- Хором бы, Лутош, а?.. - встрепенулся Фома. - Или - нет... Я скажу сейчас... Всем скажу... - Отодвинул стул, опрокинул его, оперся руками на край стола и, набычив голову, заявил: - Не допущу... Меня родитель наследником всех капиталов сделал, а потому должен я честь воздать... Зазорно моему папаше лежать под простым деревянным крестом. Памятник я ему водружу, на удивление всем... Завтрашним днем - в Москву, - решительно махнул он рукой.
- И я с тобой, - сказала жена.
Фома удивленно посмотрел на нее, словно не узнавая. А Филимонов насмешливо подмигнул ей и заметил:
- Потешная ты, Степанида Арефьевна. Нешто в Тулу со своим самоваром едут?..
Глава третья
ЖИЛИ-БЫЛИ
Особых примечательностей в городе не было. Улицы как улицы: где в гору, где - под гору; дома как дома: одни прятались за палисадниками, заросшими акацией и сиренью, другие открыто глядели трех- или четырехоконным фасадом. В летние солнцепеки пылились и млели от жары лопухи, репейники и крапива, неудержимо произраставшие по обочинам незамощенных дорог. Зимой ранние сумерки глушили и без того тихую жизнь заиндевелых домов, занесенных до самых окон сугробами.
Скрипел под ногами промерзший снег, жег январь морозами и на последнем своем закате запалил снега. Белое пламя февральской метели бушевало на улицах, перекидываясь от дома к дому. Летели, катясь под гору, дни на ребячьих санках да на лихих тройках в разгульную масленицу, а там, глядишь, по склонам дорог побежали быстрые мартовские ручьи. Ломался лед на реке, и горожане с высокого берега любовались затопленным низовьем. Обтаявшей сосулькой висел в стылом вечернем небе месяц, трепетно перемигивались звезды, зная что-то свое, про себя, и звала, манила куда-то людей весна, заставляя сердце колотиться сильнее и чаще.
Тихими весенними вечерами скучают барышни с городскими кавалерами, втайне завидуют пригородным, скрывая эту зависть под напускным пренебрежением, а все же вздохнув, вздохнув... Городские кавалеры заставляют жеманничать их, вести скучные умные разговоры, не то что в Хомутовке, в Громке, откуда доносятся переборы гармошек и громкие голоса:
Давай, милка, пострадаем,
Какова любовь - узнаем...
Проще там, веселее. Если и ущипнет какой парень, то можно взвизгнуть да засмеяться, а тут...
- Ах, оставьте, Егор Иваныч, к чему такие слова?.. Не понимаю я ни про какую любовь, - смущенно говорит Ксюша Агутина, осторожно, двумя пальчиками снимая с губ кожуру от кедровых орешков, которыми угостил ее племянник аптекаря Лисогонова. - Говорите, Егор Иваныч, невесть что...
- Георгий Иванович, - поправляет он.
- Ну, пускай Егорий Иваныч, - еще больше смущается она.
А Егор, Егорий, Георгий Иваныч колет жестким усом Ксюшино ухо и нашептывает ей со вздохами, с замиранием:
- Для человека, не чувствующего волнительных переживаний сердца, для тутошнего хамлета какого-нибудь такие ваши слова, конечно, не могут служить препятствием, потому как он, по безразличным своим понятиям, безо всякого обхождения, одной грубостью норовит, но меня, Ксюшенька, в самое сердце, можно сказать... Неужель вы не верите?..
Может, Ксюша и поверила бы, да не понять ей, что такое плетет он. Вроде бы и приятно с таким посидеть - образованный и одет по-модному: с тросточкой, в кургузом люстриновом пиджачке, в котелке и при галстуке. Из Калуги приехал, а там у какого-то художника подручным был, помогал храм расписывать. Это, конечно, не то что ее, Ксюшин, отец, маляр. Только вот изъясняется он непонятно, и это Ксюшу смущает.
- Спать надо идти, а то заругают дома, - говорит она и хочет подняться.
