояли, в гостях побыли, разговелись, в картишки поиграли, - чего ж еще надо? Пора и честь знать.
Когда они ушли, Алексей часа три поспал, завалившись вместе с Мамедом на печку, а потом снова спустился в погреб и работал там до утра.
Глава двадцать четвертая
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ
Время близилось к полудню, а Алексея все еще не было. Мать положила на блюдечко кусочек пасхи, нарезала несколько ломтиков кулича, отобрала пяток крашеных яиц, завернула все в узелок, и понесли они с Варей пасхальные гостинцы Петру Степанычу. Не осуди, старик, и не погневайся, что припоздали, заставили тебя второй день дожидаться.
У кладбищенских ворот толпились люди. В два ряда стояли и сидели на земле нищие, слепцы и другие калеки. Человек десять пеших и конных городовых держались чуть в стороне.
- Похоже, какого-то знатного хоронить будут. С полицией, видишь, - сказала мать Варе. - Кого же бы это? Не слыхать вроде было...
По дороге вприпрыжку бежали мальчишки и кричали:
- Несут, несут!..
Городовые зашевелились: конные выстроились в ряд, пешие подвинулись ближе к воротам. Из-за угла дома, стоящего у перекрестка, показалась похоронная процессия. Два человека шли впереди, неся крышку гроба. За ними шестеро несли простой некрашеный гроб на перекинутых через плечо полотенцах, а за гробом темной густой лавиной двигались провожающие.
Старуха Брагина думала, что будут хоронить какого-нибудь чиновного господина, а в гробу лежал веснушчатый молодой парень в ситцевой полинялой рубашке, держа в застывших на груди руках несколько прутиков вербы с пушистыми серенькими барашками. Вербные прутики лежали и на холстинке, прикрывавшей парня от груди до ног. Из гроба выпирали широкие носки неношеных лаптей, в которые обули покойника.
- В новеньких лапоточках на тот свет пойдет, - вздохнула какая-то женщина, остановившись около Вари.
Удар, нанесенный лошадью стражника, оказался для Федора Бодягина смертельным, и он умер за два дня до пасхи.
Умереть человеку не возбранялось в любой день и час, а с похоронами было не просто. На первый день пасхи хоронить вообще не полагалось, а на второй нельзя было сыскать попа для отпева: всем церковным причтом ходили с молебнами по домам. Поп с дьяконом и псаломщиком Христово воскресенье славят, а пономарь складывает в кошелку крашеные яйца, куличи - дары доброхотных прихожан. Следом едет телега, на которой корзины и короба с этой пасхальной снедью. Отпоют, отчитают скороговоркой молебщики, поздравят хозяев с праздником, и пасторская рука приятно ощутит на ладони худо-бедно полтину, а то и рублевую бумажку. Про особо зажиточных прихожан и говорить не приходится, там трешница и даже пятерка может в пальцах прошелестеть. Домов в приходе немало, и надо успеть побывать во всех - голоса осипнут, ноги одеревенеют, от беспрестанного кадильного дыма дурман в голове, но некогда мешкать, и, еще не успев войти в следующий дом, уже со ступенек крыльца затягивают поп и дьякон пасхальный тропарь.
Как же променять все это на медяки, которые дадут за отпев полунищего парня?
Рабочие, вызвавшиеся помочь старику Бодягину похоронить сына, упрашивали кладбищенского попа, а тот отвечал:
- Погодит Федор ваш.
- Да доколь же, батюшка? Ты то пойми, что теплынь на дворе. Может парень попортиться.
- Завтра нам опять с молебном ходить.
- Ой, ой... А послезавтрева на работу нам выходить. И хоронить будет некому.
Спасибо, надоумила старуха нищенка:
- Дойдите вы, милые, до отца Анкудина... Ветхонький такой батюшка. В теи года тут же, в кладбищенской церкви, служил, а уж годов семь как на покое теперь. А на паску-то, слышь, панихидной халтурой он промышляет, И живет тут за кладбищей, недалече.