Но Егор, Егорий, Георгий Иваныч удерживает ее, умоляюще просит:
- Минутку, секундочку... Слово одно, сокровенный вздох сердца... Про меня все в Калуге говорили: талант, а промежду прочим - русский... Дядюшка над аптекой чердак мне презентовал. Крышу, говорит, разберем, стеклянный фонарь сделаем - вот тебе, дескать, и ателье мон плезир, что означает - мое удовольствие...
Ксюшу даже в жар бросает от таких слов. Кто его знает, может, что зазорное говорит, чего девицам не положено слушать, и она поднялась.
- Ксюшенька, ангелочек, - схватил ее за руки Егорий, Георгий Иваныч. - Натурально - картину буду писать... Луна так и... и вы на бережку... Купаетесь там, или просто водичкой играетесь. Доверьтесь вообразительной фантазии...
- А чего же вы руками-то?.. Куда не след...
- Может, вы, Ксюшенька, звезда моя восходящая...
- Руки примите, руки, Егор... Егорий Иваныч, - поспешно поправляется Ксюша. - Знайте, с кем баловаться, только не со мной.
- А почему не с вами? - вкрадчиво спрашивает он.
- Потому, что я этого не обожаю.
Он провожает ее до дома, уговаривая согласиться позировать, чтобы можно было ему уловить колорит и сделать на первых порах хотя бы два-три этюда.
- Чего? - с настороженной строгостью спрашивает Ксюша, на всякий случай стараясь освободить свою руку, и, когда он объясняет ей значение непонятных слов, несколько успокаивается. - Вы бы сперва мне какую-нибудь картинку свою подарили, чтобы посмотреть, - с застенчивым смешком говорит она. - Это мы, Полкан, мы... - останавливает выскочившую собаку, собравшуюся побрехать от скуки.
Полкан виляет хвостом, косо поглядывая на чужого, а Егор, Егорий, Георгий Иваныч, полный надежд, на прощание целует руку у Ксюши.
- Нешто можно так!.. - вспыхивает она, и сердце колотится у нее изо всех сил.
- Как кавалер, - отвечает он и приподнимает над головой котелок.
В домах давно погашены огни, уснули и собаки. Только издали доносится чья-то пьяная песня, дичая во тьме. Скоро пропоют первые петухи.
Зорями рождаются дни, зорями умирают. Покосными медвяными травами исходит июнь, и холодные самоцветы росы играют солнцем. Дурманные июньские запахи душат Ксюшу в предутренних снах. И чудится ей: Егор... ну, этот... Егорий Иваныч рисует на холсте реку, берег, и на берегу, у кустиков ивняка, белеет Ксюшина рубашка, а сама Ксюша, по-русалочьи распустив косы, стоит, плещет порозовевшей на заре водой, и вода стекает, искрится росой на плечах, на груди... За окном в палисаднике цветут травы и в раскрытые створки за занавеску проникает к изголовью Ксюши июнь, и жарко, и душно, и сны такие оттого все, что пора Ксюше замуж.
Как-то в сумерках каталась с подружками на лодке, а Егорий Иваныч по берегу шел - с тросточкой, в котелочке. Издали крикнул:
- Перед добрым вечером, Ксюшенька!
Ксюша зарделась, а подружки тихонько хихикнули.
- Он из Калуги приехал, картины рисует всякие. И божественные, и про людей, - преодолев смущение, похвасталась Ксюша. - Меня все срисовать просится.
Подружки и верили и не верили, удивлялись:
- Их ты какой!..
Егорий Иваныч по берегу гулял, Ксюша на лодке каталась, а дома у нее родители со стариками Труновыми второй штоф распивали, заканчивая Ксюшину девичью жизнь.
- Так оно дело верней будет, а то этот аптекарский вертихвост девке голову скрутит да еще до греха доведет. Пропили теперь и - шабаш, - удовлетворенно сказал Михаил Матвеич.
...В кулачках на лугу за кузницами, в гуляниях по набережной, заплеванной подсолнечной шелухой, и в долгих часах сытного сна проходила праздничная жизнь горожан. Тогда можно было послушать пьяные песни, ругань и визги баб, над которыми мужья учиняли очередную расправу, а когда наступал снова будничный день, было скучно. Долго зевалось, тупо ныло все тело, тяжелела с похмелья голова.
Редко что выделялось в жизни, и редко кто из горожан решался всколыхнуть привычную тишь да гладь, устоявшуюся на подворьях ближних и дальних соседей. Как-то портной Илларион Фортунатович Шамордин, то ли спьяну, то ли со скуки, вспорол ножницами свою жену; перевернулась на реке лодка, и сразу пятеро утонули; на кладбище влюбленная парочка натолкнулась на повесившуюся сухорукую нищенку; среди ночи сгорела обветшалая пожарная каланча... Каждый из этих случаев на день, на два, а то и на неделю будоражил жизнь горожан, а потом она затихала опять.
В двух верстах от города - станция. Оттуда доносятся до горожан приглушенные гудки паровозов; летними вечерами ходят туда городские кавалеры и барышни, прогуливаются по платформе. С нескрываемой завистью смотрят они на пассажиров, а потом - вслед поезду, пока последний вагон не скроется за поворотом.
За станцией вкривь и вкось разбросан железнодорожный поселок; в нем живут рабочие паровозного депо, станционные служащие. Здесь время отмечается приходом почтового, курьерского и "дешевки", но все так же привычно и однообразно, как потрескивание телеграфа, как удары станционного сторожа в колокол и повторяющиеся изо дня в день его хриплые выкрики:
- Рязань - Москва... Второй звонок!.. Поезд стоит на первом путе!..
В городе - почта, казначейство, суд, полицейский участок, тюрьма.
В казенных заведениях в девять часов утра, отсморкавшись, протерев очки, раскрывают чиновники свои бумаги; на базар съезжаются мужики из окрестных деревень и сел; мальчики из магазинов открывают тяжелые ставни, протирают стекла витрин, - в городе начинается жизнь. Брешут собаки, облаивая каждого прохожего и гоняясь за редким лихачом.
В городе - старинная, заведенная дедами и прадедами жизнь. Спокойно и сытно в этом миру и ладу; ни обойти, ни объехать застоявшейся уездной тишины. Только скулы болят от частой зевоты. Не скоро голова поседеет, смерть позабудет прийти...
Все это было еще недавно. И вдруг привычный покой горожан оглушило устрашающей вестью: голод!
Четыре дня бушевал над городом, над окрестными полями, деревнями и селами не виданный никем ураган. Извиваясь и зловеще шипя, по земле торопливо переползали песчаные змеи. Они свивались в клубки, разрастались и стремительно вскидывались в небо туго скрученными смерчами, чтобы потом обрушиться вниз шумным шквалом перемешанного с землей и пылью песка.
Развеялись закрывавшие солнце пыльные тучи, ослабли ветры и прояснилось небо, не уронившее ни капли дождя. Покрытая серой пеленой, опаленная беспрестанными суховеями, земля потрескалась глубокими трещинами. Не успев зацвести, пожухли и погорели травы. Широкие крылья беды распростерлись над всей землей. Случались и прежде большие и малые недороды хлебов, но такого лихолетья не помнил никто.
Схоронив отца, Фома Дятлов крепко задумался. Какую ссыпку хлеба придется делать в этом году? У кого скупать?.. Какие гурты скота перегонять и куда?..
- Пустыня азиатско-сахарская на нас движется, - вещал на базаре какой-то приблудший старик. - Погребены под песками будут села и веси и стольные города. Не стало лесов - защиты земной, овражными морщинами посеклось лицо кормилицы нашей...
Посмотрел Фома на неведомо откуда забредшего вещуна напастей и бед и поманил к себе городового.
- Наблюдать надо, а не только усы свои теребить, - выговорил ему. - Не слышишь, что ль, какое смутьянство разводит? Пачпорт проверь и вообще...
Голодом, холерой, смертями настиг растерявшихся людей 1891 год. Не довелось им поесть нового хлебушка, а старый давно уже кончился.
Чтобы спастись от неминуемой голодной смерти, крестьяне закладывали и продавали за гроши богатеям свое имущество, скот, а затем, разоряясь все больше, бросая пустые избы и исхоженную с детства землю, кинулись в города, в надежде на заработки по заводам и фабрикам. В те дни волостные правления бойко работали по выдаче паспортов; одна за другой пустели, заколачивались избы, и у вымерших дворов кое-где еще выли чудом уцелевшие голодные собаки.