Отец Анкудин плохо видел и слышал. Было ему лет девяносто. Волосы на голове у него вытерлись, и только на затылке виднелся реденький легкий пушок. Поредели борода и усы, став какого-то серо-желтого цвета, а густые сросшиеся брови словно обросли зеленоватым мхом. Долго растолковывали ему рабочие свою просьбу, и за полтину отец Анкудин согласился отпеть Федора.
Сторож Китай указал место, где хоронить, - у задней кладбищенской стены, около свалки разного мусора, и рабочие выкопали там могилу.
Весть о смерти Федьки Бодягина быстро облетела пригород. О ней говорили во всех домах, встревоженным ульем гудел "Лисабон". Тимофей Воскобойников, Прохор Тишин и Петька Крапивин сзывали всех на похороны, и к мертвецкой при больнице, где лежал Федька, с утра стали сходиться рабочие. Кроме своих дятловских были и турушинцы, и железнодорожники.
Пристав Полуянов приказал разогнать их.
- Что надо?.. Зачем собрались?.. А ну - посторонние - живо отсюда! - въехав на лошади в больничный двор, крикнул урядник.
- Тут посторонних нету, - отвечали ему.
Полицейские останавливали рабочих на улице и старались не пропускать к больнице, а рабочие говорили:
- Пройтиться, что ль, нам нельзя? Нонче, чать, паска.
Тогда, чтобы не допустить толпу на кладбище, пристав послал туда пеших и конных городовых.
Как только гроб с телом Федьки внесли в ворота и за ним прошли первые ряды провожающих, конные полицейские тронулись наперерез остальным, загораживая проход.
- Назад!.. Осади!.. - кричали и свистели они, туго натянутыми поводьями задирали лошадям головы, поднимали их на дыбы - пугали людей. Всполошились калеки и нищие, лепившиеся у ворот. Шарахнулись в сторону горожане, собравшиеся поглазеть на похороны убитого парня. Завопили ребятишки, цепляясь за матерей.
- Не расходись!.. Все - на кладбище! - призывным голосом громко выкрикнул кто-то из рядов, оттесняемых полицейскими.
- Посторонись, дядя, - взял под уздцы лошадь один из турушинцев.
- Не прикасайся к казенной животине, - замахнулся на него городовой. - Добром расходитесь! - натужно кричал он.
Конные напирали, и, пропуская их, за ними снова смыкалась взбудораженная толпа. Но пройти на кладбище было нельзя. У ворот с обнаженными шашками стояли пешие городовые.
- Через стенку, ребята, махнем! - отбежав от дороги, звал людей за собой деповский слесарь.
И люди побежали в разные стороны от ворот вдоль кладбищенской стены. Она была невысока, в рост человека. Одни пригибались, другие вскакивали к ним на спины, на плечи и, цепляясь за кирпичи, поднимались наверх.
Конные метнулись за ними, но люди увертывались, врассыпную бежали дальше, скрывались за поворотом стены, и за всеми городовые угнаться не могли. В некоторых местах стена была выщерблена: кирпичи с нее пошли на укрепление могил, чтобы не осыпалась земля. В таких местах не составляло большого труда перемахнуть на ту сторону. Но кое-кого конные настигали и оставляли им на память рубцы от плеток. Пытаться ловить людей на самом кладбище было бесполезно, это городовые понимали. Конным больше нечего было делать, и они поскакали в город, а пешие все же решили понаблюдать за порядком.
По кладбищу живо пронесся слух, что у рабочих произошла стычка с полицией. Многие горожане, пришедшие помянуть своих родичей, покинули их могилы, чтобы посмотреть на похороны парня, из-за которого произошел такой переполох.
Со всех сторон сходились к его могиле проникшие на кладбище рабочие и просто любопытные. Самые заядлые любители похорон не могли припомнить такого множества людей, пожелавших проводить ничем не приметного мертвеца. Мало ли разных убитых хоронили тут! Позапрошлым годом буфетчик из "Мадрида" жену и тещу зарезал, - и то не в пример меньше народу было, а тут и случай-то совсем не диковинный. Подумаешь - лошадь парня убила, - ничего уж такого особенного в этом нет, а ему, лаптежнику, вон какую почесть оказывают! Надо поближе пробраться да посмотреть.