Из всех ближних деревень и сел потянулись в город мужики с навьюченными на спины узлами уцелевшего домашнего скарба, с женами и детьми. По мелочным лавкам, по базарным торговцам и магазинщикам закладывали и продавали холсты, полушубки, поневы и сарафаны, пилы и топоры, чтобы добыть денег на билет и потом - в дальний Питер, в Москву, Иваново-Вознесенск - трястись на переполненной "дешевке", ища себе доли.
Из окна своей лавки видел Фома Дятлов, как по улицам тянутся к станции отправлявшиеся то в Сибирь на новые земли, то в помещичьи хозяйства, на фабрики и заводы, в рудники, на строительные и другие работы. Ходили крестьяне по городским дворам наниматься на пилку и колку дров по семь, по пять копеек в день, хватались наперебой за любую возможность заработка. Бабы с детьми на руках бродили под окнами, выводя сдавленными голосами:
- Подайте милостыньку, Христа ради... Кормильцы вы наши, заступники...
Иногда Фома подзывал к себе мужиков и расспрашивал их:
- Куда ж двигаетесь?
- А куда, батюшка... Все равно куда... Мы бы и тут остались, только б...
- Что - только?
- Хлебца б нам, батюшка, хлебца бы... Работенки какой... К себе не возьмешь? Уж на совесть, на страх бы работали...
- Я не про то, чтоб к себе... Вообще я... В Сибири, что ж, легче, значит?
- А кто ее знает, кормилец. Нам абы прокормиться. Сам знаешь, и тощий живот без еды не живет.
- Это правильно... Ну, час добрый... - и звал мальчишку: - Чаю мне принеси.
А со станции тоже вереницами тянулись в город приезжие из соседних губерний. Рослые молодые мужики проходили от дома к дому с протянутой рукой. Стоя в дверях своего магазина, Филимонов пошучивал:
- Молод побираться-то, воровать можешь.
- Не приучены мы воровать, господин хороший, не приучены.
- А вы приучитесь... Дела-а!.. Откуда прибыли?
Мужики подробно рассказывали о своих мытарствах, о том, как по шпалам железной дороги продвигались они от станции к станции, как удавалось им проезжать на тормозных площадках товарных вагонов, "зайцами" пробираться под лавками почтовых и дешевых поездов. Говорили:
- Сейчас мы из Астрахани из проклятой, из Астрахани. Думали, там, на рыбных промыслах, работу какую найдем, ан и там обмишулились тоже... Приехали с бабами вместе, а выбраться не на что... Баб-то своих там заложили, в терпимые дома отдали... По двадцать целковых на круг за бабу армяшке заложили, и чтоб в том году к петрову дню, к покосу, нам их назад обратить. Так и расписались, с неустойкой... Будто, мол, в услужение баб отдали.
- А ежели народят они вам?
- Что ж сделаешь?.. Как бог даст, как бог...
- В терпимых, сказывают, не рожают.
- У Силантия... вот у этого... баба красивая, статная. За четвертной ее взяли. А моя... - огорченно вздохнул рыжеватый мужик, - за шашнадцать с полтиной только пошла.
- Потеха!.. - крутил головой Филимонов.
Голод отразился и на торговле. Мучные лабазы Дятлова оставались с незаполненными закромами. Стояли мельницы - нечего было молоть. Обнищавший крестьянский люд не покупал у купцов их товары, и запасы оставались нетронутыми. Только базарный обжорный ряд день ото дня разрастался, стягивая к себе переселенцев и нищих.
Вздорожали продукты, и, помянув отца на сороковой день, Фома, как и предполагал дворник, набросился на экономку Софрониху:
- Нагнало вас, дьяволов, дармоедов!.. Такую прорву всего потравили...
- Фома Кузьмич, да ведь сам ты приказывал... И девять ден, и двадцать, и сорок вот поминали...
- Цыц! - стукнул Фома кулаком по столу. - Охламоны ненажорные!.. Ты молчи, когда со мной разговариваешь, слышь?..
- Слышу, батюшка, слышу.
- То-то... А то...