Отец Анкудин помахивал кадилом, раздувая тлеющие в нем угольки.
Открытый гроб стоял на бугре свежевырытой глинистой темно-бурой земли. Прощались с Федькой голубое небо и яркое солнце; налетевший ветерок в последний раз шевельнул его светлые волосы. Кадильным дымом опахнуло лицо мертвеца.
- Во блаженном успении вечный покой подаждь, господи, новопреставленному рабу твоему Феодору... - начал старенький поп заупокойную панихиду, но его прервал выкрик старика Бодягина:
- В каком блаженном успении, когда убиенный он?! Убиенный!.. Ты таким его богу и представляй. А то ишь чего сказал: во блаженном...
Не отрывая глаз, смотрел Федот Бодягин на сына и, время от времени поправляя попа, подсказывал:
- Убиенный он... Убиенный...
Когда кончилась панихида и двое рабочих хотели накрывать крышкой гроб, Тимофей Воскобойников остановил их. Он поклонился мертвому и сказал:
- Прощай, Федор... Ты своей смертью нашу общую рабочую дружбу сковал. На могиле твоей поклянемся - не допускать измывательства над рабочим людом. Все за одного стоять будем. На силу властей и хозяев - свою рабочую силу выставим, на их козни и ложь - свою рабочую правду. Рабочий народ сумеет постоять за себя, не испугается ни полицейских нагаек, ни хозяйских угроз. Пусть не думают, что нами можно по-всякому помыкать...
Резкий свисток урядника приглушил слова Воскобойникова.
- Замолчать!.. Немедля все прекратить!.. Сидоров, примечай... В серой блузе какой... Задержать!.. - исступленно выкрикивал побагровевший урядник.
Он стоял в отдалении на нижней поперечной плашке массивного дубового креста, торчавшего над чьей-то могилой, одной рукой держался за него, а другой размахивал в воздухе:
- Разойди-ись!..
И, поймав болтавшийся на шнурке свисток, опять пронзительно засвистел.
Завальщик Гаврила Нечуев дернул за руку Воскобойникова, заставив его спуститься с бугра, быстро снял с себя потертый пиджак и накинул ему на плечи.
- Пущай теперь примечают.
Двое других рабочих выдвинулись вперед загородили собой Воскобойникова, а там - еще двое, еще. Не прошло и минуты, как он был уже в гуще толпы.
Полицейские свистели, пробивали себе дорогу локтями, и нелегко им давалось это.
- Где?.. Который?.. Кто говорил?..
На кладбищенской церкви опять лихо затрезвонили молчавшие некоторое время колокола. Они заглушали и стук забиваемых в крышку гроба гвоздей и свистки. Один полицейский, вспотевший и раскрасневшийся, протиснулся к могиле и ошалелыми глазами разыскивал человека в серой блузе. Отец Анкудин посмотрел на него, еще гуще свел свои зеленоватые брови и, рывком сдернув с него фуражку, сунул ее ему в руки. Указывая на свой наперсный крест, строго погрозил пальцем и, дымя кадилом на медленно опускавшийся в могилу гроб, дребезжащим голосом протянул:
- И сотвори ему вечную па-а-мять...
- Вечная па-амять... Вечная па-амять...
Не обращая внимания на полицейского, сначала стоящие поблизости, а за ними и остальные подхватили последние слова отца Анкудина, с которыми Федор Бодягин навсегда уходил от людей.
Под веселый перезвон колоколов закапывали его.
А тем временем, когда полицейские пытались высмотреть человека в серой блузе, в толпе пробирался Алексей
Брагин и то одному, то другому рабочему совал вчетверо сложенные листовки.
- Что это?
- Почитаешь потом.
- А как неграмотный я?..
- Товарищу дашь.
- Эй, парень, нам дай...
- И нам...