Жизнь сразу пришла в запустение. Раньше, например, у Михаила Матвеича Агутина отбоя не было от малярных работ: и тот просит, и этот, а теперь никому ничего не нужно. Пошел он к одной хозяйке, с которой за несколько дней до этого сладился, - крышу покрасить, окошки побелить, - только подставил лесенку, чтобы на крышу забраться, а хозяйка подумала-подумала и передумала:
- А чего ее, Матвеич, красить теперь...
- Кого это? - не понял маляр.
- Да ее, крышу. Может, и жить под ней не придется.
- Как это так?.. Ты, Петровна, чего?..
- Нет уж, не надо, - решительно отказалась она.
Сунулся маляр к другим заказчикам, а они тоже пошли на попятную:
- Грех в такие дни о пустяках думать - красить да размалевывать. Животы бы свои спасти...
А еще в одном месте узнал, что голодающие согласились всю работу сделать за половинную цену, нежели запрашивал он.
- Ах, супостаты!.. - рассердился Агутин и на хозяев, и на голодающих. - Не нужен стал, значит?.. Ну, хорошо… Ну как есть замечательно!.. Чтоб от этих от золотых рук отказаться?.. - вытягивал он свои руки, поворачивая их ладонями вверх и вниз. - Ах, сибирский твой глаз!..
И одно спасение увидел тогда в полбутылке.
- Опять загулял, окаянный!.. Люди в церквях молебствуют, чтоб беду отвратить, а он, идол, бражничает, последние гроши проматывает... Лучше бы думал, как копейку заработать да домой принести... - заливалась жена слезами, причитая и охая.
- Где ж ее, эту копейку, заполучить теперь, когда все отказываются?.. Ладно, сибирский глаз... Пускай и ведро и кисть пропадают.
- Жили-жили... дожили теперь... Ни капусты запасти, ни картошечки... - всхлипывала жена маляра.
- Вот и дожили, выходит...
Хотел он пшенца голубям кинуть, - жена по руке огрела, кружку с пшеном отняла, не своим голосом закричала:
- Самим жрать скоро нечего будет!..
Михаил Матвеич посмотрел на голубятню, вздохнул,
"Неужто придется голубей переводить?.." - с горечью подумал он. Открыл голубятню, выпустил голубей и долго, любовно смотрел на них. Потом присвистнул и взмахнул рукой.
Шумно хлопая крыльями, стая поднялась в воздух.
- Порезвитесь хоть напоследок, пташки вы поднебесные.
Агутин стоял посреди двора, размахивая шестом с привязанной к нему тряпкой, и голуби взмывали все выше, выше.
Глава четвертая
ПАМЯТНИК
Ну и памятник же поставил Фома Дятлов на могиле отца!
- Не видал? - спрашивали один другого горожане. - Вчера старуху Горбатову хоронили, посмотрел я... И памятник же, скажу тебе!.. Красота!.. Хоть сейчас ложись под него, помирай... Крест строгий такой из себя, гладкий, а у креста чугунный ангел облокотимшись сидит. И слезы у ангела чугунные, капельками так и застыли. Ангел с крылами, как полагается. Сходи - красота!.. Там народу ходит смотреть!.. Гулянье прямо...
Чугунная плита прикрывала могилу, и на плите выпучивались крупные буквы:
Под сим крестом покоится прах купца 2-й гильдии Кузьмы Нилыча Дятлова, скончавшегося 8 мая 1891 года в 2 часа 35 минут пополуночи.
Жития его было 70 лет, 2 месяца, 18 дней.
Мир праху твоему, дорогой батюшка.
- В пятьсот целковых обошелся, - хвалился Фома.
- Вещь красивая, зря не скажешь.
- Главное, ей веку не будет...
На кладбище действительно было словно гулянье. Каждому хотелось посмотреть на памятник, и горожане завистливо пощелкивали языками. К тому же и погода выдалась как по заказу. Будто вспомнило лето, что обидело оно в этом году землю, не уделило ей ласковых дней, а нещадно палило солнцем да суховеями. К концу октября, после заморозков и первого снега, повеяло вдруг теплом, перепал короткий дождик, и солнце после него пригревало легко, бережно, мягко.