Рабочие брали листовки и прятали их - под околыши картузов, под онучи, за пазуху; перемигивались между собой и сговаривались не расходиться с кладбища, чтобы почитать где-нибудь тут в укромном месте.
- Сам-то с дятловского? - спрашивали Алексея турушинцы.
- С дятловского, - отвечал он.
А дятловские думали, что он со стекольного либо с железной дороги.
- Антон, слышь?.. Деповский парень тайные листки раздает, - шептал один другому. - Расстараться бы нам достать.
Люди понимали, что на всех листовок не хватит, и группами примыкали к тем, кто их получил.
У Алексея оставалась одна листовка, и он протянул ее старику.
- Возьми, отец, на память себе. Тут и про твоего Федора сказано.
- Грамотка? - недоуменно посмотрел Федот и виновато помялся. - Темный я, необученный.
- Попросишь кого-нибудь, почитают. Только надежным людям давай.
Спрятал Федот Бодягин эту грамотку на груди и тронулся дальше в путь.
Оживленно было у кладбищенских поселенцев, много гостей пришло к ним и в этот, второй, день пасхи.
- Нет ничего приятней, как гулять по кладбищу. Как вы находите, Клавочка? - говорил филимоновский приказчик дочери трактирщика Шибакова.
- Конечно, если интересные надписи попадаются. Вон там стихами сложено. Пойдемте посмотрим, Яша.
И, держа Яшу за руку, перескакивает Клавочка через вросшие в землю безымянные холмики, упирается грудью в ограду и, щуря глаза, старается прочитать, что написано на дощечке, прикрепленной к кресту.
- А я считаю, что когда ежели с вами, то в этом особенная приятность, - шепчет приказчик, губами касаясь ее уха, и, чтобы Клавочке удобнее было стоять, придерживает ее за талию, слегка прижимая к себе.
А Клавочка, будто не замечая ничего, увлечена чтением стихотворной надписи:
Безутешно наше горе,
Ты ушел от нас, Григорий...
И тогда рука Яши смелее подбирается к ее груди...
- Да... Да, душа-человек Селиверстыч был. Доброты непомерной... А уж выпито с ним!.. - расположились приятели у могилы своего друга и чокнулись стаканчиками.
- Надо и ему стаканчик оставить. Дороже такого помина ничего для Селиверстыча быть не может. Пущай возрадуется его душенька.
И добросердый друг покойного Селиверстыча поставил в изголовье могилы доверху налитый стаканчик. А на закуску - кружочек колбаски и половинку соленого огурца.
Какой-то бабе вздумалось поголосить с набором складно сложенных причитаний, но ее остановили:
- Не омрачай, тетка, светлого дня. У покойников тоже праздник, а ты выть затеялась.
На многих лицах если и грусть, то тихая, скрытая, созвучная с умиленной душой.
В дальних уголках, в стороне от прогуливающихся и поминающих, то в одном, то в другом месте задерживались группы рабочих.
Сосредоточенны лица людей, внимательно прислушивающихся к тому, что читает им полушепотом человек.
"Товарищи рабочие! Тяжела ваша жизнь, а облегченья ей нет. С каждым днем все сильнее угнетает хозяин. Обманом людей вел свою жизнь купец Дятлов и обманом продолжает ее как заводчик. Многое он вам обещал, корча из себя благодетеля, а на деле пользовался вашей беззащитностью и беспомощностью. Вместо денег - талоны в лутохинскую лавку, где все дороже и хуже, чем у других, штрафы, сниженные расценки, глумление над человеческой личностью, издевательства - вот все его "благодеяния". В последний раз он придумал брать неустойку с рабочих, хотя срок договора не истек и они согласны были работать до его окончания. Для устрашения рабочих он вызвал стражников и полицию, которая во всем держит его сторону. Не так давно вы хоронили вагранщика Захара Макеева и его дочь, погибшую тоже по вине Дятлова, а теперь на заводе новая жертва. Молодого рабочего Федора Бодягина увезли в больницу с проломленной головой, а его отца Дятлов ограбил на глазах у всех, не выдав заработанные деньги